Выплеснул – и забыл. А пузырек пустой в мусорное ведро выбросил – не стал полный бросать. Еще разобьется ненароком, а я страсть как не люблю мокрого мусорного ведра.
А потом понадобилось перед уходом на работу зайти в туалет… Батюшки! Всякое желание пропало. И ведь что случилось-то: унитаз весь волосами зарос. И причем волосы дыбом торчат.
Мысль мелькнула унылая: что ж мне теперь – брить его каждое утро безопасной бритвой? Электрической-то нельзя – вода рядом. И какая бритва для этого понадобится? Там ведь кривизна отрицательная, бритву нужно брать полукруглую, а где такую искать?
Кое-как водой из бачка шевелюра унитазная пригладилась, но зрелище все равно оставалось жутковатое. Хорошо еще, что в соседнем магазинчике средства для удаления волос продавались. Пришлось срочно покупать два тюбика крема-депилятора и наводить раствор для обезволошивания унитаза. Правда, затраты внеплановые, но чего не сделаешь ради душевного спокойствия.
И все получилось как нельзя лучше: крем не подвел, унитаз облысел – смотрись, как в зеркало.
Так что теперь у меня с унитазом полный порядок – можно приглашать гостей, никто в обморок не упадет.
Так я думал, бродя по коридорам и заглядывая в отделы.
У Сидорчука я задержался. Тот в который раз перебирал свою коллекцию волшебных палочек – ну словно первоклассник счетные!
Я, как зашел, так сразу и брякнул:
– Что, Сидорчук, считать учишься?
Он в ответ счастливо улыбнулся:
– Пятьсот семьдесят вторая! Еще два года – и будет ровно тысяча!
Где он их только берет – не знаю. По моим подсчетам, сказок, в которых фигурируют волшебные палочки, намного меньше, чем он насобирал. Я что-то ни в одном отчете ни разу не встречал упоминаний ни об одной волшебной палочке. Может, потому, что Сидорчук опередил? Да и в детстве, как мне помнится, про волшебные палочки не читал. В русских народных сказках, по-моему, их нет. Волшебные кольца, перстни – да, попадаются. Сапоги-скороходы, скатерти-самобранки – завались. Ковры-самолеты, мечи-кладенцы – имеются. А волшебные палочки… Сколько я ни напрягал память, вспомнить ничего не смог.
Это все влияние Запада, по-моему. Вот в ихних сказках палочки бывают. Впрочем, я не специалист по сказкам, как уже говорил, так что могу и ошибиться; моя специализация, повторюсь, анекдоты.
Командировочные я получил, едва открылась касса, а теперь слонялся по кабинетам в надежде отыскать какого-нибудь случайного попутчика. И к Сидорчуку зашел по той же причине, хотя особо и не надеялся. И оказался прав: Сидорчук только рассмеялся в ответ на мое предложение составить мне компанию:
– Через недельку – пожалуйста. Надоели мне эти волшебники (он у нас специалист по волшебным сказкам) – во как, – и он провел ладонью по шее. Да так убедительно, что я машинально посмотрел на стол, куда должна была тотчас же упасть отрезанная его ладонью голова. Кстати, Бегунков рассказывал, что однажды Сидорчук проделал такой трюк. Но сам я не видел, а Бегунков мог и соврать.
– Хватит с меня волшебников, волшебниц и всяких волшебных дел, – пробормотал я, цитируя Гудвина из "Урфина Джюса и его деревянных солдат".
– Именно, – подтвердил Сидорчук. – Золотые слова. Да ты не переживай, ничего там страшного нет, – успокоил он меня. Я только что оттуда. Там все спокойно. Чего они бучу поднимают – не ясно. Погляди лучше, какая резьба, – он взял в руки палочку.
Я решил немного умерить его восторги, а заодно и хорошее настроение, излив на него свою досаду от его отказа и сказал:
– Ты помнишь, что стало с коллекцией Пенетратова?
– Ну? – насторожился Сидорчук, хорошо зная, что память на подобные случаи у меня отменная.
– Он собирал ковры-самолеты и насобирал чуть ли не сотню, – начал рассказывать я, устроившись, по своему обыкновению, на углу стола. – Как говорится, "одна, но пламенная страсть". Ни книг он не читал, ни в карты не играл, ни в рестораны не ходил, ни женщин у него не было, а стало быть, и жизни не было…
– Ладно, – прервал меня Сидорчук, морщась, – чем все кончилось-то?
– Как обычно кончается, – пожал я плечами, – помер он. Наследников не оказалось, все вещи сдали в комиссионку и распродали. И разошлись ковры-самолеты по рукам. А никто ведь не знал, что это ковры-самолеты – он никому из наших не говорил, что собирает такую коллекцию, ну, может, одному-двум, официально же оно не поощряется, сам знаешь… (Сидорчук покосился на волшебные палочки) А наших, кто знал, как раз и не было – ни на похоронах, а тем более когда милиция вещи описывала: то ли в командировках сидели, то ли в отпусках, то ли просто не пошли, то ли забыли. И висят теперь эти ковры-самолеты на стенах в разных квартирах, греют спины и бока. А если на полу лежат – то и пятки со ступнями. И никто не знает, что они – ковры-самолеты. И что стоит сказать всего пару слов… Обидно! Главное – никто не знает, где они теперь, где их моль чикает.
– Да брось ты! – отмахнулся Сидорчук. – Палочки у меня в кабинете хранятся. В случае чего… не пропадут.
– Ну, смотри, – я поднялся со стола, – я же не к тому тебе рассказывал, просто вспомнилось…
И я вышел, оставив Сидорчука в жестоком раздумье. А и в самом деле – чего сказки хиреют в последнее время? Да вот такие Сидорчуки и порастаскали все волшебства себе на удовольствие. И чего бы не оставить сказки в покое? Пусть себе развиваются самостоятельно. Раз уж сделали эту резервацию, надо и дальше влиять на них как можно меньше. Я-то вот ничего не беру… И вообще стараюсь там лишний раз не появляться, если не посылают.
Старая сплетница Малютова, к которой я зашел лишь по острой необходимости – отметить убытие в командировочном удостоверении и поставить печать, – едва я вошел, ловко накрыла что-то на столе обширной книгой регистрации входящей корреспонденции и принялась вписывать в нее бумажки из толстой кипы, предусмотрительно лежащей сбоку – якобы занимается делом. Но я-то прекрасно знал (не уверен, знают ли другие, ни с кем на эту тему разговор не вел: не люблю сплетен), какое такое "что-то" она прятала: это было золотое блюдечко и наливное яблочко. Как она их достала – неизвестно; сама Малютова в командировки не ездила. Должно быть, привёз какой-то недоумок. И вот теперь она развлекалась тем, что подглядывала за личной жизнью сотрудников и известных мировых личностей – из тех, кто еще не установил у себя портативных автоматических противоподсматривающих антиблюдечково-антияблочковых устройств (ПАПАБАЯУ), – а потом трепалась об увиденном направо и налево, напропалую привирая при этом – чтобы скрыть следы – что она все вычитала в иностранной "желтой прессе". Это на каком же языке? Она и родной-то почти забыла.
– Отметьте командировочку, Марта Порфирьевна, – медовым голосом попросил я, сдерживая просящуюся на язык кличку: Ехидна Змеевна.
Утопил бы я ее в том меду, как Александра Македонского, если бы мог. Пока я не узнал, чем она занимается и не поставил себе ПАПАБАЯУ (см. выше) – по большому блату, между прочим, и за большие деньги – она уже успела сделать мне одну гадость. И, может быть, если бы не она, я бы сейчас… но не будем о грустном.
– Уезжаете? – не менее сахарно (но сахар-то – с "Бораксом"!) ответствовала она. – Вы бы водички живой мне там прихватили, Иван Александрович…
– Непременно, – пообещал я, – как только буду источник инспектировать, так и наберу баночку. Или фляжечку.
Она отметила мне командировку и я вышел, бормоча себе под нос, чтобы она не услышала:
– Водички тебе живой… мертвой бы тебе водички!
Но бормотание мое явилось прежде всего результатом плохого настроения, возникшего, опять же, по причине необходимости общения с Мартой Порфирьевной; или же результатом речевого автоматизма в изыскивании филологических антонимов (живая – мертвая). Что же касается сути дела, то я знал: мертвая водичка ее не возьмет. Был уже случай… Может, мое плохое сиюминутное настроение как раз оттуда. Оттого, что тогда не получилось, воспоминание мучило меня до сих пор.
Стол ее пришлось после этого менять – она ведь принялась протираться тампоном, смоченным в водичке, над столом, ну, несколько капель на него и упало – он и рассыпался в труху. А ей хоть бы что!
Но я был ни при чем: она студента-стажера попросила живой водички привезти, а тот, пока ничего в той воде не смыслил, попросил Эрлова, а Эрлов сам на Малютову большой зуб имеет… Правда, я рядом стоял, но промолчал: не меня же студент спросил, где живая вода. Эрлов ему сам и налил, когда узнал, для кого тот старается.
Нет, во избежание несчастных случаев я студента предупредил, чтобы он никому воды не давал, и сам бы не пользовался. Мол, до достижении двадцати одного года живой водичкой пользоваться нельзя. Это раз. А во-вторых, ее взбалтывать нельзя, поэтому бутылка под самую пробку налита.
Это я подстраховался, чтобы он не отливал. Помню, он еще спросил:
– Что, взорвется, как нитроглицерин?
На что я ответил:
– Во-во, как нитроглицерин… он самый…
Ну до чего студент грамотный нынче пошел! Нитроглицерин он знает! Это в каких же сказках нитроглицерин применяется, что он все знает?
Малютову бы в Инспекторы! И по самым страшным сказкам – с плохими концами. После ее инспекции они бы сразу превратились в анекдоты.
Я зашел еще к Глюданову – покормить золотых рыбок. Он просил меня это делать в его отсутствие.
Глюданов уверял, что они – настоящие волшебные золотые рыбки, говорящие, но, по-моему, рыбки были обыкновенные аквариумные, те самые, что родственницы карпа. Во всяком случае, со мной они никогда не разговаривали.
И вдруг сегодня, неожиданно для меня, одна из них – видно, сослепу, а может, и специально, – едва я вошел, всплыла на поверхность и, высунувшись из воды, пробормотала: "Чего тебе надобно, старче, седьмой уж раз приходишь…", но, разглядев кто пришел, испуганно ойкнула, нырнула и забилась под водоросли. Остальные настороженно выглядывали из-за камней, растений и похабного пластмассового убожества – карикатуры на средневековый замок, до которых Глюданов "склонялся сердцем", по его выражению.
Правильно попрятались! Будь моя воля – я бы их всех пожарил! Почему? Да потому, что расхолаживают они людей. Вместо того, чтобы работать, все ждут манны небесной – как бы кто их желания выполнил. Если б не пообещал Глюданову кормить рыбок в его отсутствие, я бы ими самими кого-нибудь накормил. Того же кота Василия, например. Слоняется, бедняга, вечно голодный, по Конторе, и на гуслях очень грустно тренькает, пока не покормят. А покормят – засыпает. Для того и играет, наверное.
А я от его игры чуть не сразу засыпаю. Потому и таскаю в кармане пару ирисок – успеть заткнуть ему рот, пока гусли не успел настроить. Лучше уж пусть спит, чем играет.
Кинул я рыбкам горсть мотыля; подумал, всыпал еще и сухого корма, щелкнул по стеклу – рыбки судорожно дернулись, но остались на месте, – погрозил кулаком на прощание, и ушел.
До отправления рейсовых сапог-скороходов оставалось еще с полтора часа, и я решил зайти в наш буфет и немного подкрепиться на дорожку. Да и с собой взять: мало ли что может случиться? Едешь на день – хлеба бери на неделю. Золотое правило!
Взял я харчо, гуляш, кофе, полсметаны и кусочек хлеба – чтобы не поправляться. С собой – два кружка домашней колбасы и буханку хлеба. Ну, еще консервов баночку – "Щука в томате". Та самая, Емелина. Что интересно: ешь-ешь, а она не кончается. Потому и крышку завинчивающуюся сделали, многоразовую. Вот как на заводе смогли такого добиться? Но это уж совсем на самый крайний случай. Колбаса-то с хлебом такие же, нескончаемые: сколько ни отрезай – их не убудет. Почему два кружка? А запасливый я. Вдруг один откажет и перестанет быть нескончаемым, съестся. Бывали такие случаи. Резервировать надо ответственные детали, а что может быть ответственней пищи?
На витрине пылились зачерствевшие Колобки. Временами то один, то другой хрипло запевал: "Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел…" но, зацыкиваемый и заталкиваемый окружающими, замолкал. А ну, как бы они в унисон грянули? А ведь были времена, когда пели хором. Зачерствели, что ли? Душой.
Повинуясь какому-то необъяснимому наитию, я вновь подошел к стойке и попросил буфетчицу тётю Груню положить мне пяток в коробочку. Она сочувственно покосилась на меня, но промолчала.
Колобки, обалдев от неожиданной радости, притихли, примолкли и в коробке лежали, не шевелясь. Но что творилось, пока она их выбирала! "Меня, меня возьми! – неслось со всех сторон. – Я – самый вкусный!", "А я – самый крепкий!" – видимо, строя свои предположения относительно моих намерений по их использованию. Что ж, возможно, все они были правы. Но я взял первых попавшихся – так вернее. Начнешь выбирать да перебирать – никогда до цели не дойдешь. В общем, тут самое лучшее – похватать, кто под руку попадется, надеясь на авось. Надо использовать то, что имеется у тебя под руками, а не мечтать по-пустому, как хорошо было бы, если бы взял то-то и то-то, а не то, что на самом деле.
Я не спеша поел – когда еще за столом питаться придется? Командировка хоть и не совсем в полевые условия, но сказки есть сказки: то попадешь в палаты каменные, а то – во чисто поле.
Еще раз переупаковавшись и в который раз перепроверив документы, я отправился на сапогостанцию, куда прибывали и откуда отправлялись как рейсовые, так и специальные сапоги-скороходы.
Но непосредственно перед самим отбытием я посетил – прошу прощения за пикантные подробности – наш туалет. Там вовсю шумели камыши, по пояс стояла осока, плавала ряска и цвели кувшинки – сантехники третий год не могли устранить протечку. У толстого стебля рогоза высунулась щука, задумчиво пожевала в воздухе губами, скосив на меня глаза и тут же нырнула. Я поспешил осуществить задуманное и вышел прямо на остановку.
Сапоги-скороходы стояли у посадочной площадки. На голенищах белели косо наклеенные путевые таблички: "Контора – сказки".
Я влез внутрь и поморщился: сюда крайне требовался дезодорант! И как я мог забыть, что именно Сидорчук вернулся сегодня из командировки! А наша техническая служба дезодорант никогда не применяет. Вспомнил бы раньше – захватил бы из дома…
Я присмотрелся к сапогам повнимательнее и расстроился еще больше: сапоги оказались семимильные. Это значило, что пилить мне в них придется всю ночь. Лучше бы я отбыл утренним рейсом. Но пришлось бы день в пути терять, да и командировочные… И что бы я делал в сказках, на ночь глядя? Ладно, поехали. Разве что удастся по пути завернуть в… Но об этом – молчок!
ДВЕ ВЕДЬМЫ
Варево продолжало бурлить, постепенно становясь все более и более однородным: бурая густеющая масса глухо выпускала из себя пузырьки пара, не расслаиваясь на отдельные предметы и явления. Две ведьмы склонились над котлом, бормоча заклинания и переругиваясь друг с другом.
– Не сумела зелье подсунуть, – брюзжала старая, – он его в унитаз вылил. Все рыбы в речке лохматые стали. У рыболовов – инфаркт на инфаркте. Раки в спячку перестали впадать, ползают по льду, как рукавицы меховые. Не могла в пузырек от Диора налить? Или от Нины Ричи? Кто же сейчас на советское стекло клюнет? Или, того лучше, с дождиком его окропила бы. Никуда бы не делся, выросли бы волосы.
– Мокнуть самой не хотелось, – оправдывалась молодая, – прическу только вчера сделала.
– Прическу… Вот я повыдеру у тебя волосья-то – будете с ним на пару затылками светить… Как его увидеть-то хоть?
– Да вот, – засуетилась молодая, – вот тут, в котелке. – И она булькнула в котел еще щепотку трав.
Жидкость моментально вспенилась, поднялась на уровень с краями, потом опустилась и успокоилась, хотя и продолжала кипеть. Но кипение происходило теперь как бы под тонкой пластинкой стекла – новая поверхность стала практически зеркальной, только вот отражала она не окружающее, а отдаленное.
Ведьмы склонились над котелком, едва не стукнувшись лбами – глухой звук, кажется, все же послышался.
– Ну-ка, ну-ка, давай посмотрим, что за инспектор такой к нам припожалует, – бормотала старая, водя над котлом руками – не то делая пассы, не то разгоняя пар. – Фу ты, черт, морковка застит, глядеть мешает! Зачем ее бросала-то?
– Да она же зрение улучшает! – возразила молодая.
– Сама знаю! Зачем так поздно бросила? – она еще быстрее задвигала руками, отгоняя заблудившуюся непроваренную морковку, искажающую черты лица таинственного инспектора. Наконец, морковка была отогнана к краю котелка, вилкой пригвождена к свекле, и опутана заклинаниями.
Старая ведьма впилась хищным взглядом в поверхность жидкости, отражающую физический облик Инспектора и вздрогнула.
– У него что, и лицо лысое? – пронзительно спросила она.
– Как это? – растерялась молодая. – Да, усов и бороды он не носит… или есть борода? – Она тоже уставилась неподвижными глазами в котелок.
В центре котла розовел блистающий шар.
– Да нет, – произнесла молодая ведьма, в нерешительности наклонив голову, – это он со спины…
– Со спины, со спины, – передразнила ее старая. – Уши-то куда смотрят, видишь? Ноппэрапон у него.
– Чего это? – не поняла молодая.
– Сказки читать надо! По-японски значит "человек без лица". Значит, нет у него лица вовсе.
– Так не бывает, – нерешительно произнесла молодая, – у обыкновенных людей-то…
– У обыкновенных, у обыкновенных… Он – Инспектор! Значит, необыкновенный, по приказу… Ах, я, дура старая, не догадалась сразу! – ударила она себя по голове кулаком. Раздался тихий звон.
– Что, что такое? – всполошилась молодая.
– Защита у него сказочная стоит, вот что… Или противосказочная? – Она задумалась. – Не увидим мы его так, по котелку, вот что. А не увидим – и не узнаем. А не узнаем – ничего-то ничегошеньки ему сделать не сможем, – запричитала она, – погубит он нас, бедных малых крошечек!..
– Да не причитай ты так, – раздраженно поморщилась молодая, – сейчас он повернется, и мы его увидим. Затылок это…
– Да не повернется он! Это защита, заклятие…
– Давай подождем немножко.
Они подождали немного – молодая с нетерпением, старая – с безнадежностью, просто отдыхая.
Голова в котле по-прежнему неподвижно розовела затылком.
Молодая ведьма попыталась поворочать котел. Она наклоняла его то вправо, то влево, а под конец даже перевернула вверх днищем, но блестящий затылок остался непоколебим.
– Варево выплеснешь, – предупредила старуха.
Молодая послушалась и поставила котел на место. После этого обе сели рядом и надолго задумались. Наконец молодая нерешительно произнесла:
– Есть один план…