Брат учил меня сощуриться, вглядеться в картину и оживить ее. Занятие это было новое и трудное.
Первым ожил и вышел из листа согнувшийся молодой человек, под названием Дискобол. Он зашевелился, выпрямился, и диск, отделившись от его руки, прочертил по детской серебряный пунктир. Вслед за Дискоболом стали оживать и другие картинки. Безбрючные греки и гречанки с удивительными кудряшками на голове дружно выходили из "Эллады" и прохаживались вокруг нас. Одни из них превращались в богов и богинь, другие в царей, иные просто в людей. Чужие, странные имена: Посейдон, Тезей, Лаокоон, Афина-Паллада - вырывались из зеленой книжки и клубились вокруг меня. Я начала знать, узнавать, любить и жалеть этих людей и богов.
Некоторые картинки не хотелось, просто даже мучительно было оживлять. Лаокоон со змеями, узлами, связывающими его тело, доставляли страдание. Стоило только вообразить, что Лаокоон живой, змеи тотчас же начинали гадко шевелиться, множиться и побеждать его. И уже не оставалось никакой надежды на то, что он от них освободится. Вообще грустное лучше было не оживлять, а перелистывать эту страницу поскорее…
Брат мне рассказал много историй, которые назывались мифологией. Это были совсем новые рассказы, ничего общего не имевшие с зайцами и былинами. Рассказал он мне также про греческие храмы и орнаменты.
Именно тогда я узнала, что красивая непрерывная завитушка (так часто встречающаяся в книжке "Эллада") у изображает волну и называется меандром. А верхушка на одной колонне срисована с бараньих рогов, а на другой с цветка, и что эти верхушки имеют общее название капитель (я называла их "капель").
Неслыханное волнение охватило меня, когда Володя научил понять, что такое Акрополь. Всю книгу "Эллада" я вдруг увидела в объеме и цвете. Меня совершенно перестали беспокоить разрушенные здания и отсутствие рук или голов у некоторых богов и людей. Обломки колонн склеивались, новые руки прирастали к телу, все соединялось, освещалось солнцем и морем и выстраивалось так красиво, как было нужно. Это было чудо! И чудо совершенно новое. Мир стал другим.
Уже не зайцем, а девочкой Таней я стояла со старшим братом на высоком холме Акрополя. Внизу лежал порт Пирей. Свежий морской ветер дул нам в лицо, и черные косые паруса мелькали на горизонте. За нашей спиной, как перламутровая раковина, переливался и сиял мрамор Парфенона, и золотая Афина-Паллада поднимала к небу свое копье…
Мы были высоко, весь мир лежал у наших ног. Чтобы не упасть и не разлучиться в этом мире, мы крепко держались за руки.
Когда я стала взрослой, мне не удалось побывать в Греции. Зато девочкой я путешествовала по ней, как ни один турист в мире!
СТРАННОЕ ПОВЕДЕНИЕ ВОЛОДИ
С появлением в нашем доме Володиного англичанина в моих отношениях с братом многое изменилось: он явно стал пренебрегать моим обществом. Я приставала, тянула из него, вымогала: давай просказки, давай истории, разговаривай со мной, занимайся мной, увлекай, открывай, показывай, удивляй, - но он был занят уже чем-то другим, а не мной.
Пользуясь тем, что брат мой не выносил слез, я принималась реветь. Он прибегал, рассказывал про морские сражения, про войну, но это было уже не то, совсем не то, что раньше.
Правда, иногда Володя всовывал свою голову в детскую и таинственно манил меня указательным пальцем. Я, натурально, тут же являлась к нему в комнату, и он, глядя не на меня, а куда-то вбок или в окно, читал мне стихи. Я понимала, что стихи эти он сочинил сам, но по негласному договору с братом почему-то надо было делать вид, что я об этом не догадываюсь. Слушать стихи было скорей приятно, чем интересно. Некоторые строчки я запоминала. Мне, например, очень нравилось:
Тишь лесов голубых и воздушных
И небес золотая река…
Было неожиданно, что про небо можно было вообразить, что оно река, да еще не просто река, а золотая река, а про облака, что они воздушный и голубой лес…
Но редко происходили эти тайные чтения стихов, и брат все дальше и дальше стал уходить от меня в какой-то незнакомый мне мир. Я трепыхалась, старалась поспеть за ним и тоже войти в эту новую неведомую мне страну, но он уходил так поспешно, так быстро, что я уже не могла его догнать.
Володя перестал заниматься мной, и я поступила в ведение отца…
Однажды от сестры я узнала, что в гимназии Констан готовится концерт, на котором выступать будут ученицы. Потом стало известно, что маму попросили подготовить к этому концерту ученицу последнего класса Шуру Мартынову, у которой был прекрасный голос.
И вот высокая, полноватая, рыжеватая и хорошенькая Шура Мартынова стала ходить к маме на занятия пением. Эта Шура была не только старше Нины, но и старше Володи: она была уже совсем взрослая девица, и у нее действительно оказался прекрасный голос. Когда она пела под мамин аккомпанемент, то стояла посреди гостиной, а руки держала в маленькой, рыженькой, как ее голова, муфточке.
Шура с мамой все пели и разливались в гостиной, а Володя в это время почему-то прекратив свои занятия с книгами, стоял в умывальной комнате перед зеркалом и примазывал душистым мылом Брокар свои непослушные волосы, разделяя их на косой пробор. Он так густо мазал волосы мылом, что они у него становились седыми, но это его нисколько не смущало, и когда Шура кончала занятия с мамой и выходила в переднюю, то Володя тоже выходил в переднюю и подавал Шуре пальто. Я не понимала, зачем надо было мазать голову мылом, чтобы подать Шуре пальто, но мама понимала: она смеялась и учила Володю мазать голову не мылом, а фиксатуаром, а он краснел и говорил, что это его совершенно не интересует. А если не интересует, зачем тогда мазаться мылом?..
В один прекрасный день я заметила, что Володя сидит у себя в комнате и ломает свою новую красивую гимназическую фуражку, превращая ее в какой-то кривой домик. "Чего он хочет от этой несчастной фуражки?" - подумала я.
Всем приходилось видеть гимназистов последнего класса первой мужской гимназии. Они шли на занятия, заложив тетрадки за борт шинели и заломив набекрень измятую старую фуражку. Мне казалось, что их фуражки за долгую гимназическую жизнь испортились от дождя, а новую им не было смысла покупать, так как они кончали гимназию в этом году. Если Володя хочет быть похожим на гимназиста старшего класса, то ему определенно нужно сунуть свою фуражку под кран, соображала я, с интересом наблюдая за разрушительной работой брата.
- Может быть, хочешь пофискалить, заяц-Таня? - любезно предложил мне Володя.
Фискалить я не хотела, но и советовать ему совать фуражку под кран тоже не стала. Пускай, подумала я, ломает ее по-своему, а мне дела нет, и ушла в детскую.
Но на этом дело не кончилось. Назавтра наш Володя опять подал Шуре ее шубку и, напялив на свой намыленный пробор сломанную фуражку, пошел провожать домой эту взрослую барышню.
К сестре ходили подруги, но он их никогда не провожал, а тут - надо же - оделся и пошел.
Я удивилась, почему мама допустила такое безобразие, но мама совсем не была сердитая, а скорее какая-то задумчивая. Она с печалью посмотрела на загубленную Володину фуражку, простилась с Шурой Мартыновой и ушла в гостиную петь какой-то грустный романс.
ГИМНАЗИЯ КОНСТАН
Я поступила в младший приготовительный класс (что-то вроде детского сада) гимназии Констан. Мне сшили форму, как у Нины: коричневое платье с белым воротничком и черный фартучек Я очень гордилась этим костюмом.
Первый день моего пребывания в гимназии ознаменовался тем, что я, бегая во время перемены по нижнему залу, врезалась со всего размаха головой в живот классной даме старших классов мадам Савуар. Это была рыжая, краснолицая, противная и злая дама: ученицы прозвали ее Совой.
Эта самая Сова, взвизгнув, цепко схватила меня за плечо и, руля мною между бегающих девочек, повела к кабинету начальницы гимназии Наталии Ивановны Воронцовой-Вельяминовой.
В этом кабинете, устланном коврами и ковриками, заставленным креслами и креслицами и похожим скорее на будуар, чем на кабинет, я и раньше бывала с мамой. Вообще я уже была знакома с начальницей, потому что мама помогала ей устраивать музыкальные вечера в гимназии Констан и, заходя к ней по делу, иногда прихватывала и меня. (Мама была, как теперь говорят, общественницей - а раньше не знаю, как это называлось.)
Подрулив со мной к кабинету, Сова постучала в дверь, отвела бархатную портьеру и, вцепившись еще крепче когтями в мое плечо, ввела меня к начальнице.
Несмотря на то, что был день и сияло солнце, в этой комнате окна были закрыты шторами и горели настольные лампы под кружевными абажурами. Пахло кофе и духами.
Большая, полная с корсетной фигурой Наталия Ивановна неудобно сидела бочком на маленьком креслице и пила кофе из маленькой чашечки. Напротив нее сидел седой господин и тоже пил кофе из маленькой чашечки.
Сова сделала книксен (это меня удивило, ведь она была уже старая) и быстро залопотала что-то по-французски, но я сумела разобрать, что она жалуется и требует наказания для меня. Тогда я решила перешибить Сову и вместо того, чтобы стоять столбом, взялась двумя руками за форменный фартук и сделала глубокий реверанс, такой, как делала когда-то волшебнику Макарлычу.
Начальница посмотрела на меня в лорнетку, и я поняла, что произвожу на нее хорошее впечатление. Не лишне было бы отвесить такой же реверанс седому господину, - смекнула я. Пожалуйста: я присела и седому господину. Он закивал мне и заулыбался. Сова оставалась в явных дураках.
- Поди сюда, милочка, - ласково сказала мне Наталия Ивановна, - как твоя фамилия?
- Луговская, - отрекомендовалась я, не моргнув.
- Ах, - заохала начальница, - это же младшая Луговская, она прекрасная девочка. Возьми, милочка, конфетку, тебя, кажется, зовут Ирочкой? Иди, милая Ирочка, играй и больше никогда не толкай мадам Савуар.
- Хорошо, мадам, - быстро согласилась я и с Ирочкой, и предложением не толкать Сову и, опять отвесив два придворных реверанса, ушла из кабинета в сопровождении посрамленной и шипевшей от злости Совы.
В коридоре я нагло развернула конфетку и отправила ее в рот.
- Не смей бросать бумажку на пол, - завизжала диким голосом мадам Савуар. А я и не думала бросать бумажку на пол, так как уже давно решила приберечь ее, чтобы показать дома маме и Нине, прекрасно понимая, что ведь не каждый день я буду ходить запросто в кабинет к начальнице и угощаться ее конфетками…
В младшем приготовительном классе учиться было легко по той простой причине, что мы почти и не учились. Сидя за партами, мы разучивали французские стихи и пели французские песенки. Хорошо помню нашу классную даму, милую, добрую Евгению Михайловну. Она никогда не визжала, как мадам Савуар, а говорила тихо и мягко, учила нас басням Крылова и всех девочек любила. Помню еще уроки рисования, на которых мы рисовали азбуку. На каждую букву нужно было придумать рисунок. Я очень отличалась на этих занятиях, и учитель рисования меня все время хвалил, развивая во мне тщеславие.
Девочки в младшем приготовительном классе были, по-моему, разного возраста, мне запомнилось, что одна была так мала, что не могла выговорить свою фамилию и назвала себя вместо Соколова - Саталова.
Когда мы стали знакомиться между собой, из общего кружка вывернулась небольшая вертлявая девочка. Белый воротничок висел на ней хомутом и явно принадлежал старшей сестре, пальцы в чернилах, остренькое беличье личико тоже в чернилах, голова косматая, а тонкая, как крысиный хвостик, косичка, завязана мятой ленточкой. Глаза у этой девочки были быстрые и темные, как у зверька. Эта неряшливая и бедно одетая девочка заявила нам, что она не простая девочка, что у нее есть княжеский титул. Первое впечатление было ошеломляющее, но, очнувшись, мы все дружно не поверили лохматой девочке. Потом мы и забыли, что она княжна. Но прошло какое-то время, и однажды возбужденная, разрумяненная княжна торжественно вынула из ранца смятую, старую большую бумагу с печатями и гербами, где черным по белому было написано, что ее родители (не то деды - уж не помню точно) имеют княжеский титул. Все эти сведения задыхающимся голосом нам прочла косматая княжна, сопроводив свой рассказ увлекательными подробностями о том, как она выкрала эту бумагу из бюро своего отца.
Княжна она была или нет, но мы с ней подружились. Была она девочка озорная, очень сообразительная, способная и музыкальная. (Кстати, со временем она превратилась в известную музыкантшу.) На всю жизнь запомнились ее руки - гибкие, подвижные, не детские, крючковатые.
Эта девочка была зачинщицей всех наших шалостей…
Большой мечтой было попасть в актовый зал на верхнем этаже, где во время перемен гуляли старшие гимназистки и с ними моя сестра Нина. Нас наверх не пускали. Правда, раза два Нина со своей подругой Аделей Шрейдер приходила вниз навестить меня, но это было не то! Совсем не то! Мы стремились наверх, и тут в растрепанной голове княжны созрел адский план. В связи с тем, что только у меня была сестра в старших классах, мне нужно было прикинуться больной. Почему-то я должна была держаться за свой нос и закатывать глаза, а другие девочки поддерживать меня под руки. А классным дамам надо было говорить, что я больна и что меня ведут наверх к старшей сестре на излечение. Сказано - сделано, и под предводительством княжны груда малявок двинулась по лестнице наверх.
Дверь верхнего коридора закрылась за нами, и весь нижний шум и гам отрезался, как ножом. Мы вступили в царство чинности и тишины. По широкому коридору, как маятники, фланировали классные дамы в синих форменных платьях. Было страшно, что меня разоблачат, но княжна бойко объяснила цель нашего прихода, и одна из верхних классных дам, отцепив от меня гроздь девочек и выбрав из толпы малявок одну сопровождающую, разрешила нам вдвоем войти в зал. И мы вошли…
Боже, как там было прекрасно! Все гимназистки чинно и тихо, парами и по трое, ходили по залу, взявшись под руки.
Ослепительное солнце било в огромные окна, а на правой стене висели два больших (во весь рост) портрета - царя и царицы. И все старшие девочки показались мне уже не девочками, а барышнями… Мы растерялись, как и где найти сестру Нину среди этого венка гуляющих и как бы танцующих гимназисток? И тут (о, счастье!) меня увидела и узнала Шура Мартынова, та самая барышня, ради которой Володя тер себе голову мылом. Она кинулась ко мне, вслед за ней появилась и наша Нина. Все старшие гимназистки показывали нам зал, дарили конфетки, картинки и облатки для промокашек.
Это был незабываемый день в моей гимназической жизни. Очень захотелось стать скорее старше, закладывать волосы в пучок или завязывать на верху косы большой черный бант и также чинно прохаживаться, сложив руки на талии, в большом, торжественном и светлом актовом зале с портретами царя и царицы…
Больше воспоминаний о гимназии Констан у меня не сохранилось, да и мало я там была, потому что произошла революция и гимназия закрылась.
Помню еще сыроватый, идущий под гору сад с большими липами, находящийся сзади здания гимназии, и швейцарскую, где у каждой девочки была своя вешалка…
Любила я дорогу из Второго Ильинского переулка, где находилась гимназия Констан, домой на Волхонку. Путь не длинный, но интересный. За мной всегда кто-нибудь приходил, так как я кончала занятия немного раньше сестры.
Если приходила мама, то мы очень часто сворачивали на Пречистенку, там в бельэтаже дома (где помещается и ныне на втором этаже аптека), был писчебумажный магазин под названием "Привет". Этот "Привет" притягивал и завораживал всех детей Луговских, о нем даже написал стихи мой брат:
У каждого есть заповедный дом,
Для памяти - милый и важный -
А я обхожу с огромным трудом
Магазин писчебумажный.Совсем незаметный и скучный такой -
Он рай пресс-папье и открыток.
Пройду - и нальется забавной тоской
Душа, на минуту открытая…
Мы поднимались по небольшой, казавшейся тогда широкой лестнице (она и сейчас цела) и открывали находящуюся по правую руку от нас большую дверь. И сразу начинал мелодично звенеть колокольчик. Чем шире открывалась дверь, тем громче и веселее он пел, предвещая счастье и необыкновенные впечатления. Пожалуй, больше всего это было похоже на театр, и колокольчик звенел, объявляя начало представления.
Мы входили, и одновременно с нами, по зову колокольчика, с противоположного конца магазина появлялась из-за портьеры, как из-за театрального занавеса, улыбающаяся немолодая дама, украшенная невероятной, похожей на большую шляпу прической. Дама была и хозяйка, и продавщица, и жилица этого маленького магазина.
Мама покупала тетрадки для меня (в три линейки по косой), а я замирала перед стеклянной витриной.
Нигде в мире, никогда в жизни, ни тогда, ни после, я не видела столько писчебумажных чудес…
Краски в ящиках и врассыпную, золотые и серебряные перышки (тонкие и толстые), перья Рондо и № 86. А эти мутные, молочные, полные тайны и неизвестности, сводные картинки! Ведь не знаешь, что из них проявится, когда окунешь их в воду и дрожащей от нетерпения рукой начинаешь переводить на бумагу?.. И мало еще знакомые, но манящие географические карты, на которых ярко синели океаны, тонкими жилками голубели реки и земля лежала такими удивительными желтыми пряниками, что трудно было поверить, что мы живем на ней. Там были открытки с собачьими, кошачьими, цыплячьими головами и с головками красивых барышень. Пеналы, копилки и чернильницы в виде зайцев, лисичек и слонов. Чинилки для карандашей и перламутровые перочинные ножички. Ручки - простые, фарфоровые и из камня "кошачий глаз". Записные книжечки, украшенные цветными стеклами. Пресс-папье, резинки и опять перья, перья, перья всех сортов и размеров. Но царствовали над всем цветные карандаши Фабера и огромные альбомы для рисования в холщовых переплетах. Всего не перечислишь. Глаза разбегались, столько интереса, открытий, занятий, проникновения в новый мир ожидало нас, детей, в этом магазине.
Милая дама с корзинкой взбитых волос на голове! Кто ее научил так необыкновенно все устроить в этом маленьком, уютном, домашнем, приветливом магазине? Оглядываясь назад, я благодарю ее за ту удивительную радость, которую она принесла в наше детство своим сказочным магазином под названием "Привет". Я до сих пор иногда вдыхаю запах этого магазина, я его не забыла. В "Привете" хотелось быть, жить, находиться всегда, всю жизнь…
Но мама расплачивалась, дама кивала своей неправдоподобной прической, колокольчик на дверях уже не звенел радостно, а грустно, прощально стонал - мы выходили на лестницу и дальше на улицу. Жалко, конечно, было покидать "Привет", но в кармане у меня лежала какая-нибудь очередная, добавочная к тетрадкам покупка, и, в общем, я была счастлива.
Я была счастлива, и мир сиял вокруг меня. Солнце горело в стеклах домов, снег искрился, извозчики лихо скользили по мостовой и кричали "но-о", из булочной Филиппова так упоительно пахло сдобными плюшками и ванилью, а веселые воробьи, пронзительно чирикая, как оглашенные, налетали на лошадиный навоз и, видимо, были так же, как и я, вполне довольны своей жизнью…
Мое детство было до краев наполнено счастьем, а между тем развивающийся характер захотел проверить себя в страдании и горе. Но ни того, ни другого не было. Были огорчения, но драмы не получалось. Не складывалась драма! И все же необходимость несчастья червяком начинала шевелиться во мне…