Судьбу портретистки Кате предрекали отменную. "Она все про нас знает!" - глядя на портреты ее кисти, восхищался Виссарион. Будто сам и не стремился в художники.
В тот день Виссарион позволил себе не подключаться к общему патриотическому настрою, а спел любимый Гришин романс "Уж не жду от жизни ничего я…". Мало что изведав, младший сын воспринимал свою жизнь, как минувшую. И к ужасу, не ошибся. Хотя, может быть… как раз после, не на грешной земле, не здесь…
На проводы младший сын не смог бы успеть. И находчивый Виссарион романсом как бы обозначил его присутствие…
"Если бы Борис обождал, если б не напросился на тот новый аэродром возле границы!" - без конца повторяла его невеста, так невестой и оставшаяся. На проводы она, как и Гриша, не успела примчаться… из какой-то мирной командировки, которая в день прощания представлялась уже никому не нужной, смешной. Но невеста Борина не смеялась, а твердила тогда и потом: "Если бы он обождал!" Та фраза сделалась приметой ее сумасшествия: "Если бы он обождал!"
"Если бы не тот аэродром, возле границы, - думаю я сейчас, - он не попал бы в котел, в окружение… в плен!" Но война окружила его и загнала в лагерь. Мог ли сын мой представить себе, что не успеет подняться в небо? Что самолет его разбомбят на земле? Что истребители наши станут как бы истреблять своих же пилотов, ибо запоздало окажется, что они непрочны, будто фанерные, и азартно воспламеняются? Мог ли мой Боря вообразить, что главнокомандующий скомандует числить его предателем? Как и остальных пленников. Защитники-предатели, предатели-герои…
Победа, освобождение… Те слова представлялись неразлучными близнецами. И вот свершилось! Освобождение началось.
Из лагерей Гитлера невесть как выживших пленных переправили в лагеря Сталина. И моего старшего сына тоже… Тогда младший мой сын объявил голодовку. Безмолвный, покорный Гриша… Который более всего покорен был справедливости.
Кто-то, по команде всполошенно примчавшийся, объяснил Грише:
- Брату вы не поможете.
- Почему?
- Потому что его уже нет. Внезапно заболел и скончался… Инфекцию занесли из немецкого лагеря. Это была диверсия!
- Тогда я буду голодать, пока не выпустят остальных. В память о брате.
Это нарушало законы монастыря, куда, как известно, со своим уставом входить возбраняется. Настоятель тоже принялся наставлять согласно своему положению:
- Лишать себя жизни грешно.
- А чтоб спасти многие жизни?
- Грехом не спасешь.
Чтобы не подводить настоятеля - Гриша не подводил никого! - мой сын умер. Не от голода, не от физического бессилия, а от бессилия что-либо изменить. И с горя…
Грише солгали: брат его был расстрелян. За то, что в сорок первом он не успел взлететь. "Выяснилось", что он не поднялся в воздух сознательно: чтобы сразу же сдаться врагу. Государство спихивало злодейскую вину свою на своих неповинных граждан. Ибо оно, государство, не могло быть виновным ни в чем.
Когда провозгласили победу, моя Катя трудилась в колхозе… Вместе с другими студентками художественного института и студентом Виссарионом, не призванным в армию "по близорукости". Всех будущих живописцев отправили на "картошку".
Торжество решили отметить пиром. Скинулись всей своей сельскохозяйственно-художественной бригадой. Собрали привезенные из дома банки с тушенкой - главным деликатесом военного времени.
Виссарион же готовил концерт, который был бы достоин победы над Гитлером. Он собирался продемонстрировать шаржи, кои вовсе уж не выглядели дружескими, поскольку Виссарион изобразил фюрера, Геринга и, разумеется, Геббельса. Про них же он собирался рассказывать анекдоты. А потом - под гитару петь самые что ни на есть фронтовые песни. Он знал их в таком количестве, что, похоже, не расставался с фронтовой полосой.
У Кати не было музыкального слуха, но она отчетливо слышала, как восторгались Виссарионом все до единой студентки. А кем еще они могли восторгаться? Война непрестанно приносила разлуки (временные и вечные!), а Виссариону - преклонение целого факультета. Даже деревенская девушка Кланя, измотанная, изможденная, для того, чтобы заворожиться, силы в себе нашла.
Катя была спокойна, потому что речь шла не об одной конкретно влюбленной, а о целом обожающем коллективе: это всегда безопаснее. В его же чувствах Катя не сомневалась. Он не раз предлагал ей замужество… Но Кате казалось, что устраивать свадьбу, которая виделась счастьем, в пору всеобщих несчастий - стыдно. Она напряженно ждала победы не только от ненависти к фашизму, но и от любви - к Отечеству и Виссариону. Время от времени он показывал Кате свои настойчивые заявления в военкомат с просьбой призвать его на войну… и свидетельства медицинских комиссий, которые выполнить воинский долг ему упрямо мешали.
Катя вызвалась отправиться за картошкою и капустой на вечернее колхозное поле. Чтобы ужин не унизил событие! А соответствовал бы ему. Хоть в какой-то степени… Не удовлетворяться же в русском селе американской тушенкой!
- Возьми с собой Кланю: она и в темноте сумеет разглядеть, выкопать, - посоветовал Виссарион. - А не то ведь я со своей близорукостью…
Он, быть может, впервые сослался на скверное зрение. Обычно он пользовался любым случаем, чтобы оказаться наедине с Катей. Особенно же во тьме… "Наверно, его одолело чувство ответственности за концерт", - подумала дочь. Но ведь раньше иное чувство одолевало все остальные…
Кланя, в отличие от Катиных неприятельниц, считавшихся приятельницами, перед дочерью моей преклонялась: красота в атмосфере ужаса производит особое впечатление. Она отправилась с Катей во тьму с той безусловной готовностью, с какой раньше отправлялся Виссарион.
А на другой день "о краже с колхозного поля" донесли куда надо. Это сделала, выяснилось на следствии, одна из отвергнутых Виссарионом поклонниц. Режим предельно упростил, укоротил дорогу к сведению счетов… Любовь же, если она мстительна, в средствах себя не стесняет. Дочь моя о той неудовлетворенной и разъяренной страсти не ведала.
- А о том, что нельзя воровать, ты ведала? - спросил следователь. - Да еще и доверчивую колхозную девушку вовлекла!
Доверчивость не была оправданием: Кланю тоже арестовали. Хотя "копала она под нажимом и руководством". Это было для моей дочери отягчающим обстоятельством, а для Клани - смягчающим. Интеллигенты всегда виноватее.
Кланю преследовал лишь закон. А Катю - еще и мужчины, закону тому служившие. На нее претендовали и следователь, и прокурор, и тюремщики. Но так как притязания остались лишь притязаниями, Кате, "согласно указу", полагались восемь лет лагерей: примерно по году за каждые две картофелины и один кочан.
Виссарион написал заявление, что готов отбыть тот срок вместо моей дочери. Но он знал, что заявление это будет отвергнуто, как и просьбы отправить его на фронт. "В нем не было бесшабашности, - думаю я сейчас, - а было умение выигрышно выглядеть даже в проигрышных ситуациях. Бог ему судья…"
У дочери моей выхода не было. Кроме раскрытого, незарешеченного окна следовательской комнаты на восьмом этаже.
Как в финале шекспировских трагедий, жизнь покинул, будто сгорел, почти весь наш дом. К несчастью, почти… "Нет повести печальнее на свете…" - написал классик. Но были повести печальнее. Были!
Есть сны, которые навязчиво повторяются. Чаще всего это тяжкие сны. Или вещие… Мне они зачем-то напоминают о том, что у Сталина тоже были два сына и дочь. И что внешне, на поверхностный взгляд, история их в чем-то схожа с судьбою моих детей. Впервые это явилось ко мне на операционном столе. И сновидения эти я воспринимаю, как продолженье болезни… Память настаивает на фактах, на совпадениях, которые мне неприятны. Хоть как-то, задолго до тех сновидений, я сквозь отчаяние произнес: "Испытал бы он на себе!"
Размышляя, поперек воли своей, о детях "вождя и учителя", я всякий раз приношу покаяния другому учителю - ни в чем не повинному учителю математики, - которого я… А сам-то дожил чуть ли не до ста!
Старший сын Сталина тоже был пленен, как и мой старший сын. И тоже расстрелян в лагере… Но в немецком. Все-таки расстреляли враги! А того сына, младшего, в дневнике которого расписывался повелитель, сослали за кражу. Но не картофелин и капусты для "пира победы", а каких-то государственных сумм для пиршества собственных удовольствий. Он спился и сгинул… Сгинула и моя дочь. Она-то за что? За что-о?! "За что?" - это самый безответный вопрос. Но отделаться от него я не могу. Как и от "сравнений", навязанных мне сновидениями.
Дочь тирана заброшенно доживает свой век в католическом монастыре, в зарубежье, куда отец ее даже птицам пытался перекрыть путь. Разве она похожа на моего Гришу?
И все же… Судьбы детей его можно было бы считать карой. Можно было бы считать… Если б он любил их, несчастных своих сыновей, и дочь, закинутую в одиночество. Но он был единственным - единственным, думаю, во всей человеческой истории, - кто не любил никого. Единственным на века! На тысячелетия… А достался моим детям. И мне…
ЗАПОЗДАЛЫЕ ПОКАЯНИЯ
Из блокнота
Запоздалые раскаяния, быть может, подобны тем добрым намерениям, которыми "дорога в ад вымощена". И все же… Лучше поздно, чем никогда. Осознание вины - это в какой-то степени ее искупление.
Однажды (опять однажды!) раздался звонок из Киева. В трубке моего московского телефона возник застенчивый, сбивчивый голос:
- Простите, что без спроса врываюсь… Я - Костя Ершов. Вы меня не знаете… Я кинорежиссер, хотя ни одной картины еще не снял. Но читал и перечитывал ваши повести в "Юности": это мой любимый журнал. Выбирал, что бы экранизировать…
- И на чем остановились?
- На "Позднем ребенке". Повесть, мне сказали, получила в Америке премию… Но для меня дело не в премии, а в том, что это произведение мне очень нравится… Вы разрешите его экранизировать?
И вот примерно через полгода на телеэкранах появился киновариант моего "Позднего ребенка". Отца играл Василий Меркурьев (это была его последняя роль), маму - прекрасная актриса Антонина Максимова, одного из главных героев - молодой Куравлев, а другого - Адоскин… Закадровый текст мастерски читал любимый мною Вениамин Смехов. Редкое актерское содружество! А вот сам фильм мне не лег на душу… Костя Ершов предложил, как говорится, "свое прочтение", мне же дорого было то произведение, к которому я привык. Когда фильм "принимало начальство", самая ответственная в ту пору на телевидении дама принялась настоятельно шептать мне в ухо: "Неужто вы согласитесь с этим? Вас исказили… Невозможно узнать ваших героев! Что за самовольство такое?!" И я поддался… Фильму присвоили "вторую категорию", а не первую и тем паче - не высшую. Это было ударом по самолюбию, а одновременно и "по карману" начинающего режиссера. А я тот фильм (и Костю, значит, тоже!) не поддержал… Мог бы встать на защиту, но не встал. Или сделал это вяло, неубедительно. Нет, я не боялся начальства… А просто внутренне на сей раз с ним согласился.
Сейчас не могу без дрожи вспомнить побелевшее лицо Кости, и так-то болезненно-бледное.
- Вам… не понравилось? - еле слышно проговорил он. И я, обычно чересчур сговорчивый и уступчивый, неожиданно для самого себя ответил:
- Честно говоря, нет…
Но вдруг… после телепоказа мне позвонил Ираклий Андроников: "Поздравляю! Это новое слово в киноискусстве! Замечательный фильм…" "Вы в самом деле так думаете?" "А разве можно думать иначе?"
Вскоре позвонил мой друг-кинематографист: "Ты читал?!" "Что именно?"
- Восторженную статью Анатолия Эфроса про твой фильм! В "Искусстве кино" … Ну, знаешь, таких слов от Анатолия Васильевича дождаться нелегко! Он же предельно взыскателен. А здесь… Вот послушай: "Мы обычно смотрим телевизор рассеянно и урывками, а тут как сел, так и просидел до конца… Нарисовал Дега своих голубых танцовщиц, и хотя там нет ничего драматического, а только в разных позах стоят несколько балерин, но столько грации, и вкуса, и тонкости в этой картине, что оторваться невозможно. Так и здесь, в фильме, - просто сидят за столом несколько милых людей и беседуют, а тебе очень интересно, и ты увлечен, потому что все от начала до конца лирично - юмор мягкий, все красиво и точно… И все до мелочей это семью выражает… В воспоминаниях детства есть всегда легкая загадочность. К этой легкой задумчивости многие стремятся, когда ставят фильмы, но немногим это удается, потому что не так просто создать некую дымку воспоминаний. Тут нужна удивительная мера и нежность… И тогда действительно передается чувство детства и семьи… Мне почему-то вспомнилось при этом, как Достоевский в "Братьях Карамазовых" говорил, что человек обязательно должен в себе сохранить свое детство, и чем больше в нем этих воспоминаний остается - тем лучше".
В той прошлой жизни за телефон не платили в зависимости от продолжительности разговоров, - и мой друг долго еще читал и комментировал:
- Ты подумай: это пишет Анатолий Эфрос! И какие у него ассоциации: Достоевский, Дега…
Все эти ассоциации, конечно же, прежде всего относились к замечательному, как оказалось, кинорежиссеру Косте Ершову.
- Ты, конечно, поддержал уникальный режиссерский талант? - спросил, но ничуть не сомневался в моем утвердительном ответе восторженный друг.
- Нет, - растерянно ответил я. И положил трубку. "Как же я не увидел? Не почувствовал? Не оценил?!" - терзали меня вопросы, на которые я не находил вразумительных ответов. И решил дней через пять, после предстоявшей мне короткой командировки, отправиться на телевидение и посмотреть картину заново. Но спешить в Гостелерадио мне не пришлось: фильм на следующей неделе прокрутили по первой программе еще раз. (Не в связи со статьей Анатолия Эфроса, а просто так уж совпало!) Однако в непосредственной связи со статьей мне стали звонить многие писатели, режиссеры, актеры: они тоже увидели картину и были с Эфросом абсолютно согласны. И тоже убежденно восхваляли режиссера, а заодно, ради приличия, и меня.
Когда я стал вновь и вновь встречаться на телеэкране с фильмом по своей повести, терзания мои обострились: как же я мог, как посмел не заметить, не понять? Как мог не защитить Костю от сбивавших меня с толку чиновников?! Пусть стилистика, интонация были не моими… Что из того? Его талант имел право…
Стал названивать в Киев, чтобы извиниться перед Костей Ершовым… и спросить, каким образом можно хоть что-то исправить (с категорией и так далее), а значит, исправить в какой-то мере и материальное положение режиссера, который очень нуждался.
Мне отвечали, что Костя находится в другом городе и на съемках другого фильма. Вскоре та сильнейшая картина - "Грачи" - с Леонидом Филатовым в главной роли (мне кажется, его первое столь значительное появление на экране) была оценена по достоинству. А фильм "Поздний ребенок" тем временем прокручивали по телевидению десятки раз. И чем внимательней, пристальней всматривался я в Костино произведение, тем больше оно меня покоряло: так бывает лишь с искусством подлинным. В помощи Костя Ершов, похоже, уже не нуждался…
Надо было лишь извиниться и вымолить у него прощение. Я решил сделать это не по телефону. А в Киев позвонил лишь для того, чтобы предупредить Костю о своем приезде.
- Его нет, - ответил мне такой же, как у него, робкий, сбивчивый голос.
- А когда он будет?
- Никогда… Он умер.
Костя умер внезапно. Как и внезапно поразил всех его дар…
Прошло много лет. "Прости меня, Костя…" - говорю я. И, может быть, он услышит? Может, поймет мое запоздалое покаяние? Может, примет его и простит?..
Некоторые, к моему изумлению, вспоминают свои школьные годы с неприязнью. А я люблю свою школу, приятелей детства. Были у меня и любимые учителя. Вообще, я более всего почитаю две профессии: учителя и врача. Эти призвания в чем-то схожи: один и другой заботятся о человеческом здоровье - только первый о здоровье нравственном, а второй - о физическом… Помню, всегда я ждал встреч с уроками литературы. Мария Федоровна Смирнова не "проходила литературу" (ибо "проходить" можно лишь мимо чего-нибудь), а приобщала нас к великим творениям. То были не только уроки литературы, а и уроки гуманизма.
Мария Федоровна говорила, к примеру:
- Ванька Жуков написал письмо "на деревню дедушке". Но, допустим, оно все же дошло… Что бы дедушка ответил Ваньке?
И мы все, ученики 4-го класса "Г", отвечали Ваньке от имени дедушки и звали его обратно в деревню и обещали, что все будет хорошо. Да, это были воистину уроки доброты…
Мария Федоровна первой знакомилась с моими незрелыми литературными опусами - и давала строгие, бесценные советы.
А потом все мы расстаемся со своими учителями… В жизненной круговерти, увы, не так уж часто вспоминаем о них и уж совсем редко с ними видимся. Бывает, конечно, и по-иному. Но, что греха таить, случается это как исключение… Прости нас, Господь!
Мария Федоровна сама прислала мне письмо. Сообщила, что внимательно "следит" за мной, не пропускает ни одной моей повести, ни одного моего спектакля. Обозначила в конце номер своего телефона, свой адрес. Я немедленно отозвался… И договорились мы непременно встретиться. "Только не надо надолго откладывать", - словно извиняясь, проговорила она. Следовало отправиться к ней в тот же вечер… Но были съемки очередной моей телепередачи "Лица друзей". Сейчас я думаю: почему так часто повседневная суета, и в том числе "Лица друзей", как бы отстраняли от меня лица моих личных друзей, не позволяли порой к ним прорваться? Хотя друзьями своими я всегда искренне и безмерно дорожил… После передачи нагрянули репетиции спектаклей в других городах, на которых я обязан был присутствовать. А еще позже… Не хочется перечислять.
Наконец - как только выдался просвет! - я позвонил, чтобы встретиться со своей самой любимой учительницей. И мне ответили… что ее уже нет. Она же предупреждала: "Только не надо надолго откладывать." Наверно, была больна. Но не настаивала… из-за неизменной своей деликатности. Куда же девалась моя деликатность? Почему мы порою откладываем именно то, что касается самых близких, самых любимых? А потом рвем на себе волосы… Всю жизнь я, честное слово, старался откликаться на просьбы, помогать, "протягивать руку". Но все же случалось: туда, куда необходимо было устремиться немедленно, в первую очередь, не устремлялся. Суета, суета…
"С добром надо спешить, а то оно может остаться без адресата", - говорит один из моих персонажей. Он прав.
Запоздалые покаяния. Примите их все, перед кем виноват! К кому опоздал… Примите и простите, если можете.