- Ваше великое величество, - говорит, - будние дни оставлены именно на случай новых праздников. Это, так сказать, неприкосновенный календарный ресурсус, заложенный нашими министрами в суточную сетку текущего праздногода.
Всю эту ахинею министр выговорил без запиночки, со всей чеканной артикулярностью, даже новые золотые зубы его ораторскому мастерству не помешали. Не зря он каждое утро рот монетками набивал да перед зеркалом в сладоговорении упражнялся - произвела его речь на короля успокоительное действие.
- Ладно, - говорит король спокойнее, но с остаточной капризною нотой. - Пока кишку твою пожалею, строгим выговором её ограничу. А вот насчёт календаря - этим вопросом непременно надо озаботиться, первостатейно! С этим срочно что-то надо делать! Почему бы нам, в конце концов, не увеличить эту - как её, говоришь? - календарную сетку, почему бы год не продлить?
И тут неожиданный приступ вдохновения овладел королем Фомианом, захватила его счастливая идея переустройства календаря и понесла куда-то. Стал по залу вышагивать туда-сюда, министра ветерком обдувать. Тот стоит посреди зала, колышется слегка, от благоговения жмурится. А король Фомиан в азарте рукой руку чешет.
- Надо же думать государственно, - кричит, - неформально подходить, с фантазией! Пора этот пошлый пережиток изничтожить, пора выкинуть к чертям этот устаревший календарь! Пора избавить народ от всех этих понедельников, вторников, сред и так далее… Народ должен отдыхать! Ото всего! Ибо только всё время отдыхающий, только перманентно празднующий народ не мешает своему правителю править!
Едва замолчал король, министр тут как тут:
- Позвольте, ваше величество, - предлагает, - соображения сии обсудить в министерском блокус-корпусе. Разработать их, так сказать, детализированно-с.
Король рукав задрал и скорее к столу своему бросился.
- Нет, - кричит с испуганным нетерпением. - Календарной реформой я займусь лично! Завтра же! Вот с сегодняшними делами разделаюсь…
- Так точно-с, - говорит министр, - будет исполнено-с.
А в подтексте эта фраза означает: рад, мол, что делать ничего не придётся! Но тот подтекст не для короля был, а для внутреннего министрова удовлетворения. В королевские же уши другие слова пошли:
- Правильно ли я понял, ваше величество, что пока у нас ещё не отменён четверг, то ближайший из этих дней недели мы объявляем праздничным-с?
- В таком важном деле мелочишься, дыба ты четвероногая, - укоряет Фомиан. - Четверг и пятницу забирай! Субботу и воскресенье приплюсуем - вообще очень славно получится!
Сказал - и уставился на министра выжидательно: мол, когда ж ты, каналья, отвяжешься от своего государя? А тот всё в блокнотик записал, но не уходит, опять в портфель лезет; никакого чувства меры у него нет - недоучили, видать, заграничники.
- А чем, - спрашивает, - изволите отмечать сей праздник, ваше величество? Чем ознаменовать сие событие?
Король присел, от нервного зуда перо покусывает.
- Ничего, - говорит, - без меня сообразить не можете, пузыри сиропные! Делайте всё, как обычно, по праздничному протоколу. Разнообразие народ развращает, любое разнообразие следует ограничивать. Поэтому пусть всё будет, как обычно, но чуть грандиознее. В два раза. Планку грандиозности следует повышать постоянно, от праздника к празднику. Понял? Повышать планку, ограничивая разнообразие. Понятна тебе мысль, так называемый?
- То есть - опять казни? - уточняет министр на всякий случай.
- Разумеется, - кивает король и пух с губ сплёвывает. - Разумеется, на второе - казни. Да только казнь не какая-нибудь должна быть, не с кондачка, а самая образцовая! И чтобы суд был справедливый, но не долгий. Чтобы праздничный темп не сбивать. Пригласите самого новомодного палача, самого популярного обвинителя, самого смешного адвоката - чтобы всё на высшем уровне. Уяснил, шпиндель? И ещё чтоб сверх того - фейерверк, бесплатные фокусы и военный королевский оркестр с трубами. И передайте отцам инквизиторам, что я велел выделить двух обвиняемых, да не инвалидов каких и не юродивых, а самых-самых матёрых преступников, чтобы глаз радовали! Всё понятно?
Трижды первый раскланивается в ответ, а язык его в лживой слюне так и вязнет.
- Как не понять, - улыбается, - вы, ваше величество, так славно всё объясняете - толково, доходчиво. Голова вы наша золотоносая!
Хотел он сказать "золотоносная", да сбился. Видно, всей природной глупости заграничной учёностью всё равно не перекроешь.
Король такой косноязыкости не снёс - выгнал министра самыми погаными своими выражениями. Да и вообще расстроился, настроение сбил! Быстренько, без увлечения, доправил мартиролог, вызвал секретаря, швырнул списки в его ссохшуюся физиономию.
- Чтобы, - велит, - к завтрему всех переименовали! Самолично на место выеду и с моноклем проверю могильный камень! Ишь моду взяли - необъевропленных хоронить!
16. Праздные - рубахи красные
Время в Человечьем царстве утреннее, притихлое. Шагают Иван с Горшеней мимо незнакомой деревни, да и ведать не ведают, что это - не деревня вовсе, а среднеевропический провинциат. И откуда им эдакое предположить-то: деревня на вид пустая, скудотелая - ни тебе живности, ни тебе людности, сплошная весенняя размазня, и всех в ней достопримечательностей - от косых плетней тени. А едва поднялись на пригорочек, как видят сверху: людишки к речке поспешают - одни кучно идут, другие поодиночке тащатся, третьи нечто волоком волокут да кубарем катят. Герои наши сбежали с пригорка, пустились местным вдогон.
Идут не торопясь, к чужим местам присматриваются, к чужим речам прислушиваются. Мимо Горшени с Иваном малорослый мужик с мальцом поспешают, почти бегут - видать, последние из деревни остатыши. У мужика за спиной тяжёлая котомка, она его из стороны в сторону болтает, так что мальцу приходится край этой ноши придерживать и в нужную сторону отводить.
Иван и Горшеня пристроились к ним, стали расспрашивать, куда те путь держат.
- Как это куды?! - удивляется мужик. - Куды все - на ярманку. Вот, вязём у кого што осталось на другое выменивать.
- Стало быть, - говорит Иван, - вы торговые?
- А вы что же - приезжие? - спрашивает малец.
- Как догадался? - удивляется Горшеня.
Малец застеснялся, покраснел. Отец за него отвечает:
- По вопросам опознал, - говорит. - У нас ведь все торговые, других нетути. А раз вы не из торговых, - стало быть, приезжие. Запросто.
Горшеня ему в ногу пристроился, за другой угол котомки ухватился.
- А не подскажешь ли, мил человек, - спрашивает, - где тут у вас баня?
Местный аж присвистнул.
- Эва чего захотели! Баня! Да у нас давно уж бань нетути.
- Как это так? - удивляется Горшеня.
- А так. Баня - она надобна работящему, который весь день в трудах потеет да в грязюке корячится. А праздному баня не нужна, праздный и в корыте отмокнет. Запросто.
- Кто не взмок, тот и в тазу смог, - добавляет малый.
- А вы что же - праздные, значит? - недопонимает Иван.
- Ой, праздные, ребята, - вздыхает мужик, - до того праздные, что и самим тошнёхонько.
Остановился он, скинул со спины ношу, встал передохнуть. Тут Иван отодвинул уставшего, взвалил котомку на одно плечо да понёс. Остальные - за ним, чуть ли не вприпрыжку бегут, еле поспевают.
Дошли они до реки. Широка река человеческая, да грязна шибко - как то лесное озеро после горынычева купанья. Возле берега мужики толпятся да несколько худющих баб - ждут, стало быть, паром. А паром тот шлёпается себе на волне возле противоположного берега. Горшеня с Иваном решили было, что паромщик убежал в кустики, и стали ждать. Но вот, однако, уж четверть часа прошло, а ничего в обстановке не изменилось. Горшеня не выдержал, стал мужиков за рубахи дёргать.
- Где паромщик-то? - спрашивает у местных.
А те смотрят на Горшеню с пренебрежением, только что у виска пальцами не вертят.
- Чего ты раскричался, - говорит давешний их знакомец с мешком. - Какой тебе паромщик надобен? У нас паромщиков нетути. Чего глазами хлопаешь? Нетути такой должности в штатском расписании осударства. У нас вообще должностей нетути, все праздные - уж говорено тебе.
- Нетути, нетути! - передразнивает Горшеня. - И что же? Как же вы живёте, ежели у вас, чего ни возьмешься, ничего нетути? По какой такой оси у вас жизнь вертится?
- А по такой! - мужичку аж обидно за свою державу стало: как это можно не понимать таких повседневных вещей! - У нас ничего не вертится, у нас всё волоком ползёт.
- И как же мы на тот берег попадём? - не понимает Горшеня.
- Запросто. Вот пойдут наши с того берега на этот, перегонют паром, тогда мы на него взлезем да и потянем лямку в обратную сторону. Чаво непонятного?!
- Сильна организация! - покачивает головою Иван. - Что ж, у вас и паромной службы нет?
- Нетути. У нас вообще служб нетути. У нас всё запросто.
- А таможня есть у вас? - спрашивает Иван из какого-то косвенного любопытства.
- Таможня? - мужик мозгу набекренил. - А шут его знает! Про такое я не слыхал - может, и есть где. Мало ли у нас всякой ерундовины.
- Ерундовины, похоже, немало, - соглашается Горшеня, - а как что нужное - так нетути!
Мужик ртом воздух похватал рыбно - хотел возражения предъявить, да не хватило мысли. Снял он тогда картуз да как махнёт им на надоедливых чужаков - чуть со свету не стёр!
Подождали еще с полчаса, помаялись унылой праздностью. Горшеня чуть нос себе на бок не зачесал, Иван железный зуб во рту вырастил. Наконец прибежали на тот берег мужики и перегнали-таки паром на эту сторону.
Вот разместились сменщики на пароме, плотно друг к дружке притёрлись, чтобы всем места хватило. Те, которых к лямке притиснули, на ладони поплевали да принялись тянуть-потягивать. Иван Горшеню от лямки отодвинул, приобщился к процессу. А Горшеня вследствие той перестановки оказался лицом к лицу с тремя мужиками да ещё одну бабу плечом подпёр. Смотрят мужики на Горшеню задумчиво, со всех сторон чужака обмысливают, только что не щипят его за кривую ногу. А Горшеня молодцом держится, поводов к расспросам не даёт. Да только мужики без поводов обойтись могут, а без расспросов - ни за что. Вот и начали они пришлеца выспрашивать понемногу. Для начала один из мужичков, у которого борода светло-рыжая, на коровье вымя похожая, задает ему первый пробный вопрос.
- Чаво, мил человек, вязёшь?
- Сувениры, - отвечает Горшеня и ногой мешок свой подправляет, чтобы не съехал куда.
- А, - мужик бородою махнул, потерял интерес.
- Сувяниры нам без надобности, зря спину натирашь, - поясняет другой мужик, в берестяных обмотках. - Сувяниров у нас у самих завались - хошь подмышками ешь, хошь в курган складывай. Спросу нетути.
- Ага, - кивает Горшеня, - вот, значится, каково. А на что же у вас тогда спрос? На кафель, ребята, или же там на купорос? Чего у вас в природе не хватает? Мне, на мой пришлый взгляд, так показалось, что у вас много чего нетути.
Мужики глазами захлопали, плечами заводили - не решаются постороннему на всякие провокационные вопросы отвечать. А ответить, видать, хочется. Тот, у которого борода на вымя похожа, аж мычать стал. Горшеня ответа не дождался, решил разговор в другое русло перевести.
- А чего это вы все, мужики, в коричневых рубахах? - спрашивает. - У вас, что ли, других красок для холстов не предусмотрено?
- Рубахи у нас не коричневые вовсе, - надул щёки борода выменем, - а очень даже красные. Потому как мы праздные, нам так положено. А поскольку носим мы их не сымаючи и менять нам их не на что, то они повыцвели да повымарались.
- Оттого и цвет у наших рубах такой грязновато-красный с бежевым отливом, - добавляет берестяной.
- От так мы коричнево живём, - подвывает третий мужик - и не мужик ещё, а скорее парень - худой и выгнутый, как сухая липка.
- Да уж, - подтягивает Горшеня, - невесело на вас смотреть, праздные - рубахи красные. И тишина у вас в окрестностях какая-то монотонная, одно сплошное эхо.
А мужики на это молчат - ту тишину поддерживают, эхо припрятывают.
- Эх, хоть кто бы на сопелке, что ли, сыграл или там на свирельке какой! - не унимается Горшеня. - Глядишь, и лямку тянуть сподручнее. Нет ли у кого музыкального инструмента, братцы?
Молчат братцы, всё своё строго при себе держат - за редкими, но плотно сжатыми зубами. Горшеня от этой спёртой тишины даже растерялся слегка.
- У нас-то с товарищем был, - говорит, - рожок самогудный, да весь на дело изошёл, улетучился вместе со звуками своими.
Посмотрел вокруг себя, нагнулся да и оторвал кусочек бересты у престарелого дедка от обмотки. Дед не ожидал, с испуга чуть язык вовсе не заглотнул, а Горшеня пристроил ту полоску к губам, да как засвистит, как заведёт музыку - всю реку оживил. Мужики лицами подобрели, брови с переносиц увели, по лбам расправили; бабы заулыбались, спины выпрямили. А те, которые канат протягивали, с новым усердием за дело принялись, пену вокруг парома вспенили. Сыграл Горшеня "Землянку", "Катюшу", "Очи черные", а уже на трофейном "Августине" береста вконец истрепалась, обслюнявилась.
- Вот это здорово, - улыбается мужик с бородой выменем, - вот это радость!
Дедок одобрительно головой кивает, а парень ладошкой глаза прикрыл и дёргается с хрипом, то ли смеётся, то ли плачет - не понять.
- Молодец, паря, - говорят мужики. - Потешил, взбодрил.
- Как мягонькой кисточкой душу обмахнул!
- Как в чистое обмокнул!
- Эх, твою-раствою, семь лет не в струю!
- Да ты что же - музыкант? - спрашивают.
- Да что вы, братцы! Я Горшеня, разнорабочий, на все руки разноохочий.
А малец, сынишка мужика того, у которого сплошное "нетути", протолкнулся к Горшене поближе, своё веское мальчишеское слово в разговор вставил.
- Жалко, - говорит, - что ты, дядя, не музыкант! Мы по ним шибко соскучимшись.
- А что ж у вас, праздных, музыканты перевелися? - уточняет Горшеня.
- Давно уж, - кивает мужик с выменем под носом. - Как король наш на престол уселся, как пошли у нас сплошные голодные праздники, так музыканты нас, простых мужиков, предали самым подлообразным образом: взяли да и померли все. А с ними и стихоплёты всякие, и рисовальщики, и скоморохи, и прочие ярмарочные прыгунцы.
- И клоуны, - добавляет малец.
Горшеня с Иваном переглядываются: дескать, странные, похоже, дела в этом царстве описываются, ничего пока не понять.
- Нет, оно, конечно, не все стихоплёты усопли, - продолжает свою мысль мужик с выменем. - Которые к королевскому двору пришлись, так те очень ничего себе живут, щёки свёклой обкладывают. Только у них прозвание тепереча другое - не стихоплёты они, а пиитусы. А как же - праздный праздному рознь!
- Да какая там рознь! - со слезцой в голосе вопиет тощий паренёк. - Им там тоже несладко живётся. Мне свояк сказывал: художникам тем, как последней скотине, прямо на королевском дворе жить приходится. И у них там на всех одна общая кормушка, к которой так запросто не подступишься, надо за свое место бодаться, локтями, стало быть, работать, а то запросто без баланды останешься!
- Сам ты баланда балабольная! - одёргивает парня дедок. - Какая на царском дворе баланда! У них тама бульон с холодцом да анисовая!
И пошла у мужиков промеж собой спорная дискуссия - кому из праздных хуже живётся. Каждый собственную версию выдвигает, о своём наболевшем попутно рассказывает. Уже в беседу весь паром вовлёкся, каждому пассажиру есть чем поделиться. Горшеня с Иваном уши греют, вникают в чужестранную обстановку. А мужики с поэтов уже на живописцев перевалились, об их трудной праздности толкуют с животрепещущим интересом.
- Нет, я слыхал, наши придворные художники хорошо живут. Говорят, они баб своих раздевают и маслом мажут. И у кажного художника - своя собственная голарея, где он тех баб напоказ выставляет. О!
- Фу, срамота!
- Да что ты! Прямо-таки у кажного - своя?
- Угу, у кажного. У кажного из троих - по голарее. А баб - видимо-невидимо.
- Фу, срамота-срамотишша!
- Сам ты срамота! Искуйсьтво это.
- А может, мне мою бабу тоже в лотерею выставить? Может, выиграт хто?
- Ищи дурака! Твою бабу и с маслом никто не возьмёт, а уж без масла-то…
Горшеня молчал-молчал да вдруг и рубанёт напрямки - всю беседу одним вопросом в крупу раздробил.
- А что за власть у вас нынче, мужики? - спрашивает с улыбкой.
Опять напряглись мужики, приутихли, зафонили пустыми желудками.
- Власть у нас, - отвечает с опаской коровья борода, - какая обычно: самая правильная, всех других властей правее и лучше. А куды денисси!
- А законы у вас какие? Божеские? - продолжает Горшеня.
- Божеские, божеские, - отвечает старик с берестой. - Живём, как снетки в томате. Мы ж теперича саму Европу переевропили. Весь мир на нас рачьим глазом глядит - удивляется, значит, нашим аховым законам.
- Это как же так? - не понимает Горшеня.
- А так, запросто, - морщится парень с глазами на мокром месте. - У нас тепереча всё по культурности: никакого труда, всеобщая повальная автоматизация. На кажного жителя - по три игральных автомата!
- Да что ты! - диву даётся Горшеня. - И как? Выигрываете?
- А как же! - щерится берестяной. - В запрошлую неделю Никодимиус Печёнкин целого опилочного медведя из машинки вытянул. Большая радость его десятерым ребятам была, пока все опилки не растрепали. Да и то выгода: две лишних пуговицы в доме остались, есть теперича к чему штаны пристегнуть.
- Тех медведей басурмане делают, - со знанием дела вставил ещё один мужичишко. - И экономят, редьки такие, на пуговицах: третью к носу не шьют. А где это видано, чтобы у медведя нос голышом был?
- Видать, робята, в Басурмании той такой медведь проживает - медведь-голонос.
Посмеялись мужики. Рябой посмотрел на Горшеню жалостно, улыбнулся по-сирому.
- Штаны, - говорит, - этта да… Штаны у нас того - спадают повсеместно вследствие худобности, никаких бёдер не хватает их зачеплять. А с пуговицами того - перебои, как бы временные. Эх… Девкам-то легше, у них одёжа прошше.
- Да не гунди, - одёрнул рябого лысый мужик, у которого через всё лицо немалая забота отпечаталась тугой морщинистой сетью. - Верёвочкой подвяжись, гусь педальный. Другие с голодухи пухнут - в одёжу не влезть, на ярманку не поехать, - а этот на худобу жалуется. Худоба к земле не тянет. Да ешшо, стервец, девок приплёл!
- Не скажи, отец, - плаксит рябой, - у меня две штанины, а у девок - одна. Выходит, у меня трудностей вдвое больше!
А баба, что наискось от жалобщика сидела, только в воду сплюнула да презрительное "Ттэх…" в его адрес отвесила, не поворачиваясь.
- А что, - снова меняет тему Горшеня. - Ярмарка у вас плановая или по какому-либо сверхурочному поводу?
- Да вы прям как дикие! - пеняет берястяногий, - Вы что же - и про предстоящую королевску свадьбу не знаете? Наш король Фомиан Уверенный жениться собрался на девице одной богатенькой, по имени Фёклоида. Вот по этому поводу и ярманка объявлена. А нам от той свадьбы выгодная польза: может, сменяем нешто на коемуждо!
- Да, - кивает Горшеня и глаз левый понимающе прищуривает. - Вижу, любите вы, мужики, своего правителя. Прямо сочится из вас эта самая любовь, прямо аж смолится и лавится.