…С уважением произносилось имя Николая Клюева - одаренного поэта, волевого человека, оставившего след в истории русской поэзии двадцатого века. Пропитанная религиозными мотивами, церковным словарем, поэзия Клюева была очень эмоциональна. Есенин начинал как эпигон Клюева. Да и не один Есенин. Даже сейчас клюевские интонации встречаются в стихах, например, Виктора Бокова. Революцию Клюев встретил оригинальным сборником "Медный кит", выпустил двухтомник своих стихов "Песнослов" (1919).
Клюев играл заметную роль в литературных кругах. Человек умный, цепкий, он ввел в литературу немало больших поэтических имен: Есенина, Клычкова, Прокофьева, Павла Васильева. Талант Клюева был крупный, своеобразный. Во второй половине двадцатых годов он уже был где-то в ссылке, ходил в крестьянском армяке, с иконой на груди.
Своеобразной фигурой тех лет был Зубакин, поэт-импровизатор. Это настоящий живой импровизатор, выступавший изредка в тогдашнем Доме печати. Хотя его стихи нельзя было назвать настоящими стихами, все же способности импровизатора у него были. Впоследствии, в те же двадцатые годы, Зубакин куда-то исчез…
Зубакин занимался гипнотизмом, передачей мыслей на расстояние и, находясь в тюрьме, привел, говорят, в трепет всех "блатных" своими опытами.
Больше я о нем не слыхал ничего.
Тарас Костров, редактор "Комсомольской правды", был живым героем, как бы сошедшим со страниц революционного романа. Он не только вырос в революционной семье - он даже родился в тюрьме. Изобретательный газетчик, талантливый публицист, хорошо образованный человек, он внес в "Комсомольскую правду" задор, горячность, любовь к делу. Сотрудникам "КП" в то время клали на стол пять газет ежедневно - из них две "провинциальные" из наиболее крупных, три - московские и ленинградские. На чтение этих газет отводился час. Каждый работник, действуя красным и синим карандашом, должен был оценить материал текущего номера - простым подчеркиванием, всякими "нотабене". Внимание должно было касаться и оформления газеты. Потом Костров собирал эти газеты и просматривал. Так он учил газетному вниманию, а для себя - видел рост сотрудника. Бывали дни, когда Костров садился за стол секретаря, заведующего любым отделом, литправщика и работал целый день на этой "должности" - показывая, как надо работать…
Костров охотно печатал Маяковского. В "Правде" Маяковский печатался редко, считал такую удачу "нечаянной радостью" для себя. И вовсе был туда невхож…
Но в "Комсомольской правде" Маяковский был свой человек. Костров печатал там Асеева, Кирсанова, Уткина, Жарова. Напечатал поэта, чьи стихи прозвучали тогда очень свежо и молодо, - Николая Ушакова.
Николай Николаевич Ушаков и сам, наверное, не знает, как многочисленны его поклонники. Ушаков обещал очень много в первых своих стихах. И удивительна его судьба. Лефовцы числили его своим, усиленно печатали в "Новом Лефе", пока там хозяйничал Маяковский, и знаменитые "Зеленые" напечатаны именно там.
Сельвинский произвел Ушакова в основатели тактового стиха. И Бухарин в докладе на I Съезде писателей поставил Ушакова вместе с Пастернаком.
Человек скромный, Ушаков был несколько растерян, был больше смушен, чем рад. Себя он знал. Второй его сборник, "30 стихотворений", остался лучшей его книгой.
В 1926 году неожиданно умер Дмитрий Фурманов - писатель, на которого возлагались очень большие надежды. Начало его литературной деятельности - "Чапаев" и "Мятеж".
Фурманов был бывший анархист, видная фигура первых дней революции. Анархические идеи он оставил, вступил в партию большевиков, был комиссаром у Чапаева. Анархистов в те годы в Москве было не так мало. На Тверской, напротив кино "Аре" (теперь Театр им. Станиславского), был клуб анархистов, дом, над которым еще в 1921 году развевалось черное знамя… Музей им. Кропоткина - в том доме, где он родился и вырос, - существовал до тридцатых годов.
В середине двадцатых годов клуб анархистов был закрыт, и многие его деятели перекочевали в столовую с необыкновенным названием-вывеской, выполненной на кубистский манер: "Всеизобретальня всечеловечества".
Членами этого кооператива (их кормили в столовой со скидкой) могли быть только изобретатели. Писатели, политические вожди приравнивались к изобретателям. Заводским БРИЗом здесь и не пахло. Члены кооператива были заняты высокими материями: "Как осчастливить человечество", "Проект тоннеля через Ла-Манш" и в этом роде.
Случилось так, что один наш знакомый, некто Ривин, был членом этого кооператива. Он изобрел метод "сочетательный диалог" - экономный и универсальный способ изучения наук. Способ этот заключался в том, что чуть грамотного человека заставляли зазубрить бином Ньютона и рассказать товарищу. А тот рассказывал в ответ квадратные уравнения. Так в своеобразной "кадрили" пары кружились до тех пор, пока не проходили всей программы. Потом бегло все приводилось в порядок, и курс был закончен. Таким же способом Ривин поступал и с литературой, и с историей, и с физикой. Никаких преподавателей не было, были только карточки, заполненные Ривиным собственной рукой.
В газетах того времени часто встречались объявления Ривина "Высшее образование - за год! Каждый сам себе университет".
Летом 1926 года я готовился в университет, бросил работу и в занятиях Ривина видел способ все хорошо повторить. Но там дело шло вовсе не о повторении, и, видя, что я знаком со школьной программой, Ривин во мне разочаровался, но мы сохранили хорошие отношения.
Вот он-то и водил меня в столовую "Всеизобретальня все-человечества". Особой дешевизны в блюдах не было, впрочем. На стенах "всеизобретальни" висели кубистские картины (сегодня бы их назвали абстрактивистскими)…
Ривин, член партии, вел свой "сочетательный диалог" в кружке при ЦК партии.
Чудак он был большой, низкорослый, лобастый, с большой лысиной, черноволосый, в вельветовой потертой куртке, с блестящими черными глазами.
В читальне МК на Большой Дмитровке, где вход был свободный, а в библиотеке давали все эмигрантские газеты, приятель, вместе со мной готовившийся в вуз, встретил Ривина. Ривин оказался его соседом. Приятель мой спросил Ривина без всякого подвоха, желая воспользоваться им как словарем:
- Скажите, что такое "валовая продукция"?
- Вот приходите на сочетательный диалог в Козицкий, я там вам и скажу.
Анархистом был и Гроссман-Рошин. Огромного роста, страстный спорщик, вечный дискутант всех литературных собраний того времени. Он был литературный критик. Чуть не в каждом номере "На литпосту" появлялись его статьи на литературные темы.
Гроссман-Рошин был видным рапповским оратором. В годы гражданской войны он вместе с другими вождями русского анархизма был в штабе Махно, давая батьке советы по строительству анархистского общества.
Ему было далеко за пятьдесят. Седой, рыжеволосый, в железных очках, которые он иногда снимал и протирал, и большие близорукие голубые глаза его мог видеть каждый.
Литературоведению Гроссман-Рошин оставил термин "организованная путаница". Смысл в этом термине был.
Вышла "Конармия" Бабеля. Встречена она была восторженно. Буденный резко выступил в печати о тени, которую якобы набросил Бабель на конармейцев, но буденновский демарш не имел успеха. Было ясно, что художественное произведение есть прежде всего художественное произведение.
Еще ранее "Одесские рассказы" были напечатаны в "Лефе", как и некоторые рассказы из "Конармии"… Слова: "Об чем думает такой папаша? Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, об своих конях - и ничего больше" - были у всех на устах. МХАТ 2-й поставил чудесную пьесу Бабеля "Закат" - о семье одесского биндюжника Менделя Крика, о современном короле Лире, пьесу трагедийного звучания. Вахтанговский театр готовил еще одну пьесу Бабеля - "Мария". Героини этой пьесы Марии не было среди действующих лиц, но вся пьеса рассказывала о ней, создавала ее образ. Похожий опыт проделал когда-то Гауптман в пьесе "Флориан Гейер", но там Гейер показывался хоть на одну минуту. В "Марии" этот принцип был выдержан полностью.
Для кино Бабель написал сценарий "Еврейское счастье" - о Биробиджане. Был поставлен одноименный фильм, где главную роль играл Михоэлс - актер Еврейского театра, одна из самых привлекательных фигур мира искусства двадцатых годов…
Сам Бабель выступал на литературных вечерах с чтением своих рассказов редко…
Короткие фразы Бабеля, его неожиданные сравнения - "пожар, как воскресенье", "девушки, похожие на ботфорты" - имели большой читательский успех, вызвали много подражаний…
В Москву приехал основоположник "телеграфного языка" Джон Дос Пассос, чьи романы "42-я параллель" и "1919" были у нас переведены В. Стеничем (тем самым Стеничем, о котором пишет Блок в дневнике последнего года жизни).
Дос Пассос запомнился мне тем, что он отказался от посещения Большого театра, Эрмитажа и ездил только в рабочие клубы (в клуб им. Кухмистерова и другие), а в Ленинграде - по памятным ленинским местам.
Смело ездил в московских трамваях, а езда в московских трамваях того времени требовала крепкого здоровья, хладнокровия и вестибулярного аппарата повышенного сопротивления.
…РАПП набирал силу. Вышел "Разгром" Фадеева - также встреченный очень хорошо. Все журналы, кроме "Нового Лефа", где О. Брик написал легковесную, но остроумную статью "Разгром Фадеева", поддержали новое произведение.
Вышли "Бруски" Панферова, и Панферов стал редактором "Октября".
"Бруски" успешно соперничали с "Поднятой целиной" Шолохова.
Еще раньше "Поднятой целины" Шолохов написал "Тихий Дон". Вышла первая книга. Это была чудесная проза.
Я очень хотел бы еще раз испытать те же чувства, которые я испытывал при чтении "Тихого Дона". Прочесть "Тихий Дон" впервые - большая радость. Всем было ясно, что пришел писатель очень большой.
Прошло вовсе не замеченным первое выступление Пастернака в прозе - повесть "Детство Люверс" и несколько рассказов. Рассказы были не очень интересными, а повесть замечательна: по емкости каждой фразы, по наполненности, по великой точности наблюдений, по эмоциональности.
Вера Михайловна Инбер появилась на московских литературных эстрадах не в качестве адепта конструктивизма. Отнюдь. Маленькая, рыженькая, кокетливая, она всем нравилась. Все знали, что она из Франции, где Блок хвалил ее первую книгу "Печальное вино", вышедшую в Париже в 1914 году.
Стихи ее всем нравились, но это были странные стихи… Место под солнцем Вера Михайловна искала в сюжетных стихах.
Помнится, она сочинила слова известного тогда в Москве фокстрота:
У маленького Джонни в улыбке, жесте, тоне
Так много острых чар,
И что б ни говорили о баре Пикадилли,
Но то был славный бар.
Легкость, изящество, с какими В. М. излагала поэтические сюжеты, сделали ее известной по тому времени либреттисткой.
Тогда была мода осовременивать классику на оперной сцене. Старая музыка, новые слова. Вера Михайловна сочинила песенки к "Травиате", где романс Виолетты был подвергнут анализу с новых общественных позиций. "Травиата" как-то не прижилась с новым текстом, но вот "Корневильские колокола", где песенки тоже переписала Инбер, шли не один сезон.
Работала Вера Михайловна много и энергично. "Сороконожки" сделали ее имя широко известным. "Сеттер Джек" и особенно "Васька Свист в переплете" закрепили успех. Этой поэмой Вера Михайловна ответила на всеобщее тогдашнее увлечение уголовной романтикой.
Писала она и великолепную прозу. "Тосик, Мура и "ответственный коммунист"" помнят все. Рассказы эти читались с эстрады. Выступала Вера Михайловна часто, охотно и быстро заняла "место под московским солнцем".
Несколько неожиданно оказалось, что Вера Инбер - член литературной группы конструктивистов. В ней не было ничего фанатичного, ограниченного. Для того чтобы поверить в откровения "паузника", Вера Михайловна была слишком нормальным человеком, слишком любила настоящую поэзию и понимала, что стихи не рождаются от стихов. В. М. была - велик ли ее поэтический талант или мал, все равно - носительницей культуры, культуры общей, а не только культуры стиха.
Позже еще более удивительным было участие Багрицкого в этой группе.
Впрочем, Вера Михайловна неустанно подчеркивала свою приверженность к ямбу: "Я - за ямб".
Бывали литературные вечера, где Вера Михайловна читала одна, инберовские вечера. Я был на одном таком ее вечере в клубе 1-го МГУ. Кажется, "Америка в Париже" - такова была тема этого вечера-отчета о заграничных впечатлениях.
В этой лекции Вера Михайловна много говорила о Диккенсе. Видно было ее горячее желание спасти для молодежи настоящее, подлинное искусство Запада.
"Когда я волнуюсь, я беру "Домби и сына", сажусь на диван, и дома у меня говорят: "Тише, тише… Мама читает Диккенса"".
Кто из конструктивистов был поэтом по большому счету? Кто знал это тонкое "что-то", составляющее душу поэзии? Один Багрицкий, и то в двух-трех своих стихотворениях. Может быть, Вера Инбер - в более раннем и в более позднем - в "Пулковском меридиане"? Может быть.
Остальные же: Сельвинский, Агапов, Адуев, Луговской, Панов - казались, нам не поэтами, а виршеписцами. Живой крови не было в их строчках. Не было судьбы.
Багрицкий в болотных сапогах, в синей толстовке читал "Думу про Опанаса" весьма горячо. Багрицкого все любили. Я стоял как-то недалеко от него во время его беседы с поклонниками.
- Что мы? Пушкин - вот кто был поэт. Все мы его покорные, робкие ученики.
Чтец Багрицкий был превосходный. "Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым" нравился всем. Читал его Багрицкий всюду. Коля Дементьев, в ту пору студент литературного отделения 1-го МГУ, краснея, бледнея, волновался всячески, приглаживая белокурые густые волосы. Дементьев напечатал "Ответ Эдуарду".
Романтику мы не ссылали в Нарым,
Ее не пускали в расход.
Еще раньше Дементьев напечатал у Воронского в "Красной нови" "Оркестр" и стихотворение "Инженер". Знаменитая "Мать" была написана позже…
Переехал в Москву Юрий Карлович Олеша. Первая его книга, "Зависть", имела шумный читательский успех. Театр Вахтангова поставил "Заговор чувств". Мейерхольд видел в Олеше "своего" автора. Для Мейерхольда Олеша написал "Список благодеяний" - пьесу вполне добротную. Была напечатана сказка "Три толстяка". Но потом что-то застопорилось в писательском механизме Олеши. Олеша считал себя неудачником. Многие считают его нераскрывшимся крупным писателем. Другие называют его автором оригинальных книг, написанных рукой писателя-экспериментатора.
…Светлов, вместе с Ясным и Михаилом Голодным окончивший ВЛХИ (Высший литературно-художественный институт), писал стихи, день ото дня удачнее. Рапповская критика объявила его "русским Гейне".
Была написана знаменитая позже "Гренада". "Гренада" была стихотворением, чрезвычайно отвечавшим тогдашним настроениям молодежи. Идеи интернационализма были в эти годы очень сильны, небывало сильны, и "Гренада" отражала их в полной мере. Успех "Гренады" того же порядка, что и успех стихотворения Симонова "Жди меня".
…Каждую весну приезжал из Крыма Грин, привозил новую книгу, заключал договор, получал аванс и уезжал, стараясь не встречаться с писателями.
На дачу Грина в Феодосии приехал поэт Александр Миних: Грин велел сказать, что встретится с Минихом при одном условии - если тот не будет разговаривать о литературе.
Когда-то был такой случай в шахматном мире. Морфи, победив всех своих современников и сделав вызов всем шахматистам с предложением форы - пешки и хода вперед, внезапно бросил шахматы, отказался от шахмат. Шахматная жизнь шла, чемпионом мира стал молодой Вильгельм Стейнии. Однажды Стейнии был в Париже и узнал, что в Париж приехал из Америки Морфи. Стейнии отправился в гостиницу, где остановился Морфи, написал и послал тому записку с просьбой принять. Морфи прислал ответ на словах: если господин Стейнии согласен не говорить о шахматах, он, Морфи, готов его принять. Стейнии ушел.
Миних тоже не добился желанной встречи с Грином.
Нина Николаевна, жена Грина, была еще молодой девушкой, когда вышла за сорокалетнего Грина. Говорили, что Грин держал ее взаперти, даже на рынок Нину Николаевну провожала какая-то тетка, вроде дуэньи. Но после смерти Грина Нина Николаевна сказала, что каждый день жизни с Грином был счастьем, радостью.
Грин в Феодосии и позже - в Старом Крыму (где было поглуше, поменьше людей) вел образ жизни размеренный по временам года. Весной приезжал из Москвы с деньгами, расплачивался, нанимал дачу, бродил около моря (в Феодосии) и в лесу; осенью переезжал в город, играл на бильярде в приморских ресторанчиках, играл в карты. Зимой садился писать. Деньги уже были истрачены. Грин жил в долг и к весне кончал новую книгу. Весной ехал в Москву, продавал рукопись (для издания), возвращался с деньгами, расплачивался, нанимал дачу, и так далее, с равномерностью времен года.
Все это рассказывал мне Александр Миних, поэт. Он считал Грина гением.
Приехал из-за границы Алексей Толстой, писатель западного склада, хороший рассказчик. Повести, рассказы и пьесы сыпались одна за другой - на сиены театров, на страницы журналов, на экран кинематографа. "Аэлита" с Церетелли - Лосем, Солнцевой - Аэлитой, Баталовым - Гусевым была встречена шумно…
В газете "Известия" на первой странице публиковались сигналы, якобы пойманные в мировом эфире радиостанциями Земли.
Анта… сдэли… ута…
Ученые на третий день расшифровали непонятные сигналы: составилось слово "Аэлита".
Если бы такую рекламу дать этому фильму сейчас, в век космических кораблей, то-то порадовался бы Казаниев - сторонник "марсианской" теории происхождения Тунгусского метеорита…
Алексей Толстой жадно искал встречи с новой жизнью, ездил по стране с корреспондентским билетом "Известий", выступал мало. Обязанности газетчика выполнял хорошо: он ведь был военным корреспондентом многих журналов и газет всю войну 1914–1918 годов, дело свое знал, да и общительный характер помогал ему.
Был написан и поставлен "Заговор императрицы" - пьеса, сочиненная Толстым вместе с П. Шеголевым. Пьеса имела успех большой, хотя особыми достоинствами и не отличалась. Новизна темы, материала, изображение живых "венценосцев" - вот что привлекало зрителей.
Пьесу возили даже за границу, в Париж, где ее смотрел "Митька" Рубинштейн, знаменитый петроградский банкир военных лет России, человек, близкий к Распутину, к царю. Говорят, "Митьке" пьеса понравилась.
Вскорости Толстым была изготовлена по тому же рецепту пьеса "Азеф" об известном предателе эсеровской партии. "Азеф" был поставлен актерами театра б. Корша, где Н. М. Радин играл Азефа, а эпизодическую роль шпика Девяткина - сам автор, граф Алексей Толстой.
Достать билеты на представление, где актерствовал Толстой, не было, конечно, возможности.
В журналах печатались "Союз пяти", "Гиперболоид инженера Гарина", "Ибикус" - все в высшей степени читабельные вещи, написанные талантливым пером.
Но все напечатанное до "Гадюки" встречалось как писания эмигранта, как квалифицированные рассказы, в сущности, ни о чем.
"Гадюка" сделала Толстого уже советским писателем, вступающим на путь проблемной литературы на материале современности.
Алексей Толстой не вступал ни в РАПП, ни в "Перевал".