– Чего жалеть? Нет, не жалею. Я теперь-то понимаю – замуж я за него если б пошла, – может, у нас и не сложилось бы. Просто молодые были, весело нам было друг с другом, дружили, это так, а замуж? – Нет. Это я тогда ничего не понимала, девчонкой была, да и слушала, что все вокруг говорили, а сама я… Вот же, когда женился, нисколечко мне не обидно было. Значит, и хорошо, что так получилось.
– А любит тебя твой Сергей? Ты уверена?
– Наверное, любит. А то зачем же ему было меня сюда тащить, жениться, ребеночка заводить?…
…Как это ни странно, Мария Никаноровна при всей своей хрупкости и внешней слабости родила легко – мальчишка оказался крепким, здоровым и на редкость горластым. Его басовитый рев заполнял узкий дворик и, отражаясь от стен противоположного корпуса, многим соседям не давал спать по ночам.
А Мария Александровна за несколько дней до родов оступилась, ребенок неудачно повернулся, и пришлось помогать ему выбираться на свет божий. И мать и мальчик долго не могли оправиться. Вынесла его Мария Александровна во двор погулять только к осени. Мария Никаноровна еще не вернулась с дачи. Когда поздней осенью увидела подругу – ахнула: из молоденькой и веселой она сразу превратилась во взрослую, озабоченную женщину. С работы ей пришлось временно уволиться – не на кого было оставить слабого малыша.
Ну, а Мария Никаноровна, которая вообще еще никогда не работала, оправилась довольно быстро и также быстро удобно устроила свою жизнь – выписала из деревни старшую сестру своего Феди вековуху-горбунью Настю, и постепенно все домашние дела и заботу об Алеше она переложила на нее и зажила свободно и легко: продолжала ездить с мужем в командировки, на курорты, почти каждый вечер отправлялась в театр или в кино, а то и просто поболтать с многочисленными приятельницами. Как видно, она уже не очень беспокоилась, что Федя будет ее меньше любить, – она похорошела, пополнела, перестала походить на испуганную девочку.
Но дружба двух Марий не прервалась. В те редкие минуты, когда Мария Никаноровна, которую по старой памяти все соседи продолжали называть Машей-маленькой, появлялась во дворе, она подсаживалась к медленно поправлявшейся Маше-большой и начинала рассказывать о своих поездках, о спектаклях, которые видела, о картинах – муж ее по положению своему получал билеты почти на все премьеры; часто, когда он бывал занят, а занят он бывал почти всегда, она ходила без него по этим билетам с подругами или теми молодыми людьми, которые пытались за нею ухаживать.
Мария Александровна слушала ее с интересом, внимательно, но иногда ей казалось, что Маша-маленькая немного рисуется перед ней. "А пусть, – думала она в такие минуты. – Пусть и прихвастнет немного, ведь она так и осталась девчонкой…"
Иногда, когда Настя бывала занята по хозяйству, Мария Никаноровна выходила во двор погулять с Алешей. Так было и в этот вечер.
Алешка бегал взад-вперед по узкой дорожке и пронзительно дудел в длинную, ярко разукрашенную дудку.
Прекрати! – внезапно резко сказала Маша-маленькая. – Голова раскалывается! И сколько раз я тебе говорила – не бегай, как сумасшедший! Вот Коленька спокойно копается в песочке, а ты…
Да пускай его бегает, – улыбнулась Маша-большая. – Здоровее будет. Я бы рада была, если б мой Коля вот так целый день носился. Слабенький он, – вздохнула она.
Зато послушный, – ответила Маша-маленькая. – Избаловала мне его Настя вконец!
Любит его, – ответила Маша-большая. – Она вообще детей любит. Добрая, несмотря что горбунья.
А что ей остается? – чуть пренебрежительно пожала плечами Маша-маленькая. – Ведь своих-то никогда не будет…
Алешка решительно вырвал у Коли пластмассовый автомобиль и, смеясь, помчался в другой конец двора.
– Отдай сейчас же! – крикнула Маша-маленькая. – Как тебе не стыдно, он же…
– Не трожь их, – строго перебила ее Маша-большая. – Сами разберутся…
Через минуту ребята уже мирно играли вместе, строили какое-то грандиозное сооружение из песка и прутиков.
– Вот что, Маша, – сказала Мария Никаноровна. – Я тебя очень прощу, приглядывай здесь за Алешкой. Мы на той неделе уезжаем. Надолго. Месяца на два, на три самое меньшее.
– Опять, – осуждающе покачала головой Мария Александровна. – Что же ты Алешку с собою не берешь?
– Что ты! Весь завод переводят. На голое место. Двадцать километров от города.
– Так, поди, директор-то в бараке жить не будет, квартиру дадут.
– Да, но… Значит, и Настю туда тащить нужно… А здесь? Бросить пустую квартиру, все…
Что-то в ее голосе заставило Марию Александровну пристально посмотреть на подругу. И снова тронула ее легкая жалость – лицо этой цветущей, ухоженной женины показалось ей таким же грустным, незащищенным, каким было оно в те давние дни ее тяжелой беременности.
"Что-то здесь не так, – подумала Маша-большая. – скучают они? А может, Федор-то Петрович и не скучает вовсе?"
Но подруга уже выглядела, как пять минут назад, – спокойное, довольное лицо, веселые глаза.
"Да нет, показалось мне. Все у нее хорошо. Ну и ладно. Пусть едет".
…Федора Петровича и Марии Никаноровны не было более полугода. Алеша и Настя словно бы и не замечали их отсутствия. Настя всегда была спокойна, заботлива, Алешка весел и здоров.
Коленька тоже окреп за это время, пошел в детский сад, и Мария Александровна вернулась на свой шинный завод.
Когда Коротичи вернулись в Москву, его назначили инспектором треста, и почти год, до самого начала войны, они больше уже никуда не ездили. Но в сентябре сорок первого завод, на котором он когда-то работал, эвакуировали из Белоруссии в Среднюю Азию и перевели на выпуск продукции, необходимой фронту; Федор Петрович снова стал его директором. В том же сентябре вся семья Коротичей эвакуировалась в Ташкент.
Подруги прощались так, как все в те дни, – не надеясь скоро увидеться. Обе плакали. Мария Александровна еще и потому, что неделю назад проводила мужа на фронт; завод ее оставался в Москве, и ей было страшно за Коленьку и тоскливо без него: детский сад перевели "на казарменное положение" – детишек домой не отпускали, а матери могли видеться с ними только один раз в неделю…
Мария Никаноровна эвакуировалась солидно, не так, как многие тогда – с одним рюкзаком за плечами и с детскими вещичками в узелке. Нет, она везла с собой в Ташкент даже хрустальную люстру, упакованную в несколько картонных коробок. В Ташкенте она обосновалась почти так же солидно, как всюду, куда ездила раньше с мужем. Казалось, откуда бралась у нее, хрупкой, с виду довольно болезненной, эта практическая сметка, это умение использовать все и вся для того, чтобы свою жизнь делать незатруднительной и удобной? Оказывается, был у нее талант, да и изрядный опыт, быстро превращать место, где она ненадолго оседала, в теплый, уютный дом. Когда Федор Петрович бывал с нею, она вела себя так, будто не было ни войны, ни голодных людей вокруг; из немудрящих продуктов, которые ей удавалось получать или выменивать на базаре на старые тряпки, захваченные из Москвы, она готовила вкусные блюда и, как и прежде, самые аппетитные куски клала на тарелку мужу. Но как только он уезжал – возил ли продукцию своего завода на фронт или выезжал по вызовам в Москву, – она словно бы отключалась, почти не разговаривала ни с Алешей, ни с Настей, вечера проводила с новыми друзьями – эвакуированными сюда кинематографистами, ленинградскими и московскими писателями. Она органически не умела бывать одна, а Настя и Алешка ее утомляли. Но как только появлялся Федор Петрович, она словно выздоравливала, однако совершенно не замечала, как мало времени она проводит с мужем: было достаточно сознания, что он здесь, при ней, дома, и хоть ночью она может видеть его и знать, что он в безопасности.
Так прошла война, в общем, почти ее не затронув.
В начале сорок пятого Коротича вызвали в Москву. Мария Никаноровна настояла, чтобы он и ей организовал вызов, и уехала с ним. Настю с Алешей они пока оставили в Ташкенте – мальчик перешел в третий класс, и не было смысла срывать его среди учебного года.
Подруги – Маша-большая и Маша-маленькая – встретились радостно, но обе заметили, как по-разному для них прошла война.
В жизни Марии Никаноровны почти ничего не изменилось – ее Коротич был здоров и невредим, как и прежде, занят большой работой; она же, как и прежде, не работала и все силы отдавала хлопотливому заполнению свободного времени: всегда была занята и всегда куда-то торопилась – то на встречу с приятельницей, то на очередную премьеру, то в чистку, то в магазин, то в парикмахерскую, то в прачечную. И ни разу ей не пришло в голову, что вся эта суета и спешка просто подсознательное желание заглушить внутреннюю неустроенность, неуверенность в себе, в своих силах. Она этого просто не понимала. Но это прекрасно видела Маша-большая. Может быть, она и не могла сформулировать все словами, но именно за эту шаткость и жалела она свою благополучную подругу. А у Марии Александровны жизнь после войны сложить трудно. Муж ее тоже вернулся как будто невредимым, вернулся совсем не таким, каким уходил на фронт в сорок первом. Он стал с нею груб, выпивал, ни за что поколачивал Коленьку, часто без особой причины менял место работы и однажды уехал, не сказав куда, да так и не и не вернулся. Она ждала его долго, никому ничего не рассказывая, ни у кого ни о чем не спрашивая. Через год она получила письмо из Петропавловска-на-Камчатке от своего старого деревенского друга Геннадия, прилетавшего туда в командировку. Он писал, что муж ее живет ругой женщиной, работает на консервной фабрике бригадиром разделочного цеха, много зарабатывает, так что стоит требовать с него алименты на Колю. Но она не послушалась этого совета, она просто начисто и навсегда выкинула его из своей жизни и из Колиной памяти. И с этой минуты ей стало как будто легче. Теперь она знала, надеяться может только на себя да на подраставшего Коленьку.
Мария Никаноровна не задавала ей никаких вопросов о Сергее. Может быть, не хотела расстраивать подругу, может, потому, что слишком была поглощена своими собственными делами, а отчасти и потому, что инстинктивно отталкивала от себя все неприятное и огорчительное. Осенью приехали Настя с Алешей, и с их приездом атмосфера в доме как-то странно напряглась. Настя ходила хмурая, чем-то озабоченная, Алеша был занят школой, ребятами, дружбой с Колей и по-прежнему всеми своими горестями и радостями делился только с Настей.
Федор Петрович почти не бывал дома – до ночи, а иногда и ночи напролет просиживал на работе, часто ездил в командировки в свою родную Белоруссию, но, несмотря на занятость, со всеми домашними бывал неизменно ласков, весел и ровен. Нет, ссор в доме не было. Даже небольших конфликтов никогда не бывало. Поэтому так однажды всех удивила Настя. Вечером, когда Федор Петрович сидел за столом вместе с Марией Никаноровной и Настей, – Алешка давно уже спал, – сестра вдруг сказала негромко, но очень твердо:
– Вот что, Федя. Решила я просить тебя выделить мне, как бы сказать, зарплату.
– Что? Что ты такое говоришь. Настя? Какую зарплату?
– А обыкновенно – зарплату. За мою работу. Ведь ежели бы меня не было, вы бы домработницу взяли, верно?
– Возможно, – неуверенно отозвалась Мария Никаноровна.
– Ну вот, – упрямо продолжала Настя. – Так считайте, что я у вас домработницей работаю.
– Я не понимаю, – растерянно произнес Федор Петрович. – Ты ведь у нас полная хозяйка, Настенька. Была ею. И будешь. Что же ты?
– Нет, – покачала головой Настя, поведя высокими плечами, отчего еще заметнее стал ее горб. – Хозяйка вот она, Мария Никаноровна.
– Да какая же она хозяйка!? – засмеялся Федор Петрович. – Она без тебя и шагу ступить не может.
– Пусть и не ступает. Я разве что против говорю? А зарплату все равно мне выдели. Немного. Ну, хоть рублей триста.
– Не понимаю, зачем это вам надо? – обиженно сказала Мария Никаноровна. – Вы ведь и деньгами распоряжаетесь, и покупаете себе все, что хотите, и шьете… Не понимаю! Разве я вас чем-нибудь обидела?
– Ничем ты меня, Маша, не обидела, я всем довольная.
– Так что же тебе надо? – возмутился Федор Петрович. – Объясни, я ровно ничего не понимаю.
– Ладно, скажу уж. Не хотела говорить, да вижу – Маша обижается, а у меня и в мыслях нет ее обижать! Ты Устю Колачич помнишь? – обратилась она к Федору Петровичу. – Устю, самую мою верную, самую старую подружку? Помнишь?
– Ну, помню.
– Знаешь, ведь у нее еще до войны четверо ребят было. Мал мала меньше. Погодки все. А в войну – пятый родился, в сорок первом, по дороге, как бежали из села. Выжил мальчонка. Ну, вернулись они в село, а там – ни хаты, ни сараюшки – все начисто немцы спалили. А мужа ее в самом конце войны убило, снарядом разорвало. Одна она с пятерыми. В землянке живет. Я письмо от нее получила. Болеют ребятишки, голодуют. Так вот, решила я ей часть своей зарплаты посылать, а на оставшиеся одежку какую, хоть старенькую, ребятам покупать да чего-нибудь из еды – здесь-то на рынке иногда кое-что достать можно. Понял теперь?
– Понял. Думаю, права ты, Настенька. Конечно, на твоей зарплате Устя не разбогатеет, а все-таки ты как настоящая подруга поступишь. Верно, Машенька?
– Верно.
– А не мало тебе – триста?
– Думаю, хватит. Больше-то с одной твоей зарплаты и не потянешь.
Настя сразу успокоилась, повеселела.
– Я Алешины обноски берегла, не бросала. Можно я их тоже Усте пошлю? Кому-нибудь из ребятишек сгодится…
– Поступайте, Настя, как знаете. Кстати, мои старые платья тоже можете послать Усте.
Федор Петрович весело рассмеялся:
– Да она тебя в два раза выше и в два раза шире!
– Ничего, – кивнула Настя. – Пошлю. Кому из ребятишек переделает, а то и соседкам раздаст. Спасибо тебе, Машенька.
В последний раз она назвала Марию Никаноровну по имени и на "ты". С этого дня она вообще к ней никак не обращалась и говорила ей только "вы".
Мария Никаноровна быстро привыкла к новым отношениям. Настолько быстро, что уже через месяц сказала Насте сухо:
– Советую вам завести тетрадь, куда вы будете записывать расходы по дому. Я, конечно, не буду ничего проверять, но так будет удобнее и вам… и мне.
Настя искоса глянула на Марию Никаноровну; ее веселый, курносый нос чуть сморщился, губы дрогнули в улыбке, но она промолчала, и с того времени на столе в столовой каждую субботу появлялась толстая общая тетрадь с аккуратными столбиками цифр. Настя добросовестно записывала все, вплоть до такого: "Алеша нищему инвалиду – 20 копеек". Само собою разумеется, что при появлении Федора Петровича тетрадь исчезала – которая-нибудь из женщин торопливо прятала ее в ящик кухонного стола. Проверяла ли Мария Никаноровна эти записи? Неизвестно. Во всяком случае, она никогда о них ничего не говорила Насте. Жизнь семьи по-прежнему шла спокойно и благоустроенно, нарушала это размеренное существование только всегда куда-то торопящаяся и опаздывающая Мария Никаноровна. Но к ее нервозности все в доме уже привыкли и просто не обращали на это внимания.
Один Алеша позволял себе слегка подтрунивать над матерью.
– Не торопись, мама, все равно опоздаешь, – говорил он, наблюдая за тем, как Мария Никаноровна ищет то сумочку, то перчатки, то завалившуюся куда-то книжку, которую надо обязательно сегодня отдать. – Лучше скажи, как тетя Маша: "Черт, черт, поиграй и отдай", – и все сразу найдется…
Что за болтовня, какой еще черт? – возмущалась Мария Никаноровна, продолжая свои лихорадочные поиски. – И не приставай, из-за тебя я действительно опоздаю…
– Вот-вот, из-за меня! – смеялся Алешка, нисколько не обижаясь на мать за резкий тон. – Все плохое всегда делается из-за меня…
Болел Алешка редко, учился превосходно, развлекал себя сам и ни от кого не требовал особого внимания, так что Мария Никаноровна не только привыкла не беспокоиться о нем, но почти его и не замечала. Только в такие минуты что-то в его свободном, насмешливом тоне заставляло ее настораживаться. Но она тут же успокаивала себя: "Просто умный, развитой ребенок. И умеет шутить. Это очень хорошо, когда такой маленький уже умеет шутить!"
В конце сорок седьмого года Коротич получил весьма почетное, но довольно странное назначение – неожиданно для себя он стал заместителем министра торговли в его родной республике. Его уверили, что это ненадолго, что года через два, когда он наладит эту сложную область народного хозяйства, он вернется к своей специальности, но сейчас в полуразрушенной и медленно восстанавливающийся республике нужны именно такие – талантливые, инициативные и безупречно честные коммунисты. Конечно, он подчинился. И верил, что и скоро-скоро вернется в Москву, в свое министерство и снова займется тем, что он знал и любил.
Даже Марию Никаноровну удивило это назначение. Но она, как всегда, безропотно согласилась ехать с ним в Минск. И, как прежде, не сговариваясь, они оба решили беречь московскую квартиру и прописку – каждые несколько месяцев Мария Никаноровна намеревалась приезжать домой, затем снова уезжать к мужу, прожив в Москве месяц-другой.