Мариенгоф утверждал: "До того, как он встретил Изадору Дункан, Есенин не выпивал больше или чаще, чем все мы. Он любил выпить в хорошей компании - этакое удовольствие время от времени, но не больше". Другие поэты-имажинисты в своих воспоминаниях упирают именно на это обстоятельство. Конечно, есть иные свидетельства, и, скорее всего, имажинисты не были объективными свидетелями - они обвиняли Дункан во всех бедах Есенина и едновременно защищали собственную репутацию. Тем не менее известно, что Мариенгоф и Шершеневич, провозглашавшие в своих стихах разгул страстей, в поседневной жизни были людьми трезвыми и уравновешенными.
Следует отметить, что тема пьянства в поэзии Есенина вообще не возникала до 1921 года. В стихотворениях "Хулиган" и "Исповедь хулигана" нет и намека на приверженность поэта к алкоголю. Тем не менее Есенин начал слишком часто тянуться к чарке в 1920–1921 годах. Его встреча с Айседорой Дункан если и послужила стимулом, ускорившим у поэта тягу к вину, то далеко не самым главным. Некоторые из друзей Есенина и его родственники склонны видеть в Дункан разрушающее начало в его жизни - отчасти потому, что с ней он стал больше пить, а отчасти потому, что им было удобнее выставить Айседору как воплощение пагубного иностранного влияния на поэта и снять с него вину.
Имело место и противоположное мнение - приемная дочь Айседоры Ирма обвиняла Есенина в том, что он приучил Дункан к крепким напиткам. Ирма писала: "Если не считать аперитив–другой перед едой, да и то от случая к случаю, никто из девушек, в том числе и сама Изадора, не пил ничего крепкого. Только когда ей перевалило за сорок, когда она вышла замуж за этого русского, под его дурным влиянием она привыкла к крепким напиткам".
В течение какого-то времени особняк Дункан на Пречистенке стал центром пирушек имажинистов. Ее дом вечно был полон представителями русской богемы - поэтами, художниками, скульпторами вроде Коненкова, музыкантами, дирижерами.
Мари Дести так описывала эти сборища: "День за днем, ночь за ночью дом заполняла эта дикая сумасшедшая банда писателей, художников, артистов… Это были избалованные дети большевиков… Они же по любому поводу поносили правительство и вообще вели себя так, словно они на Монмартре. Они называли себя скандалистами и вели себя соответственно. Они шумно напивались каждую ночь, и им в голову не приходило ложиться спать до рассвета".
В канун Рождества Есенин, не предупредив Дункан, отправился со своим другом Иваном Старцевым в мастерскую Сергея Коненкова. Они оставались там целых три дня, выпивая и наслаждаясь обществом замечательного скульптора. А Айседора места себе не находила от беспокойства. Она заехала к Старцеву и оставила ему записку. Ей мерещился Есенин с перерезанным горлом на грязном полу какого-нибудь притона. Записка кончалась весьма примечательными словами: "Не думайте, что я пишу, как влюбленная школьница, нет - мною движет привязанность и материнская забота".
В других случаях Айседора сопровождала своего партнера. Как писала Мари Дести на основании слов самой Дункан: "Они часто отправлялись навестить одного из самых великих скульпторов современности Коненкова… Здесь Сергей чувствовал себя счастливым. Здесь он часами читал стихи, в то время как Коненков продолжал свою работу. Потом Коненков выставлял водку, черный хлеб и колбасу, и начинался пир. Это были, наверное, самые счастливые дни жизни Изадоры".
5 октября 1921 года народный суд города Орла вынес решение о расторжении брака Сергея Есенина с Зинаидой Райх. Неминуемо вставал вопрос о женитьбе на Айседоре Дункан. К тому же они собирались за границу и знали, что, если не будут состоять в законном браке, им придется столкнуться со сложностями и даже неприятностями. Все помнили печальную историю поездки Горького с Андреевой в Америку, где их отказывались пустить в отели из-за того, что они не были обвенчаны.
Бракосочетание Есенина и Дункан стало для них обоих событием примечательным. Айседора вспоминала, как перед поездкой в Россию в 1921 году она пошла в Лондоне к гадалке и та ей сказала: "Вас ждет дальняя дорога. Много странного и необычного всретится вам на пути, будут и неприятности, но в конце вы выйдете замуж…"
"При слове "замуж", - говорила Айседора, - я прервала ее взрывом смеха. Я, которая всегда была против замужества? Я не выйду замуж. Гадалка сказала: "Поживем - увидим".
Судя по воспоминаниям Мариенгофа, Дункан была очень возбуждена предстоящим браком.
"Свадьба! Свадьба! - весело щебетала она. - Присылайте нам поздравления!.. Мы будем принимать подарки! Блюда, соусницы, сковородки!.. Первый раз в жизни у Изадоры законный муж".
Мариенгоф спросил ее, а как насчет Зингера? И Гордона Крэга? Но Изадора закричала: "Нет! Нет! Сережа первый муж Изадоры. Теперь Изадора будет толстой русской женой".
Она соглашалась быть "толстой русской женой", но годков себе при этом хотела поубавить. Накануне того дня, когда они должны были регистрировать брак, Дункан смущенно подошла к Шнейдеру, держа в руках свой французский паспорт.
- Не можете ли вы тут немножко исправить? - еще более смущаясь, попросила она.
Шнейдер не понял. Тогда она пальчиком показала строку, где был указан год ее рождения.
- Это для Есенина, - застенчиво сказала она. - Мы с ним не чувствуем этих пятнадцати лет разницы, но они тут написаны… и мы завтра дадим наши паспорта в чужие руки… Ему, может быть, будет неприятно. Паспорт же мне вскоре не будет нужен. Я получу другой.
Шнейдер исправил ей год рождения.
Ощущал ли Есенин разницу в возрасте? Мариенгоф, как уже выше говорилось - не самый объективный свидетель, пишет, что, когда Изадора ела и пила, Есенин "смотрел на нее с нескрываемой ненавистью, на эту женщину, покрасневшую от водки и старательно жующую уже, наверное, искусственными зубами".
Мариенгоф утверждал, что Есенин не любил оставаться наедине с Дункан: "Ему было легче поцеловать эту пятидесятилетнюю женщину, когда он бывал пьян… Он ложился в их широкую брачную постель из карельской березы в состоянии опьянения".
Однако были свидетельства и подлинной любви Есенина к Дункан.
Представляют интерес воспоминания Бабенчикова. Бабенчиков как–то в разговоре напрямик сказал Есенину, что его близость с Айседорой Дункан выглядит удивительно и даже сомнительно. В ответ со стороны Есенина последовал "целый ряд теплых и почти умиленных слов об этой женщине. Ему хотелось защитить ее от всякой иронии. В его голосе звучали и восхищение и нечто похожее на жалость. Его еще очень трогала эта любовь и особенно ее чувствительный корень - поразившее Дункан сходство его с ее маленьким погибшим сыном.
- Ты не говори, она не старая, она красивая, прекрасная женщина. Но вся седая (под краской), вот как снег. Знаешь, она настоящая русская женщина, более русская, чем все там. У нее душа наша, она меня хорошо понимала…"
И опять в разговорах с Бабенчиковым Есенин возвращался к более общей теме - к своим отношениям с женщинами вообще. "С женщинами, говорил он, ему трудно было оставаться подолгу. Он разочаровывался постоянно и любил периоды, когда удавалось жить "без них", но зато когда чувственная волна со всеми ее обманами захлестывала его на время, то опять-таки по–старому - "без удержу". Обо всем этом говорил он попросту, по-мужски, и смеясь, но без грусти и беспокойства".
Рюрик Ивнев тоже бывал не раз у Есенина и Дункан в их "гнездышке" на Пречистенке. Впоследствии он вспоминал: "Чуткость Айседоры была изумительной. Она могла улавливать безошибочно все оттенки настроения собеседника, и не только мимолетные, но и все или почти все, что таилось в душе… Это хорошо понимал Есенин, он в ту пору не раз во время общего разговора хитро подмигивал мне и шептал, указывая глазами на Изадору:
- Она все понимает, все, ее не проведешь".
Свою драматическую поэму "Пугачев", когда она вышла отдельным изданием, Есенин подарил Дункан с дарственной надписью: "За все, за все тебя благодарю". Если учесть сказанное им же "ее не проведешь", надпись звучит очень красноречиво.
Анна Никритина, актриса Камерного театра, на которой незадолго до того женился Мариенгоф, вспоминала:
"Дункан была удивительной, интеллигентной женщиной! Она прекрасно понимала, что для Сережи она представляла страстное увлечение и ничего больше и что его подлинная жизнь лежит где-то отдельно. Когда бы они ни приходили к нам, она усаживалась на нашу разломанную тахту и говорила. "Вот это нечто настоящее, здесь настоящая любовь!"
Она очень хотела подарить мне подвенечную фату и говорила: "Для женщины очень важно быть последней любовью, а не первой".
Она явно ощущала, что я последняя любовь Мариенгофа. И в то же самое время она понимала, что самое главное для них (Мариенгофа и Есенина) их творчество, а не женщины…"
Нельзя обойти молчанием и то, как повели себя любившие его и близкие с ним женщины, когда в его жизнь ворвалась Айседора Дункан.
Надежда Вольпин писала в своих мемуарах:
"Декабрь двадцать первого года. Как и все вокруг, я наслышана об этой бурной и мгновенно возникшей связи: стареющая всемирно прославленная танцовщица и молодой русский, советский поэт, еще не так уж знаменитый, но очень известный, недавно ходивший в "крестьянствующих", а сегодня предъявивший права на всенародное признание. Изадора (буду звать ее, как она сама себя звала) громогласно провозглашает свое сочувствие русской и чуть ли не мировой революции. (Не слишком ли дешевое? Но по-своему искреннее.) Добряк Анатолий Васильевич (Луначарский) наобещал ей в Стране Советов такое, что был невластен дать… Артистка не сразу осознала, как обманута ее наивная доверчивость. Но вот среди всех ее горестей - счастье, поздняя и как будто взаимная любовь.
…В страстную искреннюю любовь Изадоры я поверила безоглядно. А в чувство к ней Есенина? Сильное сексуальное влечение? - да, возможно. Но любовью его не назовешь. К тому же мне, как и многим, оно казалось далеко не бескорыстным. Есенин, думается, сам себе представлялся Иванушкой–дурачком, покоряющим заморскую царицу. Если и был он влюблен, то не так в нее, как во весь антураж: увядающая, но готовая воскреснуть слава, и мнимые огромные богатства Дункан (он получает о них изрядно перевранный отчет!) и эти чуть не ежевечерние банкеты на Пречистенке для всей театрально-литературной братии… море разливанное вина… И шумные романы в ее недавнем прошлом. И мужественно переносимая гибель (насильственная, если верить молве) двух ее детей. Если и живет в нем чувство к этой стареющей женщине, по-своему великолепной, то очень уж опосредствованное… И еще добавлю: не последним здесь было и то, что Есенин ценил в Дункан яркую, сильную личность.
…С такими представлениями, с такими думами вошла я в тот зимний вечер в "Стойло Пегаса". Уже с порога увидела ее. Женщина красивая, величественная одиноко сидела в левом углу, в "ложе имажинистов". Видно, что рост у нее немалый. На длинной полной шее (нет, не лебяжьей - скорее башня колокольни), как на колокольне луковка купола, подана зрителю маленькая, в ореоле медных волос голова. Мелкие правильные черты лица если что и выражают, то разве что недовольство и растерянность.
…На деле ей сорок четыре. Выглядит она отнюдь не моложе своих лет. По личному ее (и деловому) счету ей тридцать восемь - и публика щедро отпускает ей все сорок восемь!.. Ну, молодись на тридцать пять! Так нет же: Изадора рисует себе наивные губки бантиком, строит личико юной семнадцатилетней девчушки! И от этих ее потуг поблекшие в страстях и горестях тускло-голубые глаза кажутся совсем уж старушечьими…"
Язвительные интонации в воспоминаниях Надежды Вольпин можно понять и простить - в ней говорила ревность к более удачливой сопернице.
Тем же чувством продиктованы и слова в дневнике другой влюбленной в Есенина молодой женщины - Гали Бениславской. Эта запись помечена 1 января 1922 года - вскоре после того, как вспыхнул роман Есенина с Айседорой Дункан.
"Хотела бы знать, какой лгун сказал, что можно быть не ревнивым! Ей-Богу, хотела бы посмотреть на этого идиота! Вот ерунда! Можно великолепно владеть, управлять собой, можно не подавать вида, больше того, - можно разыгрывать счастливую, когда чувствуешь на самом деле, что ты - вторая, можно, наконец, даже себя обманывать, но все-таки, если любишь так по-настоящему, - нельзя быть спокойной, когда любимый видит, чувствует другую. Иначе значит - мало любишь. Нельзя спокойно знать, что он кого-то предпочитает тебе, и не чувствовать боли от этого сознания. Я знаю одно - глупости и выходок не сделаю, а что тону и, захлебываясь, хочу выпутаться, это для меня ясно совсем. И если бы кроме меня была еще, это ничего… И все же буду любить, буду кроткой и преданной, несмотря ни на какие страданья и унижения".
Галя Бениславская искала утешение в связях с другими мужчинами. И даже весьма хитроумно обосновывала и оправдывала свое поведение. Она старалась доказать самой себе, что таким путем она защищает свою любовь к Есенину. "И не вина Есенина, - писала она, - если я среди окружающих не вижу людей, все мне скучны, он тут ни при чем. Я вспоминаю, когда я "изменяла" ему с И., и мне ужасно смешно. Разве можно изменить человеку, которого "любишь больше, чем себя". И я "изменяла" с горькой злобой на Есенина и малейшее движение чувственности старалась раздуть в себе, правда, к этому примешивалось любопытство".
"А как же мне поделить себя? - пишет Галя далее в своем дневнике. - Еще при сознании, что Айседора, именно она, а не я, предназначена ему, и я - для него - нечто случайное".
Она уговаривает себя потерпеть, убеждает, что надо ждать и счастливые дни непременно вернутся. "Знаю, уверена, что если ждать терпеливо - дождусь, но не могу ждать, боюсь, панически боюсь, не хватит сил ждать. Нечем заполнить долгие зимние вечера, нечем оживить серые осенние дни. Все где-то потеряла летом, когда на солнышке грелась, ничего про запас не оставила".
Тем временем пошли слухи о том, что Дункан увозит Есенина в Европу, и они больно ударили по сердцу Гали Бениславской. Тем более, что в Москве поговаривали, будто Есенин иикогда не вернется в Россию. Какие черные слова ложатся на страницы ее дневника: "Быть может, больше не увижу его до отъезда - а может - никогда? И никогда он не узнает, что не было ничего, чего бы я не сделала для него, никогда не оглянется на меня, так бесцельно и мимоходом сломанную им. А я не могу оторвать взгляда от горизонта, скрывшего его. И все же мне до боли радостна эта обреченность, и ни на что я ее не променяла бы".
И вот рубеж. "Завтра уезжает с ней. "Надолго", как сказал Мариенгоф. Хотела спросить: "И всерьез?" Очевидно, да. И я все пути потеряла - беречь и хранить для себя, помня его, его одного?"
Несколько иначе восприняла весть о предстоящем отъезде Есенина в Европу Надежда Вольпин. В их последнем перед его отъездом разговоре она почувствовала, что его и манит, и втайне страшит предстоящая поездка.
У Есенина вырвались тогда такие слова:
- Нужно ли? Сам не знаю…
А за этим последовала смиренная просьба:
- Будешь меня ждать? Знаю, будешь!
"Почти просьба и заповедь.
Хотя на этот раз он не посмел, как при сборах в Персию, прямо сказать: "Жди".
А я в мыслях вдвойне осудила тогда Сергея за эту его попытку "оставить меня за собой ожидающую, чтобы и после продолжить мучительство". Мне чудится: с меня с живой кожа содрана - а он еще и солью норовит посыпать…
И с болью вдруг подумала: не меня он терзает … а самого себя!
К осуждению прибавилась горькая жалость".
Предстоящий отъезд Есенина в Европу вызвал в литературной Москве множество толков. Были и злые языки, которые приравнивали путешествие за границу к бегству, пророчили, что поэт насовсем оставит родную землю.
Есенин думал иначе. Бабенчиков спросил его:
- Навсегда?
Он махнул рукой и грустно улыбнулся.
- Разве я где могу…
Глава VIII
"Я ЕДУ ЗАВОЕВЫВАТЬ ЕВРОПУ"
Итак, вопрос о поездке в Европу был решен окончательно.
Дункан подписала со своим антрепренером Солом Юроком контракт на выступления в крупнейших концертных залах Германии, Франции, Италии и Соединенных Штатов. Она всем сообщала, что едет со своим новым мужем Сергеем Есениным.
Однако Есенин вовсе не собирался путешествовать в качестве мужа своей знаменитой супруги. Им владели иные честолюбивые замыслы. Он намеревался покорить Европу и Америку своей поэзией. Перед отъездом он говорил Мариенгофу: "В конце концов я еду за границу не для того, чтобы бесцельно шляться по Лондону и Парижу, а для того, чтобы завоевать…
- Кого завоевать, Сережа? - спросил Мариенгоф.
- Европу! Понимаешь? Прежде всего я должен завоевать Европу… а потом…"
Шершеневич говорил, что Есенин считал, будто Россия слишком мала для его славы - перед отъездом за границу он заявил: "Я еду на Запад, чтобы показать Западу, что такое русский поэт…"
Идея завоевания Запада своей поэзией давно владела умами поэтов-имажинистов. Еще в сентябре 1921 года Есенин и Мариенгоф выпустили воинственный манифест, в котором, в частности, писали: "Мы категорически отрицаем какую-либо зависимость от формальных достижений Запада, и мы не только не собираемся признавать их превосходство в какой-либо мере, а мы упорно готовим большое наступление на старую культуру Европы".
Вероятно, это наступление имел в виду Есенин, когда 17 марта 1921 года писал Луначарскому с просьбой помочь ему получить разрешение на поездку в Берлин на три месяца, для того чтобы издать там свои книги и книги близкой к нему группы поэтов.
Такое разрешение было получено 3 апреля .
Интрига усложнялась тем, что Ивнев и Мариенгоф собирались выехать за границу вместе с Есениным. Можно себе представить, в какое раздражение они пришли, узнав, что Есенин и Дункан едут без них. Их естественное недовольство нашло свое выражение в отрицательном отношении к этой поездке. Рюрик Ивнев заметил: "Несмотря на мое глубокое уважение к Изадоре Дункан, я убежден, что поездка в Европу будет фатальной для Есенина". А Мариенгоф отозвался еще более кратко и более выразительно: "Будь она проклята!".
Так или иначе, но 10 мая 1922 года Сергей Есенин и Айседора Дункан оказались в кабине шестиместного пассажирского самолета "Фокке", совершавшего первый коммерческий рейс из Москвы в Кенигсберг. 17 мая они уже были в Берлине, где поселились в роскошном отеле "Адлон".
В те первые годы после русской революции Берлин представлял собой пеструю и довольно необычную картину. "Город являл собой настоящий салат из русской аристократии - более или менее подлинной - разорившиеся купцы, озлобленные и бездельничающие белогвардейцы, авантюристы, интеллектуалы, писатели, художники, музыканты, актеры", - писал один очевидец. Николай Набоков - однофамилец знаменитого ныне писателя - в своих "Мемуарах русского космополита" вспоминал, что в Берлине были "русские газеты, русские театры, русские школы и церкви, русские кабаре и библиотеки, русские литературные клубы, русские спекулянты, занимающиеся обменом валют, русские книжные лавки, русские художественные галереи, бакалейные лавки, магазины, где продавали фальшивые или настоящие изделия Фаберже и поддельные иконы".