- Голос правды небесной против правды земной, - напел ты незнамо откуда взятые слова на знакомый мотивчик. - В детстве мечтал стать летчиком и, знаешь, в конце концов стал им. Выражаясь фигурально. Почему летчиком, а не танкистом? Механизм ясен? Чтобы глядеть вниз из-за облаков. Что я теперь и делаю. Я не о славе. Яркая заплата на ветхом рубище певца. Довольно точно сказано родоначальником, на уровне не хуже Баратынского, который лучше. Понимаешь, детка, я уже по ту сторону жизни, за облаками, и гляжу на земных человечков с высоты - нет, не птичьего, бери выше! - ангельского полета. Пусть они там - то есть здесь - обливаются слезами, что мне ваша земная правда, чувство вины и etc, etc, etc? Как говорил Виктор Юго, которого в России зачем-то переименовали в Гюго: пусть растет трава и умирают дети.
- Это называется по ту сторону добра и зла, - подсказала я.
- Что делать, искусство требует жертв. Погляди на меня - что осталось от человека? Ради искусства я пожертвовал собой…
- …и другими.
- И другими. Искусство превыше всего. Человеческие трагедии - его кормовая база. Мы унаваживаем почву для искусства.
Думал ли он так на самом деле или только так говорил?
С одной стороны, прижизненная слава, конечно, кружила голову, внюхивался в фимиам, кокетливо отшучивался: "Там, на родине, вокруг моей мордочки нимб, да?"
- Дядюшка, а твоя фамилия случаем не Кумиров? - спрашиваю. - Ты сам с собой, наверное, на "вы", как Довлатов с тобой.
С другой стороны, однако, опасался, что после смерти, которую напряженно ждал вот уже четверть века и навсегда прощался с близкими, ложась на операцию геморроя или идя к дантисту, слава пойдет если не на убыль, то наперекосяк, что еще хуже.
Сам творил о себе прижизненный миф и боялся, что посмертно его собственный миф будет заменен чужим, сотканным из слухов и сплетен.
- Стишата забудутся, а мемуары незнакомцев останутся. Ужас.
- Но не ужас, ужас, ужас!
Анекдот из его любимых - про б*****.
Ухмылялся:
- Предпочитаю червей мухам.
Мухи над твоим будущим трупом начали кружить задолго до смерти. В Израиле то ли в Италии, а может, и там и там, поставили про тебя спектакль, так ты трясся от возмущения:
- Какой-то сопливый хлыст с моим именем бегает по сцене и мои стихи под ладушки читает. Каково мне, когда сперли мое айдентити!
Раз психанул и выгнал одного трупоеда: еле оторвал - так присосался. Тот успешно издавал том за томом сочиненные им разговоры с покойными знаменитостями, невзирая на то, что некоторые умерли, когда он был еще в столь нежном возрасте, что ни о каких беседах на равных и речи быть не могло (как, впрочем, и позже), а к тебе стал подступаться, не дожидаясь смерти. Ты как-то не выдержал:
- А если ты раньше помрешь?
Грозил ему судом, если начнет публиковать разговоры, но тот решил сделать это насильственно, явочным путем, игнорируя протесты.
- Трепались часа три в общей сложности, от силы четыре, а он теперь норовит выпустить двухтомник и называет себя Эккерманом.
- Он что, тебя за язык тянул? - сказал папа. - Никто тебя не неволил. Не хотел бы - не трепался. Жорж Данден!
- Как ты не понимаешь! В вечной запарке, в голове за*б, особенно после премии - сплошная нервуха. Не успеваю выразить себя самолично, письменным образом. Вот и остается прибегать, прошу прощения за непристойность - воробышек, заткни уши! - к оральному жанру. Лекции, интервью, все такое прочее. А там я неадекватен сам себе. Написал в завещании, чтоб не печатали писем, интервью и раннего графоманства. Шутливые стихи на случай - сколько угодно. К примеру, который про воробышка. Ничего не имею против. Даже наоборот.
- Что до самовыражения, ты уже исчерпал себя до самого донышка, - сказала мама, которая присвоила себе право резать правду-матку в глаза. Зато за глаза могла убить человека, тебя защищая.
- Пуст так, что видно дно, - без ссылки на Теннисона, но нам круг цитируемых им авторов был более-менее знаком, хотя и нас нет-нет да ставил в тупик. - Ты это хочешь сказать?
- Не слишком рано ты занялся самомифологизацией? Хотя это уж точно не твоя прерогатива. А с Соломоном, пусть и паразит, вел себя как нехороший мальчик.
- У него после того самого трепа с вами весь организм разладился, - выдал справку тогда еще живой Довлатов, а тот сам словно аршин проглотил в твоем присутствии. - Месяцами приходил в себя.
- Он не имеет права писать обо мне как о мертвом. Пусть дождется моей смерти. Недолго осталось.
- Я бы на вашем месте был счастлив, - сказал Довлатов почтительно. - Если он Эккерман, вы - простите - Гёте.
Сергуня был тонкий льстец. Он доводил прижизненные дифирамбы Иосифу до абсурда, который, однако, не дано заметить обольщаемому лестью. "Он не первый. Он, к сожалению, единственный" - вот одна из печатных нелепиц Довлатова про тебя, которая тебе так понравилась. Вот уж расстарался так расстарался!
- А как же остальные, включая Довлатова? - вякнула я.
А один общий знакомый - из бывших, твой бывший близкий друг, а теперь смертельный враг Дима Бобышев - и вовсе рассвирепел:
- Что значит - единственный? Что за холуяж! Вот уж лизнул так лизнул. Креативно лизнул. До самых гланд!
И схлопотал от меня по морде.
Но Довлатова было уже не остановить: доведя свою мысль-лесть до абсурда, сам абсурд Сергуня возводил в некую степень: лесть становилась все изощреннее, абсурд - соответственно - еще абсурднее. Альбом снимков знаменитых русских с анекдотами про них Довлатов выпустил под названием "Не только Бродский" - в том смысле, что и другие тоже, хотя его одного хватило бы для этой воображаемой доски почета русской культуры, Таков был намек.
Само собой, изощренная эта лесть льстила Иосифу, не говоря уже о том запредельном эффекте от противного, когда этот верзила, который мог тебе запросто врезать в рыльник, отправив в нокаут с первого удара, кадит тебе и пресмыкается. Довлатовские габариты не давали Иосифу покоя, и время от времени он проходился на их счет: "2 м х 150 кг = легковес", имея в виду его прозрачную, легкую, ювелирную прозу. На самом деле до двух метров не хватало четырех сантиметров, а вес ты и вовсе гиперболизировал, скруглил. Да и главная причина этого настороженно-реваншистского отношения к Сергуне была в другом. См. ниже.
- С его цыплячьим умишком? - кипятился Бродский по поводу Эккермана. - Поц он, а не Эккерман. Если б только обокрал, так еще исказит до неузнаваемости. Как принято теперь говорить, виртуальная реальность. Выпрямит, переврет, сделает банальным и пошлым. Пес с ним! А воспоминания друзей! Плоский буду, как блин.
- Могу тебя успокоить. Из нас никто не напишет про тебя ни слова, - сказала мама. - Если, конечно, переживем тебя, а не ты нас.
- Еще чего!
- Всё возможно.
- Теоретически.
Я промолчала, хотя и не собиралась сочинять гипотетический мемуар на случай твоей смерти. Но от слова свободна. Да и не мемуары это вовсе, а роман, хоть и пишу по воспоминаниям.
Иосиф в Египте
Кажется, я поняла: твои дутые похвалы той же природы, что и твои огульные филиппики, пусть и с противоположным знаком.
Из последних: разгромная внутренняя рецензия на роман Аксенова и выход из Американской академии, когда туда избрали иностранным членом Евтушенко, а его не забывал до самой смерти - за два с половиной месяца до кончины затеял новую против него интригу, когда Евтушенко взяли профессором Куинс-колледжа, и даже послал телегу его президенту. Отрицание на типовом уровне - как самого известного из шестидесятников-сисипятников, которому к тому же удалось сочетать официозность с диссентом? Давнишняя та обида - что Евтух, когда с ним советовались в гэбухе, посодействовал твоему перемещению из обреченной державы в куда более перспективную, о чем ты сам мечтал с младых ногтей? Или все-таки соперничество? Хоть и поэты разных весовых категорий, но Америка - не тот ринг, где зрители и рефери способны в этом разобраться. Для здешнего культурного истеблишмента вы оба - представители русской культуры в Новом Свете, два ее полномочных посла. Две статуи в довольно тесной нише, которая сужалась все более из-за потери интереса к России после того, как та перестала быть империей зла. Оказаться в одном городе - ты преподавал в Колумбии, Евтушенко в Куинс-колледже, - с твоей точки зрения, полный караул.
- А почему ты не отказался от Нобелевки в знак протеста, что ее давали разным там Иксам и Игрекам? - спросил папа. - Тому же Шолохову?
- Есть замечательное русское выражение…
- Рядом… - начали мы хором, зная наизусть все замечательные русские выражения, которые ты употреблял-злоупотреблял и называл инородной мудростью.
- Не сяду. Как и с Вознесенским. Близнецы-братья. Два брата-дегенерата. Вот и пусть сидят рядом. Я - пас. Гусь свинье не товарищ. Улетаю, улетаю. Шутка.
Сноска-справка прямо в тексте. Это из лагерной байки про зэка-конферансье, он обращается к аудитории "Товарищи…", а майор из зала: "Гусь свинье не товарищ", на что конферансье и говорит: "Улетаю, улетаю" - и скрывается за занавесом. История, которую мы от тебя слышали тысячу раз.
Потом ко мне лично:
- Как это ты, солнышко, говорила в далеком, увы, детстве? "Посмотрите на их личи". Личи - не скроешь, на то они и личи. Конец света.
Неужто я так хорошо говорила? Он меня любил цитировать - собственные перлы помню благодаря ему. Например: "Самолеты ходят по небу, как мухи по стеклу". Или про себя: что я "маля". На что язва-мама добавляла: "Умом!" Кто ценил мой дар косноязычия, так это ты. Если б не эмиграция! Какой талант пропал! Разве что этой книгой наверстаю, хотя все время тянет перейти на английский.
А ссылка на личи, хоть и плагиат, очень в его духе. Человека он воспринимал на физиологическом уровне - всеми порами, ухом, глазом, ноздрей, разве что не облизывал! И всегда полагался на первое впечатление, ни шагу в сторону, мог повторить характеристику, данную при первовстрече, спустя десятилетия.
- Личи и в самом деле - не приведи Господь! - продолжал ты с видимым удовольствием. - Вознесенский с годами все больше походит на хряка, Евтух - чистая рептилия, Бобышев - замнем для ясности, у Кушнера - мордочка взгрустнувшего дебила, у Лимошки гнусь на роже проступает, как сыпь. Идем дальше?
Стоп, s.v.p.! А то никого не останется. Ищу человека: ау! Даже подыскивая пристанище в Нью-Йорке "дружбану" Рейну, объяснял знакомым, почему не поселяет у себя: "Женюру люблю, но нобелевскую медаль сопрет - без вопросов".
Есть дамы прекрасные во всех отношениях, но не писатели. Совсем наоборот: монстр на монстре и монстром погоняет. Тот же Гоголь, который про дам сочинил, жестоко мучил животных. Некрасов - картежный шулер. А Лермонтова взять! Скольких людей он бы еще обнесчастил злым языком и дурным характером, кабы не Мартынов: доведенный оскорблениями, вызвал на дуэль и убил в честном поединке, прекратив поток безобразий. Про личи и говорить нечего, хоть мы к ним и привыкли.
"Всмотритесь в лицо Достоевского: наполовину - лицо русского крестьянина, наполовину - физиономия преступника: приплюснутый нос, маленькие, буравящие тебя насквозь глазки и нервически дрожащие веки, большой и словно бы литой лоб, выразительный рот, который говорит о муках без числа, о бездонной печали, о нездоровых влечениях, о бесконечном сострадании, страстной зависти! Он великий художник, но отвратительный тип с мелкой и садистической душонкой".
Это не я пишу, что и по стилю видно, а датский критик Георг Брандес, которого ты незнамо откуда выкопал, немецкому философу Фридриху Ницше.
Представим теперь Достоевского соседом по квартире! Даже по лестничной площадке. Так это всё классики, а что взять с современников? У тебя у самого лик святого, что ли? Нимб вокруг головы? Как бы не так! Лучше и вовсе не знать вашего брата лично, а любить на расстоянии - читая книжки. Тот же Лимонов. Помню, как-то защищала его от Довлатова, а Сережа говорит: "Вы с ним ближе сойдитесь!" Спрашиваю: "По корешам или как с мужиком?" Этот вопрос Сережу то ли смутил, то ли обидел. Мне повезло - знала обоих шапочно. В отличие от тебя. Тем не менее хочу уточнить кое-что в твоих отношениях с Лимошкой, как ты стал его называть после разрыва.
На раннем этапе его заграничных мытарств ты ему потворствовал - с твоей подачи в мичиганском "Ардисе" вышла его первая книга плюс подборка стихов в "Континенте" с твоим предисловием. И хотя ты терпеть не мог знакомить одних своих знакомых с другими, свел Лимонова с нью-йоркскими меценатами Либерманами, главным твоим тяни-толкаем в вознесении на мировой литературный олимп, Нобельку включая. "Смелости недостаточно - нужна наглость" - один из любимых тобой у Ежи Леца афоризмов.
Лимонов, однако, отблагодарил тебя посмертно не за покровительство, а за бабу, которую ты ему передал со следующим напутствием:
- Можешь ее вы*****, ей это нравится. У меня для такой кобылы уже здоровье не то.
Ссылкой на нездоровье и даже импотенцию осаживал осаждающих тебя кобыл, кобылок и кобылиц.
Отношения с Лимоновым не сложились, причин тому множество. Одна из: он не из породы управляемых. Тем более - покровительствуемых и благодарных. А для тебя покровительство было одной из форм самоутверждения в пред- и особенно в постнобелевский период. Когда Довлатов взмолился: "Унизьте, но помогите", это была не просто адекватная, но гениальная формула твоей доброты к соплеменникам. Однако, в отличие от Довлатова, который из породы самоедов и готов был стелиться перед кем угодно, Лимонов не принял бы помощь, которая его унижала. Либо принял бы, а в благодарность откусил руку дающего. Честолюбие распирало его, литературные претензии и амбиции были ничуть не меньше твоих при куда меньшем потенциале. Потому и приходилось добирать внелитературными средствами, что недодала литература, с которой он в конце концов завязал, обозвал на прощание пошлой нае**ловкой и пустился во все тяжкие военно-политической авантюры, писательству предпочтя армейский прикид и автомат Калашникова. Уже за одну эту измену литературе его следовало посадить, но посадили его, увы, за другое. Когда ты вытравлял в себе "политическое животное", не гнушаясь им, впрочем, но используя исключительно в языковых целях в стиховых гротесках, Лимонов всячески его в себе лелеял, пока не взлелеял политического монстра. Но я все-таки думаю, что политика для него - одна из форм паблисити, перформанс, хэппенинг, пиарщина. И что потешная партия нацболов - пьедестал для ее дуче-изумиста. Но это уже за пределами твоей жизни - может, любопытно будет узнать, если у тебя есть возможность заглянуть оттуда в этот мой файл.
По поводу лимоновского изумизма - в ответ на мое "скандал в природе литературы" - ты, помню, говорил:
- Не других изумлять, а самим изумляться, ибо мир изумителен. - И повторил по слогам: - И-зу-ми-те-лен.
- А как же "красавице платье задрав"? - вспомнила я обидный для нас, девушек и б. девушек, стишок. - Лично я хочу, чтобы видели дивное диво. По другому - не желаю.
- Если хочешь, эти стишата - изумление перед собственным изумлением. Что ты еще способен. Изумляться, трахаться - едино. - И приводил как пример изумления и страсти к Венеции эквестриана со стоячим болтом на Большом канале. - Alas, это чувство глохнет, атрофируется. Nil admirari, ничему не удивляться, - формула импотенции, хотя мой друг Гораций имел в виду нечто другое. Весь этот скепсис, мой включая, - не от хорошей жизни. Изумлять других хотят те, кто сам не способен изумляться. Изумист Сальвадор Дали, например, был импотентом, мне Таня Либерман рассказывала, а ей Гала сообщила. Хочешь знать, тщеславие - это альтруизм, работа на публику. Талант, наоборот, высшая форма эгоизма и самоудовлетворения. То есть внутрь, а не вовне. Вот почему твой Лимонов - эпатёр, а не писатель.
Это ты задним числом, оправдывая себя за историю с "Это я - Эдичка", когда, в ответ на просьбу редактора дать пару рекламных слов на обложку, с ходу стал диктовать по телефону:
- Смердяков от литературы, Лимонов…
Напрасно издатели отказались: негативное паблисити могло бы сыграть позитивную роль. Лимонов объяснял этот кульбит так: ты помогал соплеменным литераторам в русских изданиях, но боялся конкуренции в американских - пытался приостановить публикацию по-английски романов Аксенова, Аркадия Львова, Саши Соколова. В долгу перед тобой он не остался и обозвал поэтом-бухгалтером. Вот тогда ты его и пригвоздил: "Взбесившийся официант!" - и иначе как Лимошкой с тех пор не называл. Бросал брезгливо: "Гнилушка". Зато посмертно Лимошка взял у тебя реванш и выдал целый каскад антикомплиментов: "непревзойденный торговец собственным талантом", "сушеная мумия" и проч. и проч. Теперь, надеюсь, вы квиты?
Суть этого конфликта, мне кажется, вот в чем: тунеядец, пария, чацкий, городской сумасшедший в Питере, ты стал в изгнании частью всемирного литературного истеблишмента, тогда как Лимонов остался за его пределами, застрял в андеграунде, так и остался навсегда Лимошкой. Человек обочины, на стороне аутсайдеров - сам аутсайдер. Выдает за личный выбор, ссылаясь на французский опыт.
Оставшись за бортом американской жизни, Лимонов эмигрировал из Америки во Францию (в обратном направлении проследовал Шемякин, его приятель и мой работодатель; как пишет Лимонов, обменялись столицами), причем овладел французским настолько, что стал французским журналистом, а мог бы и писателем - кончил бы жизнь академиком. Так он сам считает. Сомнительно. На самом деле это горемычная его судьба - быть подонком среди подонков. Всюду: в Харькове, в Москве, в Нью-Йорке, в Париже, опять в Москве. Точнее, в Лефортово.
Пусть Смердяков от литературы, но Лимонов сам обнаруживает в себе столько монструозного, что уже одно это говорит о его писательской смелости. Он и в самом деле похож на героев Достоевского, но в отличие от Бродского я ставлю это ему в заслугу. В героях Лимонова - полагаю и в нем самом - гнидства предостаточно, он падок на все, что с гнильцой, с червоточиной, но пусть бросит в него камень тот, кто чист от скверны и сам без греха. Знаешь, как Соловьев назвал статью о нем? "В защиту негодяя". Точнее было бы: "В защиту немолодого негодяя", перефразируя название его собственной повести "Молодой негодяй".
- Ты что, единственный в мире судья? - спросила как-то, когда ты выдал очередную филиппику против Лимонова, а он тебе покоя не давал.
- А кто еще? - последовал наглый ответ.
В чем я уверена, автобиографическую прозу Лимонова нельзя принимать за чистую монету. Литературный персонаж, пусть даже такой вопиюще исповедальный, как Эдичка, не равен его создателю Эдуарду Лимонову. Вопрос будущим историкам литературы: где кончается Эдичка и начинается Лимонов? Кто есть Лимонов - автобиограф или самомифолог? Что несомненно: из своей жизни он сотворил житие антисвятого. Как отделить зерна от плевел, правду от вымысла? Ради литературы он готов возвести любую на себя хулу.
Я, например, склонна верить не Эдичке, а Эдуарду Лимонову, когда он позднее стал открещиваться от героя в самой скандальной сцене своего первого романа: в изнеможении несчастной любви отдается негру в Центральном парке. Лимонов выдает теперь эту сцену за художественный вымысел. Вот абзац из его пасквиля "On the Wild Side" - о художнике Алексе, подозрительно смахивающем на моего Шемяку: