- Выходит, что нет.
Отошёл допросчик от Горшени, к Ивану приблизился, снова его разглядывать стал. А Горшеня тем временем оглянулся на стрельцов, что его под бока подпирали, выбрал рожу подобрее да и шепчет ему доверительно:
- Этот приёмчик мы знаем, - таким, стало быть, макаром дело построено: злой инквизитор и добрый инквизитор. Этот дуплет мы ещё в испанском плену проходили, прорвёмся…
Инквизитор походил ещё кругами возле Ивана, да всё молчком-молчком, будто обоим арестантам дополнительный шанс давал, потом подплыл к столу и показывает пальцем на Горшенин мешок.
- А здесь что? - спрашивает со скрытым ехидством.
- Имущество наше, - говорит Горшеня, своему мешку улыбаясь. - Скарб.
- Что внутри?
Тут Горшеня понял, к чему допросчик клонит, и принялся с ходу ему подыгрывать. Порядочность свою, как давеча перед таможней, испытывать не стал, сразу перешёл к манёврам.
- Гостинцы, - говорит, - ваше затемнённость. Специально вам в подарок несли.
Отчим Кондраций даже смутился такой быстрой понятливости.
- Что за гостинцы?
- Блохи, ваша затемнённость, - объясняет Горшеня с пристрастием. - Особенной крупности особи, королевский сорт "экстра". В пищу непригодны, но зато очень для почтовой службы ценны.
Опять переглянулись инквизиторы - один сомнение выразил, а другой решимостью поборол. Допросчик тюремщику знак подал: развязать мешок. Тот долго пыхтел самым тяжким пыхом, еле-еле распустил узел.
- Ну что там? - дёргает подбородком отец Панкраций.
Тюремщик глянул в мешок и, ничуть не смутившись, рапортует:
- Вша, ваше святейшество! Небывалых аномалистических размерусов! Количественному подсчёту с глазу на глаз не поддаётся!
Инквизитор сам в мешок лезть не стал, поморщился. Двумя пальцами пощупал через мешковину, да тут же руку назад воротил - брезгует. Горшеня тоже в мешок заглянул и говорит с сожалением:
- Виноват, ваша затемнённость, блохи все закончились. Вшами не возьмёте ли?
Отец Панкраций плюнул на пол - добавил сырости.
- Каким путём сии насекомые добыты? - спрашивает отчим Кондраций. - Посредством колдовства или через науку?
- Такысь… - замешкался Горшеня. - Какое ж тут колдовство, какая наука! Вши - они безо всякого происхождения, ваше затемнённость, они, кажись, от грязи берутся.
- Такие большие - и от грязи? - фискалит допросчик.
- Так точно, ваша затемнённость, большие - от большой грязи. Королевский сорт, ваша затемнённость.
- Записывайте, - устало велит инквизитор, - в чудеса не верят; позволяют намёки антикоролевского подтекста, при себе имеют мешок, полный вшей неизвестного субтропического происхождения. Резюментуум: налицо явный артефакт попытки государственного переворота с целью свержения законной власти посредством… посредством…
- Посредством вшей, - подсказывает Горшеня.
Все ну на него цыкать - и стрельцы, и тюремщик, и даже Иван! Не мешай, дескать, работе мыслительной! А Горшеня только моргает.
- …посредством… - тужится инквизитор, - посредством сговора с нечистой силой, представленной в лице неуправляемой вшейной массы.
Горшеня аж ладошками хлопнул!
- Лихо! - говорит. - Жаль, ваша затемнённость, шапки на мне нет, а то бы снял её пред такими вашими ораториями! На всякий случай: примите моё мужицкое восхищение без дополнительных жестов.
Инквизиторы оба смолчали - надоело им на такую мелкую сошку гнев свой благородный расходовать. Отец Панкраций сел на своё затемнённое место, пошуршал бумагами, нагоняя страху, с коллегой пошептался.
- Так вот, - говорит, - протокол мы соблюли в лучшем виде, обвинение состряпали неопровержимое. Благодарствуйте… Теперь что касается официальных процедур.
- Оп! - поворачивается Горшеня к тюремщику. - Стало быть, эти все - неофициальные были?
Тут уж стрельцы не выдержали и, не сговариваясь, одновременно ему под дых вмазали - один кулаком, другой топорищем. Горшеня осел на каменные плиты и угомонился на время. Отец Панкраций кивком капюшона похвалу стрельцам отвесил, сам речь свою продолжает:
- Внимательно слушайте, мерзавцы, повторять не буду. Так вот. Завтра в честь венчания его величества короля Фомиана Первого Уверенного с девицею Фёклоидой Прекрасной на центральной площади столицы состоится праздник с обширной зрелищной программой в виде шествий, фейерверков и торжественно-показательной казни. Поняли, чем это для вас пахнет, охламоны? А ну-ка встаньте в рост!
Стрельцы Горшеню к Ивану прислонили, подпёрли их с двух сторон топориками - изобразили стойку "смирно". Инквизиторы тоже встали - подчеркнули позами важность момента.
- Святой инквизицией, - говорит отчим Кондраций, - именно вам оказана честь быть казнёнными в ходе вышеозначенных торжеств. Понятно?
Кивнули Иван с Горшеней. Второй ещё какую-нибудь шутку хотел отвесить по поводу оказанной чести, да только не по себе ему стало, будто дохнуло на него замогильным сквознячком. И у Ивана схожие ощущения. Застали-таки инквизиторы их врасплох под конец. И дабы закрепить эту свою победку, фыркают на пленников, в монокли смотрят из-под капюшонов.
- В камеру их, - приказывает отец Панкраций. - Пусть в порядок себя приведут!
А отчим Кондраций осторожно мешки мужицкие взял своими холёными пальцами и в Горшеню их кинул.
- И дрянь эту, - говорит, - забирайте!
Только арестанты - не те ребята оказались, которые в расплохе долго прозябают. Горшеня, как к сидору своему прикоснулся - будто новую надежду приобрёл.
- Постойте, - говорит он уже из дверей и на пыточный инструментарий взглядом указывает, - а анттракционы когда ж?
- Завтра будут, - ехидничает отец Кондраций. - Извольте обождать.
- Эх, - нарочито вздыхает Горшеня. - А не обманет нас всех завтра-то? Вопрос…
20. Весточка
Вернулись друзья в камеру, тюремщику ручкой сделали. На каменном столе уже поздний ужин стоит - щи-голыши, вода да две хлебные корки. Озаботились!
Иван миску взял, корку в щах размочил, - съел с остервенением. Горшеня пару ложек хлебнул, водой запил, потом отлез на койку и принялся свой кусок хлеба обсасывать.
- Чтой-то ты весел будто, - говорит Иван с поддёвом. - Никак опять надеешься отбрехаться от этих мошенников?
- Да нет, Вань, - отвечает Горшеня, - не надеюсь. Наоборот тебе скажу: с Человечьим царством мы с тобой просчиталися. Здеся тебе не змей Горыныч, здеся большей серьёзности явление. Люди - они живяком не выпустят, они того… учёностью доймут. А весел я оттого, что уныние - мой первейший враг, Ваня. Пока я унынию не сдался, никто меня за копчик не ущипнёт. И потом, в весёлом состоянии духа мысль скорее движется. А для мужика мысль - главный союзник. В таком вот, Ваня, масштабе.
Доел, рот ладонью обтёр, полез в мешок, вшей разгрёб и вынул кисет свой заветный. Видно, решил в такой безвыходной ситуации закурить. Подошёл к окну, повозился с табачком да вдруг как крякнет:
- Вот ведь зверь баба!
- Кто? - вздрогнул Иван.
- Да нянька твоя, - поясняет, - Яга Васильевна! Не знаю, чего она там такого наколдовала, только мне с тех самых пор курить так и не хочется! Как отшибло!
- Тьфу ты! - упрекает Иван. - Я тут о важном думаю, а он про курево треплется!
- Об чём же ты об важном думаешь? - спрашивает Горшеня.
Иван на дверной глазок покосился, спиной к нему встал - загородил на всякий случай. Потом достал из кармана белое семечко - размером с ноготь.
- Вот смотри, - шепчет. - Подлунниково семя, ядовитая штуковина. Кто съест - тот умрёт сразу. Третий папин подарочек.
- Хороший у тебя папа, видать, - кивает Горшеня, - добрый и щедрый. И что? Ты это семечко сглотнуть, что ли, хочешь?
Иван ладонь в кулак сграбил, кулак тот за спину убрал - видит, что Горшене такая затея не по душе. Молчал долго, губу закусывал, наконец говорит:
- Да. Решился я, Горшеня. В таком поступке смысл есть.
- И какой же такой смысл?
- А такой, Горшеня, резонный смысл. Смотри: коли я бессмертный, то я быстро обернусь - найду в Мёртвом царстве чёрта, разузнаю всю подноготную, да и обратно в камеру. Прямиком к казни поспею.
Горшеня ладонями по ногам прихлопнул, сплюнул в сторону сквозь прореху в зубах.
- Вот те хрящ, вот те мочало - начинай сказку сначала! А ежели ты не бессмертный?
- Ежели не бессмертный… - затосковал Иван. - Стало быть, не о чем и разговаривать, считай, проиграна жизнь моя. Значит, и не стоит оно…
- Хорош тетерев! - Горшеня подбитой ногой взбрыкнул, поднялся, ходить стал. Торопится, видите ли, в Мёртвое царство! Припекло его! Видали?! А коли не бессмертный ты, а наших кровей? Кто ж тебя из того царства за просто так отпустит?
Иван голову понурил, рукой лоб подпёр, а Горшеня пар выпустил, заговорил конструктивно.
- В Мертвое царство, брат, с кондачка не суются. Хоть бы разведку сперва произвести, зонт какой-нибудь запустить. Ты ж ведь не ломоть откушенный, ты целого живого мира сочный кусок, Ваня! Сознаёшь ты это или нет, когда такие вот прогнозы намечаешь? Неужто ты, Иван, не понимаешь, что к твоей жизни сейчас ещё как минимум одна прилеплена! Ну помрёшь ты, отрешишься от нашей стези, а отец твой бессмертный так и будет чахнуть в вечном своём нездоровье? Так и будет ждать тебя до скончания света? А мать твоя? А ещё девица та, Надежда Семионовна - она что?
- А что она? - встрепенулся Иван и краской пошёл. - При чём тут она?
- А всё при том же! - отвечает Горшеня. - Разве ж я не вижу, что ты уже одним боком к её судьбе привязался. А ещё раз увидишь её - и другой бок в оборот пойдёт. Это, брат, и близорукому видно.
Иван вновь схватил голову руками, упёрся локтями в колени, сидит в позе мыслителя, только не мыслит, а бессмысленно пошатывается. Борьба у него внутри идёт такая, что снаружи аж воздух хрустит. А Горшеня всё знай себе дров в это кострище подкидывает:
- Ладно бы, если односторонняя симпатия, а ежели и она рельс в твою сторону прокладывает? А? А ты, оболтус, со смертью опыты ставить собрался, в её царство билеты заказываешь! Как же можно вот так, ни о ком не подумав!.. Я уж не говорю о том, что ты обо мне вовсе не подумал.
- О тебе, Горшеня, я как раз перво-наперво подумал, - оживился Иван, головой замотал. - Ты вот гляди, что получается: все обвинения инквизиторские свалишь на меня - тебя и отпустят. С покойника какой спрос! Верно? К тому ж, Горшенюшко, друг ты мой, то ведь натуральная правда: ты здесь ни при чём, ты из-за меня в историю попал.
- Ну вот что, Ваня, - встаёт Горшеня, - ты эту агитацию брось, мы люди тёртые, не греют нас слова тёплые. Во-первых, коли я на тебя свалю, они меня не менее двух раз казнят - за себя и за тебя. А во-вторых, голова в человеке - штучный товар, бросаться ею не след! Голову на другое применить можно. А поскольку у наших голов есть ещё десять часов чистого времени, то надо его не тратить на нытьё да самоедство, а подумать хорошенечко, как мы нонешнюю ситуацию изменить можем, не выходя из этой самой камеры.
Иван пальцем исподтишка в сторону двери тычет, на глазок показывает. Горшеня ходить перестал, сел напротив Ивана. А тот положил на стол семечко Подлунника.
- И потом, - рассуждает Горшеня вполголоса, - у нас теперь ещё одна подсоба есть - мешки наши походные, верные наши товарищи. Вчетвером мы чего-нибудь да измыслим, Ванюша, это как пить дать. Поэтому с крайними мерами пока погодим и посмотрим лучше, что у нас там ещё из чудес-то осталось? Ага, клубок… Угу, вшей немного… И ещё книга моя усыпительная, стало быть, "Пролежни".
- Судьбу чудесами не подправишь, - вздыхает Иван. - Ничего другого, Горшеня, нам с тобой не придумать; из каменного мешка один выход - в Мёртвое царство. Сам говоришь, что человеческая задачка не в пример труднее.
Видит Горшеня, что Иван опять в уныние впал, что мотает его из стороны в сторону тяжёлый нутряной маятник: то в сладкую солонку обмокнёт, то в горькую перечницу опустит. Как же, думает Горшеня, товарища своего от необдуманного поступка осторонить? В таком состоянии слова навряд ли до его сердца дойдут, так на ушах и обвиснут. Тут совсем иначе надо действовать. Погодил Горшеня ещё немного, что-то в голове состыковал, выпрямился.
- Хорошо, - кивает Ивану, - убедил.
А Иван к делу задуманному душой приготовился, а вот поддержки от Горшени не ожидал, потому опешил немного.
- Что? - спрашивает. - Принимать, думаешь, семечко?
- Думаю, принимай, - говорит Горшеня. - Только вот что: у тебя инструкция-то к нему имеется?
- Какая инструкция? - не понимает Иван.
- Как какая! По применению. Ты что, Ваня, как же в таком деле без инструкции! Не лечиться же собираешься - умирать! Тут любой ньюанс важен: когда, например, сглотнуть его - после еды, во время, или до? А про скорлупу что известно - слузгивать её надобно или прямо с нею в живот запускать?
Иван оторопел, расстроился, пальцем в семя тычет, серчает. А Горшеня ещё пуще над ним подтрунивает:
- Смерть - это тебе, брат, не в поддавки резаться, характер у неё вздорный и несговорчивый. Против него только одно средство - инструкция. Без инструкции лучше ни-ни… Несерьёзно!
- Ладно, - говорит Иван, - заморочил меня совсем. Тараторишь, как жужелица.
Отвернулся к стене, махнул рукой, а Горшеня вздохнул облегчённо - что и требовалось. Выдержал паузу, говорит Ивану.
- Выбрось ты эту чуду. Всё ж таки грех, - и более ничего объяснять не стал.
Иван вдумался, взял со стола семечко и к окну подошёл, чтобы его выкинуть.
- Постой, - говорит Горшене. - Что-то там, в окошке, странное маячится! Прыжки какие-то мелькают!
Горшеня насторожился, к окну придвинулся, да только Иван ему весь подход загородил.
- Точно, - в изумлении разворачивается он к Горшене. - Кто-то там снаружи в наше окошко вроде как запрыгнуть пытается. Эх, если б мне повыше подлезть!
Горшеня сразу под Ивана поднырнул, плечи подставил. Встали друзья в двойной рост, обе спины выпрямили и чувствуют, будто опять надежда по ним пяточкой прошлась. Горшеня Ивана прямо в окно запихивает: мол, смотри внимательнее!
- Луна слабовата, не углядеть никак, - кряхтит Иван. - Вроде собачка какая-то махонькая… Никак доскочить до нас не может.
- Погоди, - говорит Горшеня и Ивана с плечей спускает, - дай-ка я погляжу.
Поменялись они местами.
- Бестолочь ты, Иван, - говорит Горшеня, сразу всё раскумекав. - То не собачка махонькая, то блоха бройлерская из нашего с тобой стада! А к ножке у ней записка привязана. Вот ведь олимпияда какая!
Иван, как про записку услышал, дёрнулся, Горшеню на пол свалил.
- Прости, - говорит, - давай, Горшенюшко, опять поменяемся! Я эту животину почтовую хоть рукой на лету захвачу!
И полез уже на Горшеню, не даёт ему опомниться. Горшеню даже смех разобрал - такие в Иване вдруг ловкость и проворство проявились. Просунул Ваня руку между прутьев, машет ею, воздух в горсть загребает, Горшенины плечи пятками утрамбовывает.
- Какую высоту там взяла чемпиёнка наша? - интересуется Горшеня. - Ты не молчи, комментируй соревнованию-то.
- Да погоди ты с шутками своими, - пыхтит Иван. - Сейчас я её…
С двадцатой попытки ухватил-таки Иван блоху за загривок.
- Взято! - кричит.
Отвязали друзья от блошиной ляжки бумажный лист, а там чёрным по белому писано: "Держитесь, ребята, выручим". И подпись: "Семь Семионов и Надежда".
- Вона как, - говорит Иван, краснея и радуясь. - Правильно ты говорил, Горшенюшко: добро - оно мимо человека не проходит. Я, может, и сомневался этим твоим словам, а теперь точно вижу: так оно и есть.
Горшеня головой кивает, ситуацию обдумывает. Право слово, не ожидал он такого поворота обстоятельств. А Иван всё читает записку, всё обнюхивает её, всё силится понять, мужской в ней почерк или женский - очень ему это важно. И кажется ему, что точно женский почерк, а раз так, то понятно ему, кто записку писал. И от этих исследований Иван лицом всё светлеет, и глаза у него всё счастливее становятся.
- Ну ты чего, Вань? - спрашивает Горшеня. - Ты, ежели съесть эту записку хочешь, дык ешь, не стесняйся, я пойму.
Иван на шутки внимания не обращает, о своём другу говорит:
- Горшеня! Горшенюшка! Да я же теперь и казни не испугаюсь, и смерти не побоюсь! Мне теперь всё вмоготу!
- Ты, - кивает Горшеня, - всё ж таки очень сильно не обольщайся, рановато. Будущее наше, друг Ваня, до сих пор зыбко и вилами по воде писано.
- Да нет, - возражает Иван, окончательно посчастлививший, - не вилами по воде, а грифелем по бумажке! - и мандат свой рукописный Горшене предъявляет, будто нет сейчас ничего этой мятой бумажки действительнее.
А в это самое время несколькими этажами ниже выдающиеся инквизиторы отец Панкраций и отчим Кондраций сидели почти в такой же каменной катакомбе и тоже ужинали да разговоры важные вели. Только ужин у них был пообильнее, да ещё и питьё к нему прилагалось в неограниченных количествах. А почему бы, собственно, не выпить? Поставленную его величеством задачу они выполнили - двух отменных преступников для показательной казни нашли; а стало быть, теперь можно расслабиться, передохнуть перед завтрашним трудным праздником.
И вот сидят эти двое в своей трапезной келье, тела свои едой да напитками услаждают. Лежит перед ними баранья туша, стоят серебряные кубки с дорогим вином, и вертятся под ногами четыре легавых пса такой же, как и инквизиторы, серо-чёрной, притушёванной масти. И вот ведь парадокс: пьют и едят вровень, а при этом один - худой, как рыбий хребет, а второй - толстый, уши к щекам льнут.
И вроде как отдыхают они, вроде как позволяют себе пищевые излишества и хмельной разгул, а беседу меж тем ведут всё о том же - о положении вещей в доверенном их пригляду обществе. Такая у них тяжкая доля - и в свободное время о государственном думать да народное пересчитывать. И что самое интересное: если не побояться и посмотреть на всю эту вакханалию прямым взором, то выясняется, что между тюремной камерой, в которой Горшеня с Иваном ночь коротают, и трапезной, где полуночничают отцы-инквизиторы, действительно нет особой разницы - те же каменные своды, тот же свечной полумрак, и в лицах та же озабоченная складка.
- Не кажется ли вам, коллега, - спрашивает отец Панкраций после пятого кубка, - что надо быть поосторожнее с публичными казнями-то? Распустили мы приговорённых, всё им дозволяем на плахе! А плебеус и рад-радёшенек - ему всё бы радоваться!
Отчим Кондраций как-то вопросительно хмыкнул - с языком уже плоховато справляется. Это тебе не народы пасти.
- Думаете, коллега, рад плебеус? - спрашивает.
- А вы думаете, коллега, - нахмурился отец Панкраций, - народ посещает казни, исключительно чтобы на процесс поглазеть?
- Ак… - икает отчим Кондраций. - А как ещё?
- Хорошо бы, коли так, дай-то, как говорится, Бог! - выдающийся инквизитор осенил себя крестным знамением. - А коли не за этим они приходят на площадь? Коли они на казни ходят, чтобы послушать вражью предсмертную агитацию? Что тогда, коллега? С такими элементусами, как эти двое мужиков, ухо-то надо держать востро!
- Это вы про что? - не понимает Кондраций. Он нить утерял и теперь вовсе и не помнит, о чём с самого начала речь в разговоре шла. А может, помнит, да притворяется.