Видят: ведут стрельцы-молодцы девицу, вдесятером одну погоняют на лобное место. Та девица на вид молодица, собою пригожа - на преступницу не похожа. Никаких злодейских примет в её внешности не проскальзывает, наоборот - измождена она сильно, лицом бледна, коса распущена, грубая холстинная рубаха до пят помята и надорвана, а ноги вовсе босые. Озирается девица по сторонам, будто защиты ищет, а взгляд её - что небо осеннее: тревоги полон и отчаяньем почат.
Иван этот взгляд поймал и в самую душу свою с лёту принял. Будто кипятком его снаружи окатило, будто самогоном изнутри обожгло! Брякнуло что-то в груди, засвербило, и некая невидимая почка завязалась в районе сердца.
Переглянулись Иван с Горшеней - и без разговора друг друга поняли. Иван с ходу рукава засучивать стал, уже и зуб стальной у него во рту сверкнул.
- Постой, парень, - говорит Горшеня. - Ты суетню-то не наводи, тут надо выждать. Давай-ка мы за ними пойдём да на месте посмотрим, что к чему.
Иван возражать не стал, поглядел на Горшеню с доверием и пошёл у него за спиной. А толпа тем временем всё разрастается, всё больше зевак к себе прилепляет. Вот пришли стрельцы на лобное место, по дороге всю ярмарку собрали: на безрыбье всем интересно казнь посмотреть. Кто плюётся, кто крестится, - а всё равно всем скопом к плахе идут.
А вот и пейзаж городской - перекладина с доской! Стоит посреди площади помост струганный - старый, обветшалый, ногами утоптанный, кровушкой пропитанный. На помосте плаха топорщится, над ней палач высится истуканом; на тулове его - белый фартук, на лице - белая же марлевая повязка. Стоит он и жёвку жуёт, челюстями двигает.
Сбоку от того главного помоста еще один помост - более почётный, ошкуренный. Кресло на нём стоит кручёное, на кресле сидит судья в бархатной мантии, а пониже его несколько очень на него похожих заседателей располагаются на стульчиках. Все они подрёмывают, следят за происходящим из-под низко опущенных век, дабы свою сугубую важность подчеркнуть отсутствием какого бы ни было интереса - такие у них ответственные нерабочие должности! А внизу того помоста, на скамеечках, примостились писцы и прочая циркулярная мелочь: бумагами шуршат, язычками чешут, чернилами в стороны побрызгивают. В общем, настоящий Вавилон из древесных конструкций и живого человеческого чинопочитания!
Пока Иван с Горшеней этот каскад разглядывали, к центральному помосту каретка какая-то подъехала, вся в розочках, в глупых завиточках. Выскочил из неё ответственный секретарь - что томат с ботвой: сам кругловат да лицом красен, а ручки и ножки тонкие, в кружевных оборочках. В руках у него папка с бумагами, на голове шляпа с гербом, с пояса часы позолоченные свисают, по ляжке бьют.
- Производите, производите скорей подъём на плаху, - машет рукой стрельцам, - есть у нас намерение до обеда закончить которую процедуру!
Затолкали конвоиры девицу на помост. Секретарь на неё в лорнет зыркнул, поморщился, будто шмеля проглотил, потом в папку двумя пальцами залез, извлёк оттуда самый важный листок. Народ уже затих - учёный народ, знающий. Судья на самом верху всхрапнул торжественно - запустил барабанную дробь.
В этот зыбкий момент одна местная баба, которая рядом с Горшеней стояла да на секретаря смотрела с умилением, говорит:
- Сейчас приговор прочтут, а потом… Господи прости! - и перекрестилась.
Далее всё по-бабьему и выходит: секретарь бумажку толпе продемонстрировал, взял тон.
- Гхе-гхе, - прокашливается. - Баба рожья… Тьфу ты!.. Раба божья… Ну да. Раба божья и королевская поименованная Надзикация, называемая в дальнейшем обвиняемая, и проживающая согласно прописному свидетельству в провинциате Малые Сёмги…
Горшеня головой потряс хорошенько - думал, с ушами у него что-то неладное, какие-то странные сочетания слов слышатся. А это не в ушах дело, это на таком безухом языке секретарь разговаривает.
- …гхе-гхе… - продолжает секретарь, - что имела место с ея стороны работа во дни, высочайшим королевским велением объявленные выходными. По сему фактическому аргументу представлены неопровержимые доказательства в совокупности, имеющие из себя вид писем подмётного типа, составленных по форме нумер семнадцать близживущими соседями вышеобозначенной рабы божьей… и королевской… поименованной Надзикацией, в дальнейшем опять называемой обвиняемой.
Горшеня и Иван, как ни вслушивались, а ничего понять не могут! Повернулся Горшеня к той компетентной бабе, посмотрел внимательно в её пустую корзину и спрашивает заинтересованно:
- Скажите, мадам, на какой же это мове и о чём курословит сей посейдон? Что-то я в перфектах разобраться не могу!
- Да всё ж просто, - отвечает бабка и с подозрением на пришлых косится, - это же Надька Семионова, семерых братьев восьмая сестра! Вот он ей обвинительную-то и предъявлят!
- Семионы? - спрашивает Иван. - Разбойники?
- Какие там разбойники! - пыхтит бабка. - А то и разбойники! Оно, конечно, которые разбойники и есть! И Надька ихняя - сущая разбойница! Видал, как смотрит - волчица тонконогая!
- И в чём же виновата? - спрашивает Горшеня с сомнением. - Неужто прямо-непосредственно к разбоям причастна?
Бабка корзину за спину переместила и на самый укромный шёпот перешла.
- Хуже! - цедит сквозь зубы. - Работала она! Торговать, вишь ты, не хочет, а работать - вынь да подай! В выходные работала, тайком! Да ещё братьям своим сбежать подмогла, и направление, где их искать, не показывает!
Тут и Иван по простоте душевной вступился с вопросом:
- Какая ж это, - говорит, - работа такая, которая у вас к разбою приравнивается?
Бабка совсем скривилась от подозрений - и молчок. Понял Ваня, что лишнего спросил. Горшеня ухватил приятеля за локоть и повёл его прочь от этой бабы.
- Мы тут с тобой, Ваня, - говорит, - как две белые коровы. Вопросов задавать больше не будем, а то не ровён час и на нас такую же папку заведут… Давай-ка мы головой немножко поработаем, покумекаем, с кого боку подсечь.
Тем временем секретарь листок дочитал, собою очень доволен остался. Посмотрел на свои часики, спрашивает у обвиняемой:
- Что, - дескать, - имеешь сказать в оправдательном плане, казнимая, по первому антитезусу данной унипроформы?
А девушка смотрит на него с непониманием: вроде местная, а язык этот томатный ей чужд. Лишь по паузе поняла, что теперь за ней слово. Собралась она с духом, взглядом толпу окинула и заговорила - хоть и пугливо немного, да бойко и разборчиво; видать, долго свои слова подготавливала и важное упустить боится.
- Работала, - говорит иссушенным голосом, - в выходной работала - это правда. Но, судьи дорогие, выходным был объявлен день, а я… я же ночью работала! А что до братьев моих, то не от хорошей жизни сбежали они из дому. Да и не сбежали они, а отправились на заработки!
Тут главный судья на своём возвышении дёрнулся, сон сморгнул и не удержался - вставил своё весомое словцо.
- Вот неблагодарный народишко! - дёргает подбородком от возмущения. - Объявляешь им выходной день, так они и тут закон норовят объехать - ночью, шельмецы, работают! Наше, - хрипит с укоризной, - государство европического типа, гражданка обвиняемая, не для рабских трудов и крестьянских подвигов создавалось веками и уж тем паче не для заработков мужицких, а для гражданской радости и праздной человечьей утехи! Поскольку сказано его величеством Фомианом Первым Уверенным: работа есть физический атавизм интеллектуального организму, ведущий человека праздносвободного к эволюционной деградированности! Финитус ла цитатус.
Сказал - и так сел обратно, что весь малый помост со всеми на нём умостившимися должностями пошатнул.
Секретарь кивнул ему по-товарищески и резюмирует:
- Данное оправдание удовлетворению не подлежит. Зафикси?
- Зафикси! - отвечают писцы хором.
Горшеня с Иваном в тот момент почти из толпы выбрались. Горшеня весь аж чешется - от секретарского языка у него сыпь по телу пошла, пятна всякие размером с черничный лист. А Иван - тот вообще онемел, и голова у него сама собой всё в сторону помоста разворачивается, всё ему хочется на девицу взглянуть.
Нашел Горшеня косого мужика относительно порядочного вида, спрашивает его:
- А что, добрый человек, вшей у вас тут на рынке приобресть можно?
- Ты чего, паря! - мужик правый глаз выпучил. - Кому же вши нужны?
- Не скажи, - поводит головой Горшеня, - вши - они если оптом, то от ангины полезные, а если в розницу…
- Тьфу на тебя! - отмахивает мужик, левый глаз щурит: видит, что Горшеня весь почёсывается. - Вши у нас бесплатно и круглосуточно.
И ушёл, глядя в разные стороны, побрезговал Горшеней.
- Отлично, - говорит Горшеня Ивану. - Блошиный рынок у них, похоже, не освоен, значит, будем вне конкуренции.
- Ты чего задумал, Горшенюшка? - спрашивает Иван.
- Тактическую операцию будем производить, - говорит ему приятель. - Мизансцен, стало быть, такой: я народ отвлекаю, а ты, Ваня, воспользовавшись всеобщим замешательством, похищаешь девушку прямо с плахи. Смогёшь?
Иван грудь колесом выпятил, головой кивнул.
- Такую девицу… девушку такую… Запросто!
Горшеня сидор с плеч снял, ладошки плевком освежил:
- Давай, Ваня, поспешай. Прямо сейчас начинаем!
Едва Иван исчез, Горшеня вынул из мешка двух блох помясистее, крепко за задние ноги их взял и - айда горлопанить:
- А вот новинка сезона - Юрцова Блоха Сазоновна! Аналогов не имея, добыта из мехов тигрового царь-змея! Чем с мелочью цацкаться, бери сразу царское!
Задние ряды головы развернули: смотрят, кто это казнь им перекрикивает? Какой такой разгильдяй? А это пришлый мужик рукой размахивает, зевак подманивает. Кричит:
- Блоха скачковая - экстра! Не роскошь, а лучшее средство! Употребляется без соли, не натирает мозоли! Блоха почтовая беговая, использовать, не разогревая! Доставляет депешки - мигом, но без спешки!
Стали отдельные личности к Горшене подходить, присматриваться, что за чудеса такие в руке у него зажаты. А Горшеня специально рукой машет бойко, безостановочно - чтоб интерес подогреть и людей к себе поближе подманить.
- Юрцы-молодцы, во все стороны гонцы! Толчковой ногой высекают огонь! Лягнут - не встанешь, догонять устанешь!
Собирается народ вокруг Горшени. Уже не отдельные зеваки, уже целая делегация полукругом выстроилась. Интересуются, почём да сколько в руки?
- Кому на развод - пучок, - разъясняет Горшеня-продавец. - Кому баб пугать - одной достаточно.
- А стоит, стоит-то сколько? На что, парень, вымениваешь такое счастье?
Горшеня улыбается - на то у него главный козырь прибережён:
- За так дарю - благое творю. Мужчинам бесплатно, женщинам задаром, и вовсе без денег - семейным парам.
- А детям? - спрашивают.
- А детям нельзя, - цокает языком, - порядок раздачи таков: только опосля шестнадцати годков; иначе унесть может безадресно, потому как - сильна больно и скачет окольно. Одно слово, не игрушки!
Говорит, а сам поверх толпы глазами водит, выясняет, каковы масштабы заинтересованности. Но вроде бы не все ещё в его сторону отвлеклись, кое-какие зрители ещё приговор слушают, на помост глядят.
А те, кто возле Горшени, вопросами его обсыпают:
- А как пользовать-то твоих юрцов?
- А быстры ли?
- А не мелковаты ли?
- А можно ли в суп складывать?
- А чейного производству? А в каком месте хранить? А нет ли гарантийного сроку?
Иван в это время к помосту с тылу подошёл, диспозицию распознаёт. А диспозиция такова: десять лбов с топориками по всем сторонам плахи расставлены, на самой плахе палач жёвку жуёт да мышцами играет, плюс ещё дурной секретарь лепечет свою бессмыслицу. Ну томат этот вследствие своей утончённости серьёзной преграды не представляет, а вот в толпе - полно всякой жандармской мелочи, да ещё возле секретарской кареты два лакея-телохранителя маются. И теплится в самой середине этой мужской вакханалии тонкая тростинка-де́вица.
Как увидел Иван её вблизи, так его давешняя нутряная завязь ещё больше оформилась, ростки пустила. Подошёл он к помосту и чувствует - кулаки так чешутся, что каменеть начинают, зубы металлом пошли, по спине оловянные мурашки побежали - в кольчугу выстраиваться, будто солдатики по тревоге… Пошла по всему Иванову телу стать нечеловеческая - сила нечистая.
Стрельцы оживились - обратили внимание на хмурого здоровяка. Десятник стрельцовский дорогу ему перегородил.
- Стой, - кричит, - куды прёшь, пищимуха?
А Ивану уже силушки своей окаянной не сдержать - Кощеева кровь в нём закипела и первый ключ дала. Размахнулся он окаменевшей десницей да как долбанёт вояку в лобную часть безо всяких словесных предупреждений - тот кубарем к секретарской карете откатился, всё вооружение растерял.
Другие стрельцы увидели, какое сальто их начальник описал, и в кучу собираются, достают мушкеты, зелёные тряпочки на кулаки наматывают. А Иван прёт на них танком, от угроз отмаргивается, от выстрелов отмахивается, левой стрелков разбрасывает, правой рукопашную гвардию глушит. Вот-вот к плахе вплотную подойдёт.
В этот момент на самом помосте замешательство образовалось: секретарь словами подавился, смотрит по сторонам - сзади него потасовка какая-то нешуточная, а спереди весь народ чумазые затылки показывает, в другом направлении любопытство своё проявляет. Секретарь возмущённым глазом на палача пялится - а только палач-то тут при чём? Его дело сторона, он жёвку пожёвывает, мышцами подрыгивает - личину государственную блюдёт. Секретарь тогда десятника стрельцовского позвать захотел, а того нет в пределах досягаемости, он под каретой лежит и лоб к железным деталям прислоняет. Прочие же стрельцы сбились в кучу позади помоста и пыхтят, как скарабейные жуки! Безобразие!
- Эй, - кричит секретарь в пространство, будто утопающий. - Эй же!
А пространство от него отвернулось, не до того ему. Толпа в Горшенину сторону стекаться продолжает, у помоста только жандармы да тайные соглядатаи остались - друг за другом поглядывают. Что же до судейского помоста, так там все своей автономной жизнью живут - нижние пишут, лиц не поднимают, а верхние сопят, главному судейскому храпуну подсвистывают. Секретарю, получается, не к кому своё недоумение обратить, недовольство обозначить! Выбрал он тогда того, кто послабже - обвиняемую девицу, - и давай на неё кричать:
- Что такое! Немедленно прекратить! Всех высеку-с посредством розгоприкладства!
Думал, что сейчас та девица задрожит и от страха ситуацию исправит, а девица криков его будто и не слышит, мало того, она и не смотрит в его сторону, а глядит куда-то вверх, в небо, что-то там взглядом пристрастно изучает. И вся при этом покачивается камышиным своим телом.
А Горшеня тем временем на абордаж пошёл: обеих блох - якобы случайно - из руки выпустил. Те как скакнут в толпу! Бабы от них врассыпную бросились, мужиков своих с ног посшибали, дети визг подняли. Половина толпы, как домино, посыпалась! А Горшеня ещё горсть тигровых захватил и давай их раскидывать на все четыре стороны.
- Ату! - кричит. - Хватай на лету! Кто поймал - того и навар!
Такой на него азарт нашёл, такое снизошло поэтическое вдохновение - брызжет рифмами во все стороны, горлопанит взахлёб, юрцов-бегунцов не жалеючи разбрасывает. Блохи скачут посередь людей, баб с ног валят, у мужиков между рук пропрыгивают, - крик, шум, неразбериха!
Тут только, когда всё ходуном заходило, жандармерия очухалась. Те, которые на судопроизводство глазели, схватились за нагайки да в самое месиво Горшениной кампании вбросились; друг дружке знаки подают, руками машут - мол, ты с той стороны обходи, ты с этой набрасывайся! А чего обходить, на кого набрасываться - этого ничего понять нельзя, потому как хаос кругом такой, какой жандармской логикой не постигнуть. Один бравый служака чуть было блоху ртом не заловил - на лету с нею поцеловался, потом упал навзничь и лежит, а остальные и рады - спотыкаются об него, головами друг об друга стукаются!
А на левом фланге всё смешалось! Иван уж человек пять стрельцов умотал, но ещё трое на нём висят и руки крутить пытаются. А последний - самый на вид простофиля - отскочил и прочь бросился - за подмогой. Секретарь папку свою драгоценную между ног засунул, обеими руками машет, речи своей помогает, только его всё равно никто не слушает. Палач красные пузыри из жёвки выдувает, пальцами бицепсы свои замеряет. А девица всё в небо вглядывается - там сейчас тоже важное происходит, только не всем это ещё видно стало. Двигается по небу некий летающий объект прямоугольной формы с бахромой по краям, приблизился - и завис над лобным местом. Ветер бахромку так и полощет, так и заплетает в косички.
Тут уж и секретарь спохватился, уставился на тот объект, дар речи потерял и папку из ног выронил. А недалеко от него Иван тоже на бахрому смотрит - глазам не верит.
- Да это же, - хрипит, - ковёр наш самолётный!
Узнал, стало быть, с детства знакомую вещь! Стрельцы головы повернули - и правда: висит над помостом ковёр-самолёт, днищем своим небеса заслоняет. И пока длилось всеобщее земное замешательство, с небесного ковра кто-то кричит:
- Сестрица! Надюха! Нашли!
Девица встрепенулась, будто от сна долгого освободилась, кричит в ответ:
- Братцы мои! Я знала, я верила…
Тут с ковра-самолёта скинулся канат, весь в узлах да перевязках, и конец этого каната стал у секретаря перед самым носом болтаться.
- Давай сюда, Надёга! - кричат сверху. - Хватайся, забирайся!
Секретарь, как только глаза свои на канате сфокусировал, пошёл весь серыми поганочными мурашками. Зашумело в его мозгу, всплыли вдруг в канцелярской душе далеко упрятанные человеческие чувства, и самое первостепенное - шкурный страх за свою завидную карьеру, которая сейчас, вот прямо на этом месте, вся может и кончиться! Видит он, бедолага, что вверенное ему дело вдруг принимает самый непредвиденный оборот. Сгруппировался канцелярский деятель, всю свою жидкую основу мобилизовал и, едва девица за канат схватилась, бросился на неё, вцепился да при этом так пронзительно завизжал, что трое стрельцов от Ивана отстали и кинулись секретарю на помощь.
Вот и пошло новое состязание: те, которые на ковре сидят, пробуют канат наверх подтянуть, а стрельцы ухватили томатного за тощую ногу и держат. Секретарь орёт благим матом, подхохатывает в перерывах (щекотно ему, видите ли), но объятий своих цепких не разжимает. Тут ещё палач из оцепенения вышел, тоже ухватился за что пришлось, стал на себя потягивать - как только не оторвал государственную конечность! Девица в секретарских объятиях искрутилась вся, коленями его пинает, в уши шипит, локтём по подбородку постукивает, но секретарь крепче всех своих телоохранителей оказался: кремень-человек! Штаны у него по швам трещат, кости в хрящах расползаются, а он держится мёртвой хваткой, ни на йоту слабины не даёт!