Иван на помост заскочил, хватил кулаком первого под него попавшего - палач и отвалился, как пиявка от лошадиного бока. Иван за следующего принялся: ухватил за воротник, дёрнул своей каменной ручищей, да только в этот миг голову вверх поднял и взглядом своим со взглядом Надежды встретился. И тут же по телу его размягчение пошло - совестно ему перед девицей таким свирепым чудовищем представать! Отшвырнул он стрельца, отвернулся и чувствует, что она на него смотрит. Тогда схватил он следующего стрельца за пояс; смотрит на свои руки - а руки-то вовсе уж не каменные, а самые обычные, человеческие! Утекает сила нечистая, только мышечная сажень остаётся! Трудно стало Ивану стрельцов одной человечьей силой брать, покрылся лоб испариной, жилы на шее вздулись, железный привкус изо рта каким-то чесночным духом сменился. Уязвим стал Ваня - и ведь не только кольчуга на нет сошла, но и вся злоба из него куда-то улетучилась! Однако ж стрельцы-то при прежней своей силушке остались - рубятся с Иваном до глубокого самозабвения!
Он уж без зла, а просто, так сказать, в соревновательном пылу, доконал стрельцов, посбрасывал их всех с помоста, последнего с большим трудом от секретарской ноги отцепил. Ковёр сразу дёрнуло, резко вверх повело, девицу с секретарём маятником раскачало. Секретарь понял, что дело плохо, смирился, отпустил руки и полетел вниз - прямо Ивану на широкую грудь причалил.
Иван смотрит вверх, на девицу, и секретаря обнимает нежно, будто он та самая девица и есть. А Надежда ему с каната кричит звонким голосом:
- Спасибо тебе, добрый человек!
Иван от этого голоса совсем себя потерял - стоит в беспамятстве, бездыханного секретаря по парику гладит.
Братья Надежду на ковёр втащили, взмыли в небо да и были таковы.
Иван опомнился, томата к плахе аккуратно прислонил и оглядывать стал картину событий. Видит: соперники все разложены кто где, угрозы больше не представляют, а вот вдалечке, где Горшеня смуту наводил, потасовка в самом своём размахе идёт. Спрыгнул Иван с помоста, поспешил в новое пекло. Идёт, людей расталкивает, от блох прыгающих отмахивается - за Горшеню у него сердце ёкнуло. Ближе подошёл, да чего боялся, то и увидел: полдюжины жандармов и ещё столько же штатских держат Горшеню за руки, ногами по животу бьют. Горшеня только охает-крёхает, ничего сказать не может, рубаха у него вся в крови, больная нога по земле волочится.
Вот тут-то озлобление к Ивану вернулось: лязгнуло в хребте железо, между кулаков искра прошла. Растопырил Кощеев отпрыск руки свои каменные и двинулся на жандармскую братию. Мах-другой сделал - половина изуверов по песку распласталась. Третий раз замахнулся - народишко сам убегать стал.
- Спасайся! - кричат. - Чудище! Чудовище!
По всему торговому полю паника пошла, люди забаву свою блошиную забросили, стали ноги уносить. Улепётывают в ужасе - так Ивана озлобление изуродовало! Подошёл он к Горшене, всеми вмиг брошенному, - сидит дружок его на земле, скулы руками ощупывает, а поглядел на Ивана - отшатнулся аж.
- Ты чего, Горшеня, - говорит Иван. - Это ж я, друг твой ситный…
А Горшеня ничего не понимает - видать, сильно ему накостылять успели. Иван стал в человечье обличье возвращаться. Только когда совсем вернулся, у Горшени в глазах прежний личный смысл появился, фокус настроился. Иван знакомую лукавинку во взгляде ухватил - улыбнулся с облегчением.
И тут откуда ни возьмись целый отряд стрельцов скачет! Это их сбежавший стрелец на помощь, значит, призвал. Прискакали - и сразу к двоим чужестранцам: хорошо оповещены, стало быть. Жандармы из укрытий подвякивают, пальцами тычут: мол, они самые, хватайте их!
Схватили стрельцы Горшеню, Ивана сгребли, развели их в разные стороны. А Иван опять не в форме - обычному человеку с таким количеством молодцов не справиться. Он разозлиться хочет, а Горшеня ему лицом показывает: не надо. Да и в голове у Ивана всё перемешалось - то девичий голос говорит ему: "Спасибо, добрый человек!" - то какие-то лешие вопят: "Чудище! Чудовище!" Попробовал Иван рыпнуться, да тут же дубинкой в темечко заполучил. А поскольку темечко в этот миг у него не чугунное было, а самое обыкновенное, живородное, то Иван ничего дальше не запомнил - потерял своё человечье сознание.
19. В темнице
Колокола в Человечьем королевстве молчали уже давно. Точнее сказать, молчали колокольни - колоколов-то на них попросту не было. А кто же лишил их голоса? А не кто иной, как Фомиан Уверенный!
Был он, как уже говорилось, правитель набожный и суеверный, Бога боялся пуще самого чёрта, но иногда заносила его нелёгкая шут знает куда, и в хвалёный своей уверенности шёл его величество против всякой логики, содеянное оборачивал не поймёшь в чью пользу. Так и с колоколами вышло. Однажды всю ночь он писал-правил, лёг в постель на самом рассвете, а тут как раз стали заутреню звонить - да в самое королевское окно. Разозлился король Фомиан, вызвал трижды первого с дважды вторым и велел сей же час все колокола поснимать вон! А чтобы это приказание не выглядело самодурством, обосновал своё решение по всем статьям: колокола, дескать, есть предметы слишком приземлённые, то есть в буквальном смысле - слишком много в них земли и тяжёлого металла! А раз так, то какое они, эти грубые земляные слитки, имеют право символизировать высшие духовные ценности?! Да никакого! Верноподданные шустро поснимали колокола, обнажили все колокольни, но взамен ничего не водрузили - не придумали, что бы такого найти неземного, чтобы могло одновременно и звучать, и символизировать. А ещё после некоторых раздумий король и его инквизиторы решили, что без всего - оно и лучше, благороднее: мол, больше прозрачности - меньше невзрачности! Образовавшиеся на месте колоколов продувные пустоты узаконили, и велено было их именовать "музыкацией ветруса". Вот с тех самых пор и сделалось королевство таким нестерпимо тихим: кроме ветра, никто в нём музыки не играл, звона в нём не слышалось, а основным звуком был стук - топора о плаху. И даже когда на праздниках звучали духовые оркестры, создавалось впечатление пышных похорон. Кого хоронили, непонятно было, но плакать хотелось нестерпимо, даже видавшим виды мужикам.
Так что напрасно Горшеня ждал колокольного звона, пытаясь подтянуть своё ухо поближе к тюремному окошку, - молчало праздное королевство. Только тюремщик стукнул пару раз ложкой о железную миску, да лязгнул где-то в глубине подвала тяжёлый железный засов. И вся музыка!
Вот, стало быть, как обернулось: герои наши девицу освободили, а сами в темницу угодили! Теперь девица на улице, а Горшеня с Иваном в темнице сидят, к новой обстановочке привыкают и в себя приходят после давешнего карусельного дня.
- Значит, девица наша - сестра семи Семионов! - смеётся Горшеня. - Тех самых! Вот уж сюжет - литератору на манжет!
- Наша! Какая ж она наша… - вздыхает Иван почтительно. - Она такая… самостоятельная, своим семерым братьям верная сестра. Вот ковёр самолётный - тот точно бывший наш, семейный! И надо же…
- Значит, убежала девица от законного судопроизводства!
- Улетела, точнее говоря.
Снял Горшеня штаны, присел в одной рубахе на приступочку да походным набором из иглы и суровой нитки стал приобретённую давеча дыру заштопывать. Попутно песню лирическую напевает:
Ох, весна моя, весна -
тонкая вещица!
Полюбилась мне одна
Катя-продавщица.
Допел куплет - задумался.
- Но вообще-то, - говорит, - дров мы, Ваня, того - наваляли с лишком, можно было как-то потише всё устроить, поскромнее.
- Как же тише? - сокрушается Иван. - Нешто добрые дела втихаря делают?
- Неразумный ты покамест, Ваня, под добрые дела не заточенный. Видать, не для того тебя задумали.
- Ну объясни мне, коли уж ты такой знаток добрых дел.
- Знаток без порток, - вздыхает Горшеня. - Дык вот, Ваня: злодейничают как раз громко, а добро надо тихонько делать, чтоб не знал никто. Громкое добро на вранье замешано да глупостью присолено, на ходулях оно ходит да в голос о себе трубит, а как об настоящее, невидное добро споткнётся, так и нос всмятку и душа в пятку.
- Странно, - удивляется Иван. - Я всегда наоборот думал…
- Думал? - прищурился Горшеня. - Про добро и зло?
- А как же мне про них не думать, когда отец у меня изверг рода человеческого, а мать - обычная добрая женщина. Для меня этот вопрос жизненно важный, определяющий!
- Ну ответь мне тогда, - говорит Горшеня, - ты вот там, на ярмарке, стрельцов сколько уложил - это как: доброе дело или наоборот?
- Знамо, доброе; стрельцы-то - злыдни.
- Да какие ж они злыдни, Ваня! Обыкновенные подневольничьи люди, стезя у них такая - охранная. И у каждого, небось, семья, детей малых - что мух на буханке. Как они теперь кормить тех детей будут? По инвалидному листу разве что.
- Ну коли б я об их семьях в тот момент думал, - говорит Иван, - они бы девицу ту засугробили в два счёта и до смерти довели!
- А я тебе как велел? Я говорил: похить её с помосту незаметно, изобретательно. Для этого и манёвры отвлекательные организовал. А ты - затеял бузу, как пономарь на возу!
Помолчали немного, покумекали врозь. Горшеня для раздумчивости ещё куплетик выдал:
- Никакой не стало мочи
от флирта невинного:
всё томлюсь с утра до ночи
у отдела винного!
- Знаешь, Ваня, - вышел на мысль Горшеня, - что сделано, то сделано - и ладно-то с ним. А на будущее - если оно, конечно, у нас есть - кулаками махать всё же так бездумно не надо бы. В народе говорят: каждый замах кулачный на том свете зачтётся и сторицей отдача будет.
- А что, Горшеня, - спрашивает Иван раздумчиво, - есть ли тот свет?
- Для кого есть, для кого нет, а для кого и вовсе - секрет. На то он и тот свет.
Иван рукой махнул, осерчал на Горшеню:
- Болтаешь языком, прямой вопрос в три погибели заворачиваешь.
- Да я не знаю, Ваня, про тот свет, - спешит Горшеня оправдаться. - Многих я на ту станцию провожал, а сам даже проездом не был. Всё кондукторы меня, Ваня, ссаживали.
- А как же мне, Горшеня, чёрта найти, который всё знает? Не иначе как на том свете искать его надобно, в Мёртвом, то есть, царстве. И Яга Васильевна так говорила, и это… по логике вещей так получается. Среди людей нет его.
Горшеня шитьё закончил, нитку зубом отгрыз, задумался.
- Так-то оно так, - пожимает плечами, - только… Ну, положим, попасть в это царство в нашем положении особого труда не составляет. Я бы даже сказал, что мы туда сейчас прямой наводкой очень споро продвигаемся, хотя и сидим, казалось бы, на твёрдом месте. Вопрос в другом - как оттудова вернуться?
Иван прошёлся по камере взад-вперёд, целых три шажка сделать сумел, потом присел возле Горшени, в глаза ему заглянул.
- Кажется мне, - говорит, - что я сам туда отправиться должен. Потому как я ведь скорее всего бессмертный.
Горшеня на Ивана посмотрел с тревогой, потрогал лоб у него - не затемпературил ли?
- Не сиди, - говорит, - на каменном, пузырь застудишь!
- Погоди ты с пузырём своим! - убирает его руку Иван. - Ведь коли я бессмертный, то, стало быть, вернуться смогу. Так?
- Нет, - мотает головой Горшеня. - Твоё бы "смогу" да судьбе на муку! Подумай, Ваня, вместе со мною. Ежели ты бессмертный, то ты туда отправиться не сможешь, потому как там бессмертные не нужны. А коли ты обыкновенный, штацкий-бесштанский, то, как говорится, начинай сказку сначала - с того свету обратной дороги нету. Вот и весь замкнутый круг. Понятно?
Иван огорчился, нос повесил. Хотел было ещё вслух поразмышлять, да в этот миг дверь отворилась и тюремщик в камеру вошёл.
- Ну-с, - говорит, - господа хорошие, нарушители обчественного порядку, велено вас доставить в карцер-бокс для прохождения исправительно-разъяснительных процедур-с!
Встали Иван и Горшеня.
- Позвольте, ваше тюремное благородь, спросить, - говорит Горшеня, - а что - обязательно ли надевать мне штанцы в момент, так сказать, проследования к месту назначения, или же, исходя из характеру намечающихся, как вы говорите, процедур-с, лучше идти без штанов?
Тюремщик только плюнул на пол от такой дурости, да стал поскорее заключённых ключами из камеры выпихивать - штанов Горшене надеть так и не дал.
Привёл тюремщик наших героев в подвальную пыточную камеру, втолкнул в сырость. Стоят они посреди того жуткого помещения и носом крысиные запахи вдыхают. Да только после Тиграна Горыныча это не запахи, а так - букеты магнолий.
А в камере полумрак царит, и всё здесь соответственно полумрачно. То есть мрачно, но не настолько, чтобы сразу в отчаяние впадать, - какая-никакая надежда всё ж таки оставлена, какой-никакой просвет намечен. Но это - пока глаз не привык. А начнёт привыкать да различать детали - холодки по спине бегают, волоски на коленях дыбком встают. Вот тут-то отчаяние и разворачивается в полную панораму, потому как эти различимые детали слишком неутешительны. Сами посудите: вдоль стены восемь дюжих стрельцов-молодцов с топориками расположились, в левом углу писец за столиком скрючился; прямо перед пленниками - пыточный стол, пыточная кровать, пыточный комод, пара пыточных кресел и прочие чудеса пыточной техники - ещё бы не отчаяться от такой меблировки! Да ещё в дальнем углу сидят две важные персоны вида весьма скрытного и таинственного. Одна только тусклая свечка подсвечивает их лики, прикрытые капюшонами, - поди разбери, кто это такие и чего хотят!
Конечно, сперва-то Горшеня с Иваном струхнули маленько, да и минуты не прошло, как та трусость ни с чем отступила. Горшеня мужичок был стойкий, к созерцанию подобных деталей натренированный. А Иван в темноте видел хорошо, и быстро среди унылых перспектив положительный момент отметил: вон рядом с пыточным комодом, на столике, какие-то знакомые вещи лежат - заветный Горшенин сидорок и Иванов мешок походный! Арестанты как за соломинку за те вещи мысленно ухватились. Горшеня, чтобы надежду не сглазить, быстро перевёл взгляд с сидора на пыточные аппараты - удивительно ему, до чего мастеровая мысль дошла, каких технических высот достигла!
Охранник руки заключённым развязал, насильно загривки им примял - чтоб раскланялись тем двоим, которые в затемнении находятся.
- Кланяйтесь, оболтусы, ниже, - шепчет, - это ж господа выдающиеся инквизиторы отец Панкраций и отчим Кондраций собственноручными персонами! - И сам поклон им такой отвалил - чуть лбом об приступочку не треснулся.
Тут отец Панкраций самую малость из тени выдвинулся, капюшон заголил и смотрит на заключённых в некий оптический прибор типа монокля.
- Иноземцы? - спрашивает вкрадчивым голосом.
- Мы? - откликается Горшеня. - Да какие там иноземцы, ваша затемнённая светлость! Этой самой земли жители, иной не знаем и знать не хотим. Разрешите штаны напялить, от греха?
- Какого государства подданные? - вопрошает инквизитор беспристрастным тоном, на мужицкие провокации не реагирует. - Какому престолу присягали?
- А это как посмотреть, ваша затемнённая светлость, - отвечает Горшеня. - Сапогом под зад подданные, за чужие долги отданные. А которому престолу присягали, тот сам нас и отсягнул, как от пояса отстегнул. По всему выходит, ничьи мы, сами до себя странники.
- Бродяги, значит, - понимающе кивает инквизитор.
- Пилигрины, ваша затемнённость. Дык как насчёт штанов-то? Надевать или вам так симпатичнее?
- Запишите, - приказывает инквизитор писцу, - употребляют иноземные слова в переносном смысле, от ответов на прямые вопросы уходят в зарифмованные пространности.
Иван на Горшеню обвинительно глядит: дескать, дорифмуешься ты, друг ситный, обоих нас под монастырь подведёшь! А Горшеня Ивану подморгнул и шепчет:
- Вот этот, Ваня, точно всё о чертях должен знать. Ты спроси у него…
- Имена? - громко требует инквизитор.
- Горшеня мы. А это Иван, ассистенкт мой. На пару работаем. Только он в штанах, значится, а я пока что без оных.
- Фамилии?
- Что? А… не нажили мы фамилиёв, - отвечает Горшеня без рифм, односложно. - Нету, значит, фамилии.
Иван прокашлялся, вступил в разговор.
- Кощеев моя фамилия, - говорит. Думает, может, произведёт на них такая фамилия некоторое отрезвление.
А инквизитор никак не реагирует.
- Записывайте, - диктует писцу, - имена подозрительные, фамилия на двоих одна.
Только Горшеня возразить собрался, как стрельцы его топорищами осадили и назад отодвинули, а вперёд вытолкнули Ивана.
- Род занятий каков? - спрашивает допросчик.
- Искатели мы, - подумав, отвечает Иван.
- Что же вы ищете, искатели? - с недоверием спрашивает отец Панкраций.
Иван опять откашлялся, оглянулся на Горшеню.
- Потерянное ищем, - говорит. - Своё, не чужое.
Тут второй инквизитор, отчим Кондраций, из тени носом вылез, встал, возле Ивана помаячил и спрашивает его, да не таким противным тенорком, как его коллега, а мягким баритоном с приятной хрипотцой:
- Что же вы ищете, молодой человек, в конкретности?
Иван подумал-подумал: открываться ли? Да и решил по прямой резать.
- Чёрта мы ищем, - говорит. - Чёрт нам нужен, тот, который…
Не смог договорить - отец Панкраций как завопит на всю пыточную:
- Чур меня, чур! - крестными знамениями чуть не защипал всех. Не успел Иван и слова вымолвить в своё оправдание, как отец Панкраций уже секретарю выводы диктует: - Записывайте: собственноустно признались, что по роду занятий сотрудничают с нечистой силой в лице самого врага человеческого, кабана рогатого! Чур меня чересчур!
- Фу ты! - возмущается у стены Горшеня. - Да какое ж сотрудничество, когда мы его найти не можем, выспрашиваем у всех! Вот и у вас хотели разузнать - вы-то уж, ваши затемнённые светлости, наверняка знаете, где чёрта того добыть можно!
- Я тебе покажу чёрта, - шипит на него инквизитор, - я тебя с ним познакомлю, на башку тебе напялю, головешка двуногая!
Горшеня аж обратно к стрельцам отступил, между двумя вжался.
- Картина ясная, - продолжает отец Панкраций, возвращаясь к прежней вкрадчивости, - дело закончено. Записывайте приговор: сии индивидуумы повинны и подлежат наказанию. Точка.
- Ну, слава Богу, сговорились, - непонятно чему радуется Горшеня. - Теперь, стало быть, штанцы надеть можно? Али ещё маленько проветримся?
Инквизиторы аж переглянулись друг с другом - уязвило их такое Горшенино легкомыслие. Отчим Кондраций встал опять из-за стола, прошёлся теперь вокруг Горшени, осмотрел его с головы до голых ладыжек.
- Надевай, - говорит, - милый друг, портки, хватит уже паясничать. Лучше скажи, что имеешь возразить по поводу приговора. Прения у тебя будут?
- Да за что же премию, ваше затемнённость, - удивляется Горшеня, напяливая портки. - И приговора хватит с нас. А возразить имею одно: взбуду на ярмарке - это мы с ассистенктом произвели. И батальон ваш мушкетный в пласт мы выложили - это да, никакого отрицания. А вот насчёт сговора со всякими врагами человеческими - это, ваше затемнение, не факт, это какой-то подложный выворот.
Инквизиторы опять переглянулись.
- Так-с, - кивает инквизитор. - Значит, с обвинением консенсусу нет. Ну а какие имеешь представить суду вещественные доказательства?
- Какие? Да никаких, кажись, - кумекает Горшеня. - Это я так, не ради отказательства, а в довершение правды.
- Значит, нет доказательств?