- Да про Ивана, преступника окаянного, и про предстоящее мероприятие, - напоминает отец Панкраций, раздражаясь. - И про дружка его Горшеню - мужика лапотного. Я, коллега, считаю, что казнить обоих надо одним махом, сразу, церемониусов не разводить. Шмальнуть в лоб из арбалета - и вся недолга. Иначе, как говорится, от грехов не ототрёшься! - Махнул отец Панкраций бараньей костью, коллегу своего жирком забрызгал. - Ибо верно сказал один вовремя обезглавленный нами умник: плаха - трибуна нищих!
Хотел отчим Кондраций обтереться, да не стал - и так уже весь по уши чёрт знает в чём. Он уже не то что обтереться, он ртом говорить уже не может - речь у него сквозь нос пошла и оттого гнусава и неразборчива сделалась. Отец Панкраций это бормотанье не слушает, свою линию гнёт:
- Вспомните, - говорит, - Томаса-шотландца, коллега. Мы ж ведь хотели, как лучше, хотели помучить его подольше, чтобы душа его мерзопакостная через эти самые телесные страдания очистилась и предстала перед высшим судом в виде оттёртом и незапятнанном! Подошли, понимаешь, к нему со всей духовной ответственностью, а он, дьявольское отродье, что выкинул, чем нам ответил на все наши благие зачины! Он ведь напоследок прямо на плаху свинью нам подложил! Всё четвертование пел запрещённые песни, выкрикивал слово "фридом" и прочие непотребные выражения. Вы помните, коллега, что этот висельник на плахе устроил?
Кондраций большие глаза сделал, головой помотал так, что изо рта какой-то недожёванный хрящик выскочил.
- Пешни? - бормочет в нос. - Шлова? Не помгню, коллега…
- Вот именно! - Панкраций костью по столу стукнул, бульон расплескал. - Именно, что вы не помните ни черта, коллега! А он, этот шотландец клетчатый, вследствие нашего ротозейства и вашего беспамятства превратил богоугодное зрелище в низкий фарс, использовал момент для своей личной эгоистической выгоды, для прокламации своих идей! А мы - не помним! Я вам вот что скажу, коллега: либерализмус никого ещё до добра не доводил!
- А может, - говорит носом отчим Кондраций, - просто залить этому Ивану немного свинца в горло, а потом всё-таки помучить? Уж больно душу мне его жалко - не успеет ведь очис… очис…
Не может инквизитор намеченного слова выговорить - не для носа слово то. Так и замолк, только икнул пару разков негромко да кость собакам отбросил.
- Фу, какое… какое слюнтяйство, - морщится отец Панкраций. - Как вы, однако, упорны в этом своём поганом гуманизмусе, коллега! А вдруг он азбуку жестов знает, вдруг он руками начнёт размахивать? Такой срам может вылезти! От этих мужиков всего ожидать можно, у них некоторые телодвижения куда опаснее слов! Поэтому, я считаю, с этими двумя кончать нужно сразу. С мужиками вообще надо без проволочек, мужик - он ещё хуже шотландца!
Ужаснулся инквизитор игре собственного воображения, аж побледнел, а местами и вовсе прозрачный стал. Но взял-таки себя в руки, подцепил из блюда большую виноградину, опустил её полностью в свой широкий рот, пережевал неспешно, а потом с интересом спрашивает у отчима Кондрация, как бы пытаясь выяснить степень его вменяемости:
- А кстати, вы, коллега, не в курсе ли, что значит этот "фридом" по-нашему?
Отчим Кондраций только головой мотнул и смотрит на коллегу с дурацкой улыбкой. То ли действительно не знает, то ли притворяется, то ли уже окончательно освинел от выпитого - не понять!
21. Горшеня принимает решение
Иван горе-то терпел, а от счастья быстро утомился - прилёг на койку лицом к стеночке да и испёкся сразу. Горшеня блоху своей порцией накормил, та и примостилась возле стола, стала носом посвистывать на пару с Иваном.
А Горшене не спится, мыкается он по камере, через спящую блоху негнущейся ногой переступает. Думы тяжкие его за разные нервные окончания дёргают, к самому сердцу подбираются. Не очень-то верится ему, что удастся Семионам их из беды вызволить. Подошёл к окошку, смотрит на звёздное небо; из темничного окна звёзды хорошо видны, как днём из колодца. Стоит Горшеня и думает - о жизни прожитой и о завтрашнем конкретном дне. И так поровну о том и другом размышляет, будто это вещи равносильные и равновесные. Так бывает на свете: какой-нибудь один день всей предыдущей жизни стоит, а может, даже и последующей в придачу. И как же пережить такой день, когда о нём заранее осведомлён, - вот вопрос! Лишь Иван из-за влюблённости своей нежданной может накануне этого дня спать с присвистом. А Горшеня не может - волнуется, у звёзд совета да наставления выспрашивает. Да и не только у звёзд - у всего белого света готов он сейчас помощи просить, подсказки ожидать. Смотрит он вопросительно вокруг и видит прямо перед собой семечко: лежит оно на оконном срезе перед решёткою. Знать, Иван его тут оставил и позабыл, пока блоху ловили да с письмом возились. Вот так подсказка! Только на что же она наставляет, что подсказывает?
Горшеня то семечко в руку взял, и стала у него мысль в неожиданную сторону выворачивать. "А если прав Иван, - думает, - и командировка в Мёртвое царство нам необходима? Тут ведь вот что. У него ведь дело важное, нешуточное - болящему существу помочь. Это кто, Кощей-то - болящий?! Да, Кощей. Был он до болезни Кощей, а теперь он - в порядке вещей. Болезнь его с обычным человеком сровняла. На войне раненых вражьих солдат тоже выхаживать приходилось, и ничего. Может быть, таким образом человечность войне противится, вражде да злобе перечит. То же и с Кощеем: ему помочь - значит, зло добром утихомирить. И потому выходит, что у Ивана дело конкретное, а у меня - так, обобщение одно. Справедливость! Далась мне эта справедливость! Она ведь мне невесть для чего требуется, как сам по себе голый научный факт, а для Ивана его поиски жизненную необходимость имеют. Значит, по всему получается - что? А то, что в Мёртвое царство не Иван, а я отправиться должен! Именно я. Как полномощный Кощеев представитель. Эвона как выписывается!"
Повертел Горшеня семя в пальцах, подержал на ладони, будто сравнить хотел малый вес с таящейся в нём убийственной силой. Потом положил на стол, обтёр руки о штаны, присел на провислую койку.
"Съем, - думает. - Как пить дать, съем. Ибо в этом поступке, как Ваня говорит, смысл есть. Какой? Да вот такой: ежели существует справедливость, то я и с того света вернусь к Ивану или найду возможность знак какой путеводный ему оттудова подать. А ежели справедливости нету, то и жить мне ни к чему - заодно там и останусь, палачей своих от лишнего пункта освобожу".
Встал с койки, опять семечко подобрал.
"Как же, - думает, - его принимать-то всё-таки? Лузгануть или целиком в горло отправить?.. А может, ну его? Может, выкинуть это чёртово семя в окно от греха подальше?.."
Мается Горшеня: то на семечко посмотрит, то - на спящего Ивана, то к блохе взгляд обратит, то ногу свою разнылую поскребёт. Уверенность в нём ещё сомнения не одолела, держит его ещё.
"Нет, если я в Мёртвое царство не скомандируюсь, то это Иван сделает - это точно, ничто его не остановит, даже влюблённость. В любви человек ещё чувствительней к долгу своему становится, всю ответственность на себя берёт. Ежели бежать нам удастся - славно, только после того его смерть ещё более несвоевременной станет. А обойти её Ивану никак иначе нельзя, только через мой труп. Так что сейчас самый удачный для того момент, чтобы спасти Ваню и опередить его добрые намерения. А он без меня озвереет вконец, когда его на казнь поведут, и в таком состоянии хоть с целым батальоном справится".
Ещё в чём-то хотел Горшеня себе убедить, да вдруг Иванов живот такой громкий сигнал из своего угла подал, что аж железный стол бемолем загудел. Горшеня вздрогнул, замерли в нём мысли и пожелания, душа в пружину стянулась. Взял он со стола семечко и, не думавши, быстро положил себе на язык, запил остатками воды из кружки - и всё. Сидит на койке, ждёт. Мыслей уже не думает - на что мёртвому мысли! Хотя нет, вот явилась одна мысль и давай свербиться: "Что же я наделал? Я же себя вот так невзначай жизни лишил…" Отмахнул Горшеня эту мысль, другую на неё напустил: "Почему же невзначай! Нет, очень даже правильно я поступил…"
Просидел так минут пятнадцать, от мыслей отбиваясь, - никаких смертных симптомов, никакой агонии, даже спать не хочется. Только нога ныть перестала. А всё остальное - как и было: Иван храпит, блоха подсвистывает. Встал Горшеня, руками упражнения поделал… Никак не может понять, жив он или умер уже. За нос себя потрогал, под мышками нюхнул - нос есть, запах есть. Непонятно. Так бы и закис совсем Горшеня между жизнью и смертью, коли б не пришла ему в голову спасительная идея: взял он свою заветную книгу, пристроил её вместо подушки и прилёг на койку, как живой. Сразу легче умирать стало, в сон повело, вся прежняя его наполненная жизнь перед глазами пронеслась - будто пегая кобылка, с целой вереницей подробностей на телеге. Зевнул Горшеня пару раз, перевернулся на другой бок - да и заснул мёртвым сном.
22. В Мёртвом царстве
В полночь отворилась дверь и вошёл в камеру Тёмный ангел. Извлёк из своих одежд накладную и стал разбирать, кого из двух уносить с собой. Подошёл к Ивану - вроде этот. Но тут Горшеня с койки голос подаёт.
- Меня, - говорит, - меня забирай, я умерший.
Удивился ангел, поближе к окошку подошёл, чтоб при лунном свете буквы в накладной лучше различить.
- Да ты проверь, - говорит Горшеня.
Ангел достал из одежд осколок зеркальца, подставил ко рту спящего Ивана - зеркало запотело. Поднёс к губам Горшени:
- Дышите, - говорит.
Горшеня дышал-дышал, дышал-дышал - ни капельки на зеркале.
- Понятно, - говорит ангел, - не иначе как опять в небесной канцелярии что-то напутали. Ну прощайся тогда, добрый человек, с этим светом, пойдём на тот.
Помог ангел Горшене его добро нехитрое в мешок уложить, да только тот посмотрел на свой сидор и решил на этот раз его с собой не брать, оставить всё имущество Ивану. "В этом путешествии, - думает, - мне уже ничего не понадобится…" Посмотрел он на Ивана, вздохнул - простился, стало быть.
- Пойдём, - говорит ангел. - Только по пути ещё кое-куда заедем, надобно мне ещё одного новопреставленного захватить.
Вышли они из темницы никем не замеченные, сели в крылатую ангельскую тележку и полетели над миром. В одном селе притормозили, забрали из светёлки усопшего накануне купца Еремея Овсянкина. Купец Еремей, увидав Тёмного ангела с Горшеней, отнекиваться стал, в разъяснения какие-то пустился.
- Погодите-погодите, - говорит, - мне пока помирать рано, я только на Пасху помирать согласный. Мне батюшка Парамон обещал. А сегодня… сегодня число-то какое?
А Тёмный ангел ему ордер и накладную показывает - накося выкуси, рот закрой. Овсянкин бумаги прочитал - смирился: против документа не попрёшь. Поразводил руками, потом засуетился, принялся в узелок какие-то вещи собирать, бумаги какие-то по карманам раскладывать, драгоценные перстни на пальцы надевать.
- Погодите, ребята, раз такое дело, - говорит, - я сейчас, я быстрёхонько…
Собрался-таки. Успел ещё и бутербродов из буфета в пакет напрятать и в термос кофею нацедить. Лицо у Еремея напряжённое, будто всё складывает в уме какие-то цифры. Сел на телегу, узел обхватил двумя руками, на Горшеню косится, подвоха ждёт. А Горшеня спокойно сидит себе, под нос что-то напевает.
Вот привёз ангел новопреставленных на сборный пункт, повёл в приёмный покой. В том покое ничего нет, только синяя пустота наподобие звёздного неба да две скамьи - на вид вроде каменные, а на присяд - тёплые да мягкие.
- Присядьте здесь пока, - говорит ангел. - Сейчас вас вызовут.
Сидят Еремей и Горшеня в приёмной друг против друга, купец лицо воротит, не хочет с простолюдином разговаривать. Достал из кармана термос да пакет с бутербродами и давай питаться в три подбородка. Горшеня на него смотрит, слюну в оборот организма пускает.
Тут прямо посреди пустоты отворилась дверца и другой небесный чин с серебряным копьём в руке зовёт обоих пройти. Вошли Горшеня и Еремей в ту дверцу, встали как вкопанные, смотрят, а перед ними светёлка - чистая да ладная, и никаких тебе колонн, пилястров и прочих земных подробностей, сплошная небесная красота! Потолка нет, пола нет, даже стен и окон нет - архитектура без излишеств. Посреди той архитектуры столешница парит, рабочая обстановка царит. За столешницей восседает апостол Пётр, а по обе руки от него ещё два апостола перебирают бумаги, разглядывают папки с документами.
- Вот, - говорит им тот, что с копьём, - доставлены души Еремея Овсянкина, купца первой гильдии, и Горшени, простолюдина.
Апостолы зашелестели бумагами, выбрали два скоросшивателя.
- Так-так, - строго говорит апостол Пётр. - Ну давай, Еремей Овсянкин, - ты у нас купец первой гильдии, с тебя первого и начнём. Рассказывай, что сотворил в жизни полезного, чем своё имя прославил, какой по себе оставил след.
Купец руки о колена вытер, полез узел развязывать, достал оттуда пачку бумаг гербовой печати, разложил их на столешнице.
- Вот это, - показывает, - рекомендательные письма и ручательства за меня, раба вашего. Вот эту бумагу отец Парамон написал, а вот это от отца Савелия лист - засаленный слегка, да уж какой есть.
- Это какой же отец Савелий, - призадумался апостол Пётр, - не тот ли поп, которому в прошлом году явление было?
- Так точно, господин судия, - кивает Еремей Овсянкин, - он самый. Переел маленько дарёных яиц наш батюшка Савелий, и был ему явлен огромный огненный петух, который его в темечко клюнул со всего маху. После чего три дня и три ночи кукарекал батюшка через каждые полчаса на всю округу, а потом предсказал скорый конец свету!
Судьи переглянулись, чему-то своему поулыбались. Потом опять на серьёз перешли.
- А вот это, - говорит купец, - прошу обратить: вещественные доказательства не зазря прожитой жизни. Тут, господа хорошие, купчие и векселя, закладные и разные другие бумажные ценности. Вот полный списочек нажитого - недвижимость, средства передвижения, поголовье - скотское и холопческое. А вот то, что с собой унести сумел.
Сказал - и давай вываливать на бумаги самоцветные каменья, валюту, ожерелья и жемчуга, горностаевые шкурки, песцовые воротнички, столовое серебро и даже сахарные леденцы на палочках. Только пакет с недоеденными бутербродами и термос на стол выкладывать не стал - в карман себе засунул, схоронил.
Апостол Пётр всё это имущество рукой сгрёб и, не глядя, под стол в парящую мусорную корзину отправил.
- Понятно, - говорит. - Всё зачтём по честности. Ничего не утаил?
- Вот ещё, - улыбается Еремей и из-за пазухи достаёт картинку в позолоченной раме. На картине той - храм с тремя маковками. - Вот енту церкву, - говорит, - я построил, господа хорошие. Прошу особое внимание обратить и приобщить к делу.
- Неужто сам построил? - удивляется апостол, который слева.
- Ну как сам… - усомнился в себе Еремей. - На мои, то есть, деньжата выстроена. О чём отлита на доске достопримечательная подпись… надпись…
Заплутал Еремей в словах и в мыслях своих, но Пётр вроде всё понял, кивнул.
- Теперь, - говорит, - ты, Горшеня-простолюдин, выходи вперёд. Показывай и ты - чем богат, чем хваток, чем свет тебе обязан.
Подплыл Горшеня к столу, развёл руками - не знает, что и сказать на то.
- Извиняйте, - говорит, - ваши благородия, нечем мне хвалиться-хвастаться. Свиного хвостка - и того не нажил. Всего моего имущества - голова пуста да душа проста. Были ещё вши в ассортименте и подголовная книга, кота учёного сочинение, только я их другу своему оставил на память.
Насупились апостолы, в личное дело глядят, моргают.
- Ну а чем хоть занимался-то? - спрашивает, тот, что справа. - Неужто так весь век на книге и пролежал - вшей прочесал?
- Да где уж! - смеётся Горшеня. - Всем занимался, ни от какой работы не укрывался, какую работу Бог даст - на то и горазд. На войне был солдатом, в лазарете - медбратом, дома плотничал, в лесу охотничал, в поле косил да боронил, на сене - девок матронил.
Судьи последним словам нахмурились, а Горшеня по рассеянности не извиняется даже перед высоким собранием, свою мысль далее тянет.
- В общем, всё делал, что совести не перечило. Только вот не накопил ничего. Проел с товарищами да раздарил вовсюда. Окромя мозолей вот этих, да рубцов, да шрамов, да болячек, предъявить вам нечего. Жену любимую и детей ненаглядных - и тех не удержал, не уберёг. Так что хвалиться нечем. Виноват, ваши благородия, подвёл вас по самые пироги, не оправдал, как говорится, высокой доверенности.
- Да… - качает головой апостол Пётр. - Ну ладно уж, ступай, жди нашего решения.
Увели Горшеню и Еремея обратно в зал ожидания.
Пока суд да дело, Еремей ушлый слетал куда-то, с кем-то из местных-небесных приватно переговорил и навёл точные справки - кого из них двоих куда распределили. А справки те оказались для него неутешительные, так что в выжидательное место вернулся Еремей Овсянкин сам не свой: лицо побелевшее, глазки бегают, лоб сморщился, как урючина. Струхнул купец, да купеческое сословие и в страхе о практической стороне дела не забывает. Вот и Еремей - ищет выход, шажки просчитывает. Вдруг на Горшеню поглядел - да ласково так! Ни с того ни с сего заводит с ним разговор.
- Зябко тебе, братец? - спрашивает.
- Холодновато, барин, - отвечает Горшеня. - Да ничего страшного.
- Да как же ничего страшного! - купец аж руками всплеснул. - Сейчас ведь ешшо выше тебя поведут, а на небе знамо какой сквозняк - всем ветрам раздолье. А ты, братец, взмок с дороги. Помёрзнешь!
- Выше? - сомневается Горшеня. - Что ж делать…
- А давай, - предлагает Еремей, - с тобой поменяемся. Мне в шубе-то и на сквозняке холодно не будет, а ты в котлы пойдёшь - согреешься. Мне не жалко - помогу тебе, так и быть. Чего ж хорошему человеку не помочь-то!
- Да как можно, - говорит Горшеня. - Оно бы, конечно, хорошо бы согреться, да совестно небесных-то обманывать.
- Обыкновенно можно! - Еремей от нетерпения весь вертится, по сторонам зыркает. - Тебе, братец, на земле уже всё зачлось, а теперь хоть самого Боженьку обманывай - дальше Мёртвого царства не сошлют! Я дело тебе говорю.
Задумался Горшеня, видит - очень купцу поменяться с ним хочется. А ему, Горшене, вроде как всё равно. Какая-то его благостная апатия охватила в этих райских пространствах.
- Да мне, - говорит, - без разницы, конечно, где наказания отбывать. Только разве же не узнают, кто из нас кто?