Мелькнул, было, луч надежды, когда пару лет тому телевизионщики вспомнили повесть "Один как перст" и заказали сценарий. Приличный аванс отвалили. Завязал с зеленым змием и с головой окунулся в работу. Не поверите: плакал над собственным текстом, как будто не я, а кто другой писал. Кто меня тогда подвигнул на эту печальную повесть о крутом меланхолике на грани самоубийства? Сам-то я как раз был тогда счастлив - по личным и литературным обстоятельствам. Как будто предчувствовал, что жена запрезирает и начнет шалавиться, да она и пошла не за меня, а за членский билет Союза писателей, вот и живем теперь открытым браком, а слава, едва задев своим крылом, улетит. Сопьюсь - чертики начнут являться гурьбой, и так прочно буду позабыт, что некролог напечатают при жизни: есть я, нет меня - без разницы.
Как и следовало ожидать, с телепостановкой сорвалось. Еще один упущенный шанс. Пошла мода на литературно-исторические реконструкции: "Доктор Живаго", "Колымские рассказы", "В круге первом". Снова меня обошли, но не свои, а предшественники и мертвецы. Оказался опять за бортом, ничего мне больше в этой жизни не светит. Жить неохота и умирать не хочется.
Вот что я думаю. Человек всю жизнь работает на свой некролог, а так ли уж он важен? Даже если там не черная дыра, а нечто нам неведомое, то и тем неведомо, что осталось здесь? Читают ли покойники свои некрологи? Какое им дело до их посмертной славы? Мне - никакого. Какого черта тогда пишу этот некролог? Кому он нужен, когда мне самому не позарез?
Хоть и набил руку на рассказах, но вот этот не вытанцовывается: повторяюсь с прежними. Можно бы так и оставить в жанре неоконченного рассказа, с отточиями, sapienti sat, а у меня рассказы есть стоящие, не на дураков рассчитаны, пусть будет - некролог себе заживо. Или подождать восьмидесятилетия? Восьмидесятилетний шестидесятник? Шестидесятники-октогенарии? Жалкий оксюморон. Да и кто выживет и доживет? Да и зачем? Или лучше шестидесятники-октогении? Ха-ха! Вот кого среди нас не было, так это гениев. Гений пришел потом и всячески открещивался от нас, шестидесятников, принадлежа в самом деле к другому поколению - по рождению, по дебюту, даже по преждевременной смерти. А за ним уже не дуло: торичеллиева пустота. Ну да: Бродский. Хорошо хоть, я не пиит, а то вся поэтическая братия ударилась в трагедию, когда ему с Нобелькой подфартило, а не им.
До восьмидесятилетия не доживу - не выживу. Да и зачем? И так живу заемные годы - слямзил у Бога. А умру от цирроза печени, как и положено таким отпетым алкашам, как я.
Есть, правда, один выход, но самоубийством надо кончать в молодости.
Елена Клепикова
Валерий Попов: Жизнь не удалась. Из-за Довлатова
…Когда в России стали огромными тиражами издаваться его книги, у нас был шок… Он заменил собою всех нас.
Валерий Попов о Сергее Довлатове
Пусть Пушкин и оклеветал Сальери, обвинив литературного персонажа под этим именем в отравлении Моцарта, которое реальный Сальери, сам талантливый композитор и друг гения, не совершал, но его имя стало нарицательным, как обозначение черной зависти, а та толкает человека на самый смертный из смертных грехов: убийство живого человека. А можно ли из зависти убить мертвого человека? До недавнего времени это никому не удавалось, а потому предпринятую попытку убить овеянного всероссийской славой Сергея Довлатова спустя два десятилетия после его смерти следует счесть беспрецедентной.
Впрочем, все в этой истории из ряда вон.
Начать с того, что это попытка не первая. Покойник - мишень, каких поискать. Один здешний, как его метко назвал Бродский, радиофилософ - ну да, широко известный в узких кругах - так прямо и говорит: "Не дает мне покоя покойник" - и зачисляет Довлатова по разряду масскультуры.
Другой маргинальный литератор-юзер меркантильно утилизует вражду с Довлатовым себе в карман, публикуя свою переписку с ним.
Дилетанствующая и самоупоенная литературная дама тщеславится "нетривиальными отношениями" с Довлатовым, хотя что может быть тривиальнее секса, тем более сам Довлатов не придавал большого значения постельным отношениям "без божества, без вдохновенья"?
Куда дальше, если даже его первая жена выпускает разоблачительную о своем бывшем муже книжку, где перечеркивает его литературный дар, сводя его к эстрадному трепу, к тому же из вторых рук, а потому плагиат!
Самовосхваление за счет критики, а то и вовсе отрицания Довлатова. Однако всех перещеголял и побил все рекорды - немедля в Книгу Гиннесса! - престижный и влиятельный у себя в Питере, из "литературных генералов", президент Санкт-Петербургского отделения русского ПЕН-клуба, лауреат местных премий, включая премию Довлатова, а теперь еще глава ее жюри Валерий Попов.
Наступление на Довлатова он начал вскоре после его смерти, поначалу в иронической форме. Когда его спрашивали, знал ли он, с каким великим писателем был знаком в Питере, отделывался шуткой, хотя зависть уже ела его поедом:
- Нет, это он после смерти так обнаглел.
Хорошая мина при плохой игре?
Потом, однако, эта маска была сброшена, Валерий Попов окончательно оборзел и повел планомерную атаку на литературного соперника с открытым забралом.
В 2010 году в знаменитой серии "Жизнь замечательных людей" появилась книга Валерия Попова "Довлатов". Раскрывая ее, читатель вправе ожидать, что получит тщательно документированную, объективную, пусть и с личными перекосами, критикой или оригинальной интерпретацией, но все же биографию, или, по-старинному, жизнеописание героя - писателя Сергея Довлатова.
Исчезнувший Довлатов
Читателя ждет сюрприз за сюрпризом. Книга беспрецедентна во всех отношениях - ни на обложке, ни внутри нет ни единого портрета Довлатова, но и в самой книжке, на всех ее 350 малоформатных страничках, нет ее героя - нет Довлатова.
Есть вымышленный завистью, злобой, ненавистью монструозный образ, который не имеет никакого отношения к Сереже, Сергею, Сергею Донатовичу Довлатову.
Да, реальный, документированный герой странным образом в этом скорее все-таки пасквиле, чем памфлете, отсутствует - вот почему, впервые за всю 120-летнюю историю серии ЖЗЛ, издательство пошло на то, чтобы выпустить книгу без портрета героя на обложке. А не только потому, что наследники писателя, ознакомившись с этой лжебиографией, отказались сотрудничать с издательством. Слишком велик был бы контраст между фотографическим образом и образом словесным.
Отчего случился, опять же впервые в этой издательской серии, такой уродливый, абсурдный перекос, когда биографом был назначен соперник и завистник главного героя? Мало того - еще больший абсурд! - каждой страницей своей ложной, поддельной мемуаристики (биографии Довлатова как таковой нет и в помине) автор нацелен на уничтожение своего героя - а точнее, антигероя - как личности, так и писателя.
Дабы не быть голословной, приведу для начала только одну - из сквозных, типичных - цитату из Попова. Вот он пишет о Довлатове в Нью-Йорке в его последние добычливые годы, когда изданы все книги по-русски и уже выходят по-английски, а самый престижный литературный журнал в Америке - "Нью-Йоркер" - печатает один за другим его рассказы, и вот-вот засияет на родине Сережина небывалая, феерическая слава. И вот на этого Довлатова обрушивает его самозваный биограф яростные проклятия и остервенелую злобу:
"Мир Довлатова рушится! Мало ему сомнений в своих рассказах - выходит, что и как человек он - дерьмо? Причем все свои подлости он, оказывается, ловко маскирует, успешно использует! Этот "итог" карьеры ему трудно принять спокойно. Утонули все "киты", на которых прежде стояла его жизнь, - и оказывается, что и ему самому впору топиться! Полный моральный крах! Он был циничен достаточно, чтобы ловко делать дела…"
Спешу успокоить читателя - ничего ужасного Довлатов не совершил и не совершал, и здесь - как и по всей своей мнимобиографической книге - автор выдает горячо им желаемое за действительное. Как здесь у нас говорят, wishful thinking.
Замечу, что последнее предложение в этой ругачей анафеме относится к писательству Довлатова, который был "циник, виртуоз, злостный мистификатор", ловко выдающий хитроумное словесное трюкачество за талантливую прозу.
В отличие от завидущего Попова, Довлатов относился к своему будущему биографу - о чем, понятно, и подозревать не мог - дружески, как к коллеге, и с некоторым даже пиететом, о чем можно судить по его эпистолярным и устным отзывам. Сама свидетель, точнее, слушатель.
Вражда Попова пристрастна, и ведет он ее не с живым оппонентом, а с покойником, и даже не с ним, а с его посмертной великой славой.
Можно, конечно, и очень хочется махнуть рукой на эти злобные измышления и обложную клевету Попова, но это будет недобросовестно и нечестно по отношению к памяти, репутации и чести писателя Сергея Довлатова. Не забудем, что этот стопроцентный фальшак вышел в популярнейшей серии. И здесь есть опасность, что непредубежденный читатель, поклонник или фанат Довлатова, жадно поглощающий все, что только можно разузнать о любимом писателе, примет на веру вымышленный и злоумышленный образ анти-Довлатова, сочиненный авторитетным автором.
Поэтому я хочу разглядеть эту книжку в упор.
Что случилось с Поповым?
Но сначала - и это важно - следует выяснить, что такое кошмарное сотворил покойный Довлатов с Поповым, что тот, через двадцать лет после смерти противника (именно так Попов его воспринимает), задыхаясь от ненависти, злобы и муки, пишет свой реваншистский, свой мстительный мемуар?
Как Валера Попов до такой жизни дошел? (Буду впредь звать его так, как все в Питере: Валерой.)
Гляньте еще раз на эпиграф к этому эссе и добавьте сюда дико враждебные, разносные отзывы о Довлатове, типа: "За ним довольно быстро утвердилась роль неудачника, увальня. Казалось, что он бежит в конце двадцатки".
Представьте постперестроечный Петербург, когда массовый интерес к литературе иссяк, престиж писательства слинял и тиражи издаваемых книг пали ниже некуда. И вдруг на всех книжных лотках завелась первая книга Довлатова в России - "Заповедник". С какой завистью писатель Валерий Попов, с его - нелегко и честно - заработанной славой "первого питерского прозаика", смотрит на мгновенно исчезающие с лотков экземпляры!
Но близкой беды, настоящей "катастрофы" еще не чует: "…той огромной довлатовской славы, что вскоре обрушилась на нас, я все еще не предвидел".
И вот - случилось: "Он заменил собою всех нас".
Можно посочувствовать Попову - удар был сокрушительный. По самолюбию, по репутации, по престижу, по его писательству, по всей его жизни, которая, оказывается, не удалась ("Жизнь удалась" - победное название давней книжки Попова). То есть так: удавшаяся жизнь - имею в виду литературную жизнь - пошла под откос, судьба дала подножку, из гроба встал соперник и перекрыл ему все кислородные пути.
Чем дальше тем больнее уязвляется и страдает Попов. Надеялся, что огромная, как грозовая туча, слава Довлатова ограничится Питером (назвал его в интервью "лучшим питерским прозаиком"), оказалось - всенародная.
Вдруг "никчемный фельетонишка" лихо взлетает в "гении", а вот уже и в классики заделался - и каково было Валере Попову получить в 1993 году, через какие-то всего три года после смерти заклятого врага, эту самую премию имени Сергея Довлатова!
Вот крыша у него и поехала.
Даже в родном Питере заметили, что Попов "свихнулся на Довлатове". Он все больше ругался в печати в адрес Довлатова - только что не плевался! Покойник был ему соперник и победитель, точнее - триумфатор. Зависть, обида (на судьбу), горечь нарастали, перерождались в тяжелую мучительную ненависть. Вот до нас дошла свежая питерская байка в связи с открытием музея Довлатова в Пушкинских Горах. Успеваю вставить в книгу в самый последний момент.
Прекрасные пушкинские, а теперь и довлатовские места!
Замечательный музей Довлатова.
Заходим мы с Поповым в лачужку Довлатова - прогнившие полы, низкий потолок.
- Должно быть, Довлатов входил сюда согнувшись, - говорю я Попову. - Он ведь был высокого роста, и потолок для него очень низкий.
И тут Попов встает на цыпочки и пытается достать потолок головой.
- И мне тоже, - заулыбался он, - и мне тоже он низок!
Увы, головой он все равно не касался потолка - светилась маленькая зазорина. Тогда Попов нашел на потолке выступающую балку и уперся в нее лбом.
- Вот! - торжественно произнес он.
Даже в такой мелочи, как рост, Валерий Георгиевич не хочет уступать Сергею Донатовичу.
Шутки шутками, но не мог никак Попов признать свое поражение от Довлатова! Необходимо было поквитаться с противником, взять реванш.
Вынести покойнику смертный приговор! Убить пересмешника!
И случай представился - так появилась в ЖЗЛ эта феноменальная книжка: "Довлатов" без Довлатова. Попов таки взял реванш, отомстил, но весь вопрос - кому?
Анти-Довлатов
Первая странность (скорее жанровая аномалия) - автор сочинил не биографию Довлатова, как следовало ожидать, а парные биографии - свою и своего смертельного врага. Быть может, он подражал Плутарху с его "сравнительными жизнеописаниями" выдающихся исторических лиц, сгруппированных попарно, но, в отличие от сочинения Попова, по принципу сходства.
У нашего автора парные биографии съединены по принципу различия, супротивны друг другу, между ними - противоборство.
Это нонсенс, конечно, но факт - в книжке действуют два протагониста, и если по-честному, то на обложке должны были красоваться два портрета - Попова и Довлатова. Именно в такой очередности, потому что Валера в этой книжке главный, а Сережа - с боку припека, на обочине, изгой, каким и был в жизни. И если уж довести этот жанровый сюр до конца, портрет одного Попова более уместен в книжке, где авторская биография затмевает во всех отношениях довлатовскую - и по объему, и по заданию. Примерами из своей жизни, которая удалась, Попов поучает, назидает, бранит, обвиняет, подавляет, проклинает и в конце концов уничтожает неудачника и злодея Довлатова.
К сожалению, Попов считает возможным заполнять фактами собственной биографии лакуны в био своего героя - недостающие либо, с авторской точки зрения, ненужные звенья в жизни и судьбе Довлатова.
Впрочем, о каком у Попова Довлатове речь?
Его Довлатов - продукт авторских измышлений и зломышлений, та пресловутая боксерская груша, по которой автор лупит до полного изнеможения. Довлатов в этой книге о нем и шагу не смеет ступить без авторского соизволения и комментария. В лучшем, хоть как-то человечески вразумительном случае это будет анти-Довлатов, а то и вовсе подпоручик Киже, лицо в натуре отсутствующее.
Жизнь героя, начиная с детства, да что там - с рождения, если не зачатия (оба родителя, как-никак, причастны к культуре), обозревает хищно, мстительно, с маниакальной подозрительностью человек, потрясенный до глубины души посмертным триумфом своего героя. Прошлое, взятое под углом неминуемого будущего, неизбежно мистифицируется, теряет достоверность, верный тон жизни становится фальшаком.
Довлатов у Попова с младенчества одержим безумной идеей "делания себя", создания своей легенды, своего фантазийного неотвязного образа. На полном серьезе автор толкует забавную довлатовскую байку о встрече в Уфе младенца Сережи в коляске с писателем Андреем Платоновым как первую попытку олегендарить себя. "Да, рано начал наш герой!"
Приятно, что дальше, углубляясь в детство и школьные годы героя, Попов меняет (первый раз за всю книгу) саркастический тон на благодушный и даже сентиментальный, пока не замечаешь, что это он умиляется собственным воспоминаниям, которые навязывает своему человечески невразумительному герою. Его не смущает очевидная нестыковка фактов, разница в три года не может не сказаться, и вот малыш Сережа, которого мама водила за ручку, прыгает, как школьник Валера, через пропасти с крыши на крышу!
Не в том, однако, дело.
Никогда не встречала таких судьбоносных, ощеренных будущим писательством воспоминаний детства. Символично всё. Детские обиды и горести: "Будущие писатели уже с юных лет ловят на голову эти "шишки", будущие сюжеты". Помеченный судьбой мальчишка и шагу не может ступить не литературно: "Вспоминаю, как в поисках зрителей (то бишь читателей) я однажды вышел в школьный двор…" Послевоенное ленинградское детство: "Лучший трамплин для творческого взлета трудно изобрести". Какие-то неестественные, с фальшивинкой, будто взнузданные мемории, да еще детские… Но Попову, униженному в своем писательстве триумфом Довлатова, важно самоутвердиться сызмала.
Мирное сосуществование двух этих био резко обрывается - и больше не возобновится. Срабатывает и запускается на всю книжку установка Попова на анти-Довлатова. Вот типичный пример разоблачения феноменальной расчетливости героя, его провидческой, с детства, подготовки к своему блистательному, пусть и посмертному, будущему.
Школьнику Сереже десять лет. Он приносит в класс фотографии знаменитого Раджа Капура с усиками, из "самого популярного тогда индийского фильма "Бродяга" - популярней тогда не было ничего!" Оказалось - это не Радж, а загримированный Сережа. Казалось бы, невинный прикол. Тем более, как я тоже вспоминаю этого вездесущего в те годы Раджа Капура, сходство с Сережей было. И Сережа это тонко обыграл - шутки ради, для забавы. Но гремит приговор Попова: "Он уже жаждал сверхпопулярности!.. Фотографии те - первые из известных нам мистификаций, из которых были потом созданы как жизнь Довлатова, так и его литература".
Новое обвинение: "В школе он пытался делать и литературный журнал - первый опыт будущих головокружительных проектов". Ничему не верит маниакально подозрительный автор. И доводит до конца свою бредовую версию малолетнего Довлатова, свихнутого на самопиаре: "В школе довлатовская легенда не сложилась, да и не могла сложиться. Ему нужен был другой "полигон"… он словно ждал - другого времени, другого, более заметного, места". Дошло? До меня не сразу, хотя и в курсе "довлатовской болезни" Попова. Вымышленный им Сережа, школьник-истукан, на котором автор оттачивает свою неуемную злобу, прозревает - минуя бесплодную молодость и зрелость - другое время и другой "полигон" для своего запоздалого писательского дебюта: 80-годы в Нью-Йорке. Неслабо для советского школьника в герметически замкнутой, за "железным занавесом" стране.
Настолько автор не хочет (или не может) разглядеть реального, хорошо документированного Сережу Довлатова, что дает ему в одном абзаце взаимоисключающие характеристики. С одной стороны, "советская школа вряд ли могла оценить его выпирающую из всех рамок личность". С другой, это робкий, "закомплексованный толстяк".