О достоверности персонажей "из жизни Довлатова" Попов явно не заботится. Даже Сережина мать, бесподобная Нора Сергеевна, "реконструируется" автором - чистый абсурд! - по типу "матери лучшего друга Попова" и впихивается в оголтелый типаж, ничего общего не имеющий с реальной, ярко и резко индивидуальной Норой Сергеевной.
Что же делает Попов с незнакомым ему персонажем? Как повсеместно в этой книжке, автор "сочиняет за Довлатова". Устраивает фиктивную реальность. Поддельный документализм. Самый частый прием узнавания фантомного героя - внезапная встреча с ним, обычно на углу улиц, близких к его местожительству. Главное - автор свидетельствует. Фальшь нестерпимая.
Но как утомительно часто Попов подстраивает Довлатову такие уличные безмолвные встречи с собой, свидетелем, но без свидетелей! Вот одна такая виртуальная встреча: "…наверно, в один из приездов Довлатова в город из армии я и встретил его на Литейном. Мы не были с ним еще знакомы… В тот раз мы переглянулись с Довлатовым - и разбежались. И он - ладный, в шинели с бляхой - весело побежал через Литейный".
И далее - одна за другой внезапные эти встречи-невстречи с "Серегой" на Невском, на Суворовском, на Литейном, а то и просто взгляд на него издалека или вблизи, зато - авторская уловка - с точным указанием места: вспышка реальности, манок правдоподобия в фиктивной, сочиненной и откомментированной автором "жизни" героя.
Кто же он?
Вперед, к Довлатову-студенту. Я тяну с этим его "байопиком", потому что только до писательства автор позволяет своему герою хоть как-то, пусть и превратно, с неизменным негативом, но личностно проявиться. Довлатов-писатель в книжке Попова - неодушевленный предмет, объект авторского презрения, негодования и мести. Поэтому не будем спешить.
Ничего, ну решительно ничего привлекательного и любопытного не находит автор в юном Довлатове. Наоборот. С самого начала - и это сквозной, по всем главкам, прием - автор подсыпает в характеристику героя "горстку негативчика".
"Сам Довлатов, с присущей ему желчностью, свое появление в университете откомментировал…" Да нет, хочу встрять, не был 18-летний остроумец, весельчак и насмешник желчным - да и никогда в жизни не был. Это Попов ему с ходу придумал. Или такой, ни с того ни с сего, разнос: "…все неприятные качества Довлатова - жестокость, конфликтность, коварство…" И наблюдательность-то у Довлатова, восхищавшая друзей, "издевательская", и склонности все хищные, своекорыстные, а истории, в которые он вляпывался, все "возмутительные", что объяснимо, конечно, "его темпераментом, амбициями и комплексами".
Ну да, снова анти-Довлатов на фоне его несуразной, "рыхлой и корявой жизни". Истукан, фантом, на который можно вешать любые и самые страшные пороки, вроде "моральных преступлений", которых у этого Довлатова не счесть.
Чем занят наш герой в университете? Всем чем угодно, только не учебой, брюзгливо сообщает автор. На полном серьезе он уличает высокомерного "белоподкладочника" Довлатова в злостном уклонении от студенческой повинности по уборке картошки, в прогулах, дурной учебе, переэкзаменовках, влюбленности в учебное время, в снобистском неучастии в бурной общественной жизни. Именно так раньше шельмовали нерадивого студента на комсомольском собрании. Спрашивается: зачем автор впаривает такую лажу любопытному до Довлатова читателю? Увы, по инерции злословия. Любой негатив, даже такой казенный, приветствуется в этой книжке. И не забудем, что у Попова - парные биографии: "разгильдяю" Довлатову противостоит правильное студенчество самого автора.
Нет, Сергей не бездействует на филфаке. Он занят своим привычным - с детства, как помните, - придуманным для него Поповым делом: властным самопиаром, созданием своего обворожительного образа и внедрением его в массы. Среди студентов "мифологию свою он стал создавать практически сразу… Его таинственное величие чувствовали все, кто сохранил еще чувства".
Не забудем, что герой у Попова связан по рукам и ногам своей реальной посмертной славой. На каждом этапе жизни он, с какой-то дьявольской прозорливостью озирая свое будущее, работает на него не покладая рук. А потому само это его умение создавать "необъяснимое, но властное поле влияния" (словами Попова) - только репетиция к американской суперкарьерной жизни: "В полной мере он продемонстрировал это в Нью-Йорке".
Невозможно пропустить еще одно - опять же провидческое - свойство, выисканное Поповым у юного Довлатова. Оказывается, Анатолий Найман язвительно прочил Довлатову статус "прогрессивного молодого писателя", но Довлатов "с уже разработанной системой несчастий и провалов сумел этого избежать". Слова Попова, выделено мной.
Беспрецедентное заявление! Бывают люди, которые притягивают к себе всякие беды, ну, типа "33 несчастья" или, как говорят французы, faire les 400 coups, откуда и пошло название прекрасного фильма Франсуа Трюффо "400 ударов". Ладно, пойдем дальше и переведем тему несчастья из бытового плана в литературный, когда личная трагедия становится подпиткой для художника. Дабы не растекаться мыслью по древу, сошлюсь на двух авторитетов.
Князь Петр Вяземский: "Сохрани, Боже, ему быть счастливым: со счастием лопнет прекрасная струна его лиры".
Иосиф Бродский:
Но, как всегда, не зная для кого,
твори себя и жизнь свою твори
всей силою несчастья твоего.
Это как раз понятно, и сам Бродский тому яркий пример. Но чтоб сознательно устраивать себе трагедии, катастрофы, провалы и всяческие неудачи с целью использовать их потом в литературе? А именно так выходит у Попова с его "Довлатовым", который намеренно и прицельно идет на тягчайшие муки. Этакий расчетливый карьерный мазохист. Каких в природе не бывает, а только в болезненно скособоченном воображении автора.
Так спросим у Попова, отчего у его "Довлатова" такой самоистязательный настрой? И он ответит: для использования в прозе, чтобы "соорудить выигрышный сюжет". "…Довлатов сразу и до конца понял, что единственные чернила писателя - его собственная кровь". "Что за бред! - скажем мы. - Да никогда настоящий Довлатов, виртуозный выдумщик и блестящий стилист-лаконик, даже близко не подходил к "жестокому реализму" или даже, по Попову, к крутой чернухе натуральной школы!" Но что можно сказать автору, у которого зависть, ненависть и злоба застилают глаза.
Но мы еще не кончили с "хищными склонностями" Довлатова, с его "свирепой" прозорливостью. Оказывается - и это любимая, коренная, красной нитью идея Попова, - "изворотливый" мазохист Довлатов громоздил на своем жизненном пути всяческие трагедии и провалы с дальней четкой целью. В том числе тщательно разработал и стоически выдержал пятнадцатилетний мучительный искус непечатанием. Господи, что же получается? Выходит, это не советские печатные органы дружно пресекали все попытки Довлатова напечататься, а сам Довлатов ловко так все подстраивал, или судьба его так провидчески вела, или так отвратительно плохо писал - еще одна спасительная для автора идея, - что издать его было просто невозможно - ну, никак! В отличие от того же Попова, который оказался вполне ко двору.
А рвался Довлатов - через пропасть аж в 25 лет (по идее Попова, Сережа еще десять лет бездарно промучался в Нью-Йорке) - к своей небывалой славе, к писательскому триумфу, а тот мог состояться только в Америке, "когда Америка взяла его своей железной рукой". Отсюда - такой жертвенный, самоубийственный, такой, скажем прямо, нечеловеческий настрой. Безошибочный расчет. Ради такой, провидчески осязаемой, цели стоило пострадать по-крупному.
Так и пишет, ничтоже сумняшеся: "Я, в отличие от многих, считаю, что Довлатов не совершил ни одной ошибки… Ему надо было помучаться, совершить прыжки в Эстонию и в Америку, окрепнуть". Дикая, безумная и невероятно жестокая идея по отношению к трагическому - не по собственному выбору, а по жизни и судьбе - "литературному неудачнику" Довлатову. Но Попов неуклонно проводит ее по всей книжке с конечной - и тоже безумной - целью обесславливания писательского успеха Довлатова.
А потому где-то посередке этого реваншистского - во что бы то ни стало! - опуса действует уже не анти-Довлатов, этакий довлатовский антипод, в котором хоть что-то личностное, пусть и с трудом, но различается. Кто же тогда? Да именно "никто", скорее - нечто, уродливое детище клинической фобии Попова: монструозный истукан, конъюнктурный хищник, дьявольский расчетчик, феноменальный прозорливец, изверг рода человеческого…
По этой последней версии, главное достижение юного Довлатова - что он нашел в университете "друзей на всю жизнь… и притом достаточно сильных и успешных, на которых можно было опереться в жизни. И друзья не подвели".
Нет, я не утрирую. Друзей своих дальновидный Серега именно (согласно Попову, вестимо) отбирал с точки зрения их "полезности" в будущем - "и эти друзья юности оставались с ним всегда, помогли состояться, а потом и прославиться". Андрей Арьев, например, оказался "главным редактором довлатовской жизни, больше всех помогая ему… И конечно, великая заслуга Арьева - бурный, великолепный финиш Довлатова еще при жизни и особенно после смерти…" Все это, конечно, гнусные домыслы Попова, но здесь впервые проводится мысль, что Довлатов не сам добился успеха в Нью-Йорке, а с помощью, а позднее - в тесном сотрудничестве и даже соавторстве с полезными и безотказными друзьями.
Но верного, хотя и не престижного и пока что совсем не влиятельного собутыльника Арьева и горстки студенческих друзей для корыстного Довлатова, целенаправленно "собирающего свою гвардию", было недостаточно. Попов прямо свидетельствует о "расчетливости" Сереги в выборе друзей: "Недурная компания Довлатова тем временем успешно и расчетливо пополнялась".
Главным козырем оказался олимпиец Бродский, сыгравший "в судьбе Довлатова решающую роль": "Бродский помогал ему с самого начала до самого конца", без его сиятельной поддержки Довлатов "мог бы и не состояться". Поклеп, вранье и лажа ослепленного мстительной ненавистью. А куда тогда девался обаятельный, дружественный, мгновенно обрастающий друзьями-приятелями душа компаний Довлатов, бескорыстно щедрый и стоически верный своим закадычным, с юности, друзьям! Говорю это как свидетель защиты, ибо знала таким Довлатова по Ленинграду и Нью-Йорку. А вот и "полезные" друзья свидетельствуют: "…другом он оказывался всегда замечательным: отзывчивым, надежным и трогательным".
Опускаю историю несчастной женитьбы 19-летнего Сережи и его мучительной, без взаимности, истязательной, жизнедробительной, навсегда сломившей его юную самоуверенность, воистину роковой любви к Асе Пекуровской. Опускаю, потому что в глумливой подаче Попова влюбленность Довлатова была расчетливой и, опять же, карьерной: "Назвать любовь Довлатова к Асе Пекуровской несчастной можно, но уж неудачной - никак нельзя. Ася уже тогда была светской львицей, и оказаться с ней рядом - значило с ходу попасть в бомонд. И как бы после этого ни относились к Сереге, никто уже не мог сказать: "Не знаю такого"".
Что за гнусный фарс! Автора не колышет, что из-за пыточной любви к Асе этот "расчетливый и циничный" Довлатов бросил на третьем курсе университет и тут же подзалетел - нет, не в бомонд, а в конвойные войска. Жизненная правда автора, подрядившегося писать "жизнь замечательного человека", не интересует вовсе. Главное для него - показать человеческую ничтожность молодого Довлатова и его суетливые попытки "создать свой неотразимый имидж" - или, в жаргоне Попова, "сфотографироваться" заранее, когда еще ничего нет за душой, для будущих поклонников.
Да, именно такой - шутовской - апофеоз устраивает Попов для этой, только что мелькнувшей перед нами дерганой, притворной и помпезной жизни "неизвестно кого" под псевдонимом Сергея Довлатова, еще дописательского героя. Отныне "чуть ли не каждый уважающий себя питерец может поделиться лестным воспоминанием: "Вот, помню, мы с Серегой", - и лица светлеют, тут все удачливы и равны".
Вывод Попова: "Серега, еще ничего толком не написав - и уж тем более ничего не напечатав, - был уже знаменит, представал фигурой, с которой лестно запечатлеться на память, для вечности!..и авансов не обманул".
Представить, что подлинный Довлатов - щедро одаренная, ярко колоритная и неотразимо обаятельная личность, красавец гигант, блестящий рассказчик, уличный затейник, шутник и острослов - врезался в память своих земляков самим фактом своего - среди них - феерического существования, Попов никак не может себе позволить. Нет, Серега не выразительно и броско жил, а только ловко творил собственную легенду: "Его первым удачным сочинением был "Довлатов"".
Что ж, посмотрим, что стал сочинять писатель Довлатов. Согласно Попову.
"Просто наблюдательный человек"
Что может сообщить - достоверно и фактично - Попов о писательстве молодого Довлатова?
Очень мало, да почти ничего. Друзьями не были никогда - скорее шапочными знакомыми, как все питерские литераторы между собой. Знал ли Попов, что написал Серега за пятнадцать лет, интересовался ли вообще писателем Довлатовым, мучительно и старательно ищущим свой творческий метод?
Не только не знал, но и огульно отрицал: "Он писал какие-то средние рассказы на уровне фельетонов, что-то кому-то показывал". Ясно, что взыскательному писателю Попову (таким он себя видит в этих главках) "безнадежный во всех отношениях" Довлатов не показывал ничего. Зато другим - показывал. К примеру, у нас дома не переводилась его проза, которую он давал по-приятельски Володе Соловьеву, а мне - как редактору "Авроры". Да и не только нам - существует множество отзывов, рассказов, воспоминаний о тогдашнем писателе Довлатове. Однако для Попова они как бы не существуют. Как и самого Довлатова. Куда дальше, если в своей книжке-биографии Попов даже не упоминает важнейшее событие в писательской жизни Довлатова - его единственный в России сольный вечер в Союзе писателей 13 декабря 1967 года. Почему такой беспрецедентный для биографа пропуск? Опять-таки из черной зависти - у него самого такого престижного вечера не было.
Это к тому, что необходимо критически относиться ко всем нападкам Валеры на своего - личностно и творчески невразумительного - героя. Вообще-то реальный Довлатов к концу его книжки блистает своим отсутствием, окончательно исчезая с горизонта. Сомневаюсь, что и сам Попов различает, какого "Довлатова" так яростно громит.
Вряд ли в то время, о котором он должен был объективно и непредвзято рассказать, молодой прозаик Попов относился так враждебно, с такой личной неприязнью к рассказам Сереги. Снова перед нами - анахронизм, вымышленный страстями и муками Попова.
Начисто забыв о своих обязанностях биографа, Попов целенаправленно, всеми правдами и неправдами, всеми подручными - годными и негодными - средствами уничтожает в зародыше писателя Довлатова. Нет такого писателя, и никогда не было. А был - "просто наблюдательный человек".
Впрочем, чем больше автор хулит и злобствует на своего героя, тем - от обратного - интереснее, заманчивее становится герой, коли сумел вызвать такое беснование, такие крученые страсти! Вот этого реального писателя Довлатова хочется различить и уяснить себе внутри бушующего облыжным отрицанием текста Попова.
И еще. Помните, что у Попова - двойничные биографии? В главках, где появляется "выдающий себя за писателя" Серега, его био похерено, зато авторское - спесиво выпячено. Вальяжный, самоуверенный и - что хуже - самодовольный, давно усвоивший азы писательства молодой Попов смотрит свысока на суетливого, вечно неуверенного в себе Серегу, презирает его, третирует как полное ничтожество - и еще больше самоутверждается.
Прием, надо сказать, низкопробный и убыточный, неизбежно бумеранговый, и это знает любой мало-мальски опытный писатель. Торжествующий над своим героем автор вызывает у читателя обратную реакцию, и тот ставит под сомнение авторское самохвальство. Но многоопытный и когда-то умелый писатель Попов, в запале ненависти и огульного отрицания, уже не различает, что такое хорошо и что такое плохо в писательской технике. Все средства хороши для его задачи.
Попытаемся уяснить, чтобы понять его ярость, с кем он сражается, кого так запальчиво клеймит. Не с тем же Серегой, которого мало знал, не интересовался вовсе, никогда не держал за соперника, а токмо за неудачника. Нет, перед ним был все тот же "никчемный увалень" Довлатов, но с солидным довеском будущего, где он умудрился каким-то хитрым, ловким способом (Попов вычисляет - каким именно?) взлететь на олимп и добыть небывалую славу. Вот этого воображаемого, но четко различимого в воспаленном мозгу Довлатова, преуспевшего "больше всех нас", Попов ненавидит, презирает и сокрушает. Точнее: сводит с покойником личные счеты.
Книжка очень ругачая. Я говорю не о критическом отношении автора к герою, а о прямой ругани, брани, которая вдруг - ни с того ни с сего - появляется в тексте, так серчает Попов на своего безответного героя. Мало того что он упорно называет "ладного молодца" "увальнем" или "разгильдяем". Хуже (читать тяжело), когда прорывается его активная злоба: "…какой-то двоечник, вылетевший из университета, отслужит в армии, потом вернется, вытащит из драного рюкзака свой "дембельский альбом" и что-то промямлит! Неужто он в своей глуши не соображает, что здесь, на олимпе, это не интересно уже никому?" Это о "бедном Сереге", застрявшем в армии, но уже набросавшем там вчерне "Зону" - рукопись, которая почему-то (потом я узнала - почему) неизменно вызывает бурное негодование Попова.
Усиливая "отчаянное положение" этого Сереги, мечтающего приникнуть к официальной, то есть печатной литературе, автор подмахивает ему всяческие творческие тупики, провалы и неудачи. И, подлаживаясь под Довлатова, бурно реагирует на них. Здесь мы видим фальшак в действии.
В армии Сергей балуется стишками, очень даже неплохими, не придавая им особого значения. Придавал - прозе, и начинал уже с опаской подбираться к ней. Но вот Попов переживает за Сергея его первую творческую неудачу: "Крепким ударом для него стал негативный отзыв о его стихах "тетки Мары". К ее замечаниям внимательно относились многие знаменитости, включая маститого и самоуверенного Алексея Толстого… И вот - разгромный ее отзыв о стихах племянника Сергея. Не оценила ни его образов, ни юмора, ни рифм. Так куда ж податься бедному Сергею, если родная тетка, к тому же прямо причастная к созданию литературной жизни в родном городе, не слышит его?.. Да, долго еще Довлатову искать свое, неповторимое!"
Неожиданно Довлатову крупно повезло - его рассказ опубликован в популярнейшем юмористическом журнале "Крокодил", это одна из первых довлатовских публикаций. Успех несомненный, и Сережа какое-то время скромно торжествовал. Но завидущий Попов (его гротески ни разу не пришлись "Крокодилу") сумел обратить успех в позорный провал. Придравшись к скандалу, часто сопровождавшему шуточные публикации в "Крокодиле", он ужасается за Довлатова: его Серега "был напуган и даже ошеломлен… вдруг сразу такой удар! Что же делать? Попытка прильнуть к армянским… истокам… обернулась провалом!" Что же делать?