А Иван, надо сказать, своего товарища по несчастью тоже совсем недавно разглядел - его из другого тюремного департамента прислали прямо к стартовой арке, в порядке внеочередной срочности. Горшенина кандидатура отпала, а где ещё наспех такого отборного злоумышленника найти, чтобы не стыдно было ему голову срубить, лицом в грязь не ударить? Нелегка задачка, да с похмелья втрое сложней! Взбудоражили выдающиеся инквизиторы свою контору с самого утра, всех тюремных начальников на попа поставили, всех сонных сошек волчками запустили - подать сюда кандидата на немедленное утверждение! Вот и отрекомендовал кто-то на почётную казнь бывшего инквизиторского же служащего, проверенного в делах и делишках человека аристократической внешности - того самого судебного секретаря, что на томат похож и который давеча Надежду упустил, карьеру свою проворонил и всю ярморочную церемонию завалил на корню. Туда ему, олуху, и дорога!
Смотрит на него Иван - едва узнаёт в нынешнем кефирном отребье вчерашнего творожного барина. Тот хуже битой мухи выглядит: постарел, скуксился, живот у него из корсета вывалился, как вывернутый карман. Секретарь Ивана тоже признал - глаза увёл, съёжился, по нижней губе его плаксивая судорога запрыгала. Постояли приговорённые несколько секунд в полной тишине и спокойствии, а потом их стрельцы топориками подталкивать стали - прямо на ковровую дорожку, ту самую, что через всю сахарную площадь к плахе ведёт.
Вот идут они по последнему своему маршруту. Иван чинно шагает, страху и суете всем остовом противится, а секретарь еле ноги волочит, руками живот придерживает и скалится последней отчаянной миной. А народ почему-то улюлюканий не выказывает, смотрит на приговорённых молча и отдельные провокационные выкрики не поддерживает.
"Помоги мне, Горшенюшка, - думает Иван на ходу. - Подскажи, глупому, как мне из беды выпутаться, как нашего ворога победить - силой или какой другой извилиной?"
И лицо Горшенино так перед его глазами и стоит. Но не говорит ничего Горшеня, а лишь хитровато щерится.
Подошли казнимые к королевскому возвышению. Секретарь будто только этого ждал - ноги ослабил, пал на колени, ручки свои дрожащие к его величеству вытянул, головой в ковровую дорожку ныряет, натоптанный сахар слизывает. Тут надо бы и Ивану в ноги королевские пасть, а он стоит древом, никаких в его позе раскаяний, никакого предсмертного раболепия. Смотрит на короля Фомиана в упор, даже не моргнёт. Отец Панкраций не выдержал такого насмехательства, зубами щёлкнул, выбежал из придворных лож прямо к Ивану да как зашипит:
- Падай ниц, каналья! Падай ниц! Упц, я тебя!
И такой из него злобный звук "ц" выплёвывается, такая зловонная мощь из нутра исходит, что Ваня чуть было и вправду не упал - да удержался всё-таки! Только шеей повёл слегка и губы стиснул. Инквизитор тогда капюшон скинул и всем своим придворным авторитетом пытается бунтаря снизить, с песком смешать. Взгляд у него шершав, как крупная наждачная бумага, другой бы от такого зрительного давления лопнул, а Иван - выдержал, да ещё и сам поднажал. Стоят они друг против друга в немом неподвижном поединке, глазами воюют: кто кого пересмотрит. Иван прямо до костей инквизитора засмотрел, прямо в каждую морщинку влез, каждую носогубную линию исследовал. Но и отец Панкраций слабину не даёт - негоже ему какому-то юнцу беспардонному в гляделки проигрывать. Он в Ивана взглядом упёрся, едва его не затёр. Но как ни натренирован был отец Панкраций, как Иван себя ни пересиливал, а оба одновременно глаза отвели - ничью выродили. В таких случаях говорят: победила дружба, а в данной ситуации вовсе не дружба, а чуть было ненависть не победила, потому как именно ненависть обоих соглядатаев заставила отвести взгляды. Инквизитор глаза отвёл, потому что в себе закипающую ненависть почувствовал, а этого он не любил, предпочитал всегда трезвым и рассудительным оставаться; к тому ж зачем такие трудоёмкие эмоции на уже поверженного врага тратить! А Иван глаза отвёл, потому как тоже эту самую ненависть внутри себя заметил, почувствовал, как шевельнулась в груди её металлическая пружина, как руки в кулаки собираются, уже готовые закаменеть. И отринул Иван от себя это злонамерение, не захотел нечистой своей силой пользоваться.
"Нет, - думает, - Горшеня бы этого не одобрил. Он бы злобе не поддался, он бы её с флангов обошёл и меж лопаток бы ногтем погладил". И будто бы увидел, как Горшеня ему кивает одобрительно.
Так и не склонил головы Иван. Замешательство произошло в церемонии, отец Панкраций под капюшон спрятался от своего позора, среди прочих придворных затушевался. От досады побелело его и без того бледное лицо, пошло прозрачным пятнами.
Иван паузу вытерпел, поднял за шиворот своего товарища по несчастью, ухватил его и потащил горемычного за собой. Вот уже перед ними и эшафот - последнее бунтарское пристанище, место для упрямых лбов. Специально по случаю праздника расстелен на нём расписной ковёр, плаха поставлена новёхонькая, лакированная, по периметру расставлены полдюжины стрельцов, палач вызван лучший из лучших - не мужлан какой, а маленький изящный изверг в чёрном колпачке с узкими глазными прорезями.
Оглядел Иван стрельцов, палачу в прорези заглянул. "Эх, - думает, - завалить бы их всех одним махом, да нельзя - Горшеня меня другому наставлял, с чужими жизнями считаться советовал. Вдруг да он и в этом прав?"
Тем временем трубачи вперёд выступили, исполнили медленный марш "Прощание на сопках", после чего на их месте возник какой-то конферансье-затейник, завёл бубнёж - про что не поймёшь.
Иван смотрит на всё с холодной отстранённостью, о своём думать продолжает. И вроде одна его часть осознаёт, что всё это дело - редкой удачности шанс бессмертность свою проверить, но другая часть содрогается и вопит, думает: а если вдруг да действительно - смерть! И впервые в жизни чувствует Иван, что умирать ему страшно не хочется, ну хоть ты тресни! А тут ещё под боком бывший секретарь скулит, за рукав цепляется, смотрит на Ивана, как на последнюю свою соломинку. И глядя на него, Иван опять думает, что пора бы уже, наверное, разозлиться, пора бы уже непротивление отринуть и показать всем присутствующим, с кем они тягаться затеяли. Да что-то его от этого злого настроя постоянно отвлекает. То Горшенино рябое лицо привидится, то секретаря ему защитить хочется, помочь ему сохранить человеческие облик и осанку, то мерещится ему, что где-то рядом Надя с Семионами затаились. А то ещё на толпу глянет - и так ему этих бестолковых людей жалко становится, хоть ты сам себя топором руби! Какая уж тут злоба - так, озлобки одни.
"Ну что же мне делать, Горшенюшка? - спрашивает мысленно Иван. - Подскажи сей же час, а то через две минуты уже поздно будет! Видишь, я совсем к краю подошёл, совсем мордой в пропасть сунулся - дальше медлить некуда".
Но не отвечает Горшеня, опять от него одни смешки да подмигивания.
"Нет, - думает Иван, - это вовсе не Горшеня у меня перед глазами маячит, это лукавый меня за нос водит, бессмертием меня искушает. Чем от привидений ответа ждать, дай-ка я лучше головой подумаю; не к Горшене обращусь, а к его жизненному опыту. Вот что бы Горшеня на моём месте делать стал, какую бы предпринял тактику?"
Секретарь всхлипывает, а Иван ему глаза рукавом промокнул, за плечи тряхнул:
- Не дрейфь, - велит, - безъязыкий, сейчас мы что-нибудь придумаем.
И начинает быстро вспоминать, что там давеча в лесу Горшеня Тиграну Горынычу говорил, как он с тем диким зверем человеческие мосты налаживал.
И в образовавшейся тишине пришло вдруг Ивану озарение. Он аж закашлялся от такого чувства, перепугал в очередной раз горе-секретаря.
Поглядел Иван на Фомиана Уверенного и вдруг поклонился ему - в пояс, с почтением и покладистой покорностью. Народ тотчас загудел.
- Ура! - закричали внутри толпы подсадные селезни.
- Ура королю Фомиану! - подхватила толпа.
Шапки вверх пошли, многократное "ура" раскатилось по площади, ожили придворные, из оцепенения вышли, меж собой зашушукались. Даже выдающиеся инквизиторы почувствовали свою правду - она у них скользкая, как зубной нерв, то попадётся в руку, а то обратно вывернется; тут вроде бы попалась. Повеселевший отчим Кондраций к закордонному послу придвинулся, плечиком его задел, спрашивает как бы между делом:
- Ну как вам, мосье Помпей Замосквореевич, наши традиции? Впечатляют?
Посол губой чвакнул, отвечает с высокомерным акцентом:
- Это есть слабовато. Герой, - поясняет, - должен немножко гореть. Дымок, понимайт? У вас страна болшой, горелий запах далеко слыхать. Это не ест жестокост, а толко ест поучение и небалуй. Понимайт?
Тут и отец Панкраций на разговор материализовался, в дискуссию с ходу вступил:
- Дымок, - говорит, - другие головы дурит, в другие сердца искры разбрасывает. А у нас всего два удара - и сплошная тишина. Лучше, чем небо-то коптить!
В этот момент все "ура" на бормотание сошли, потому как Иван спину распрямил и уставился на короля выжидательно, будто тот задолжал ему что-то, да ещё и рот раскрыл - видимо, для последнего своего слова. Замолкла толпа, притихли придворные, напряглись выдающиеся инквизиторы.
- Ты вот что, ваше величие, - говорит Иван, прокашлявшись, - ты бы это… погодил с казнью-то, а велел слово молвить.
Король опешил слегка, но виду подавать не стал - махнул батистовой перчаткой сверху вниз: дескать, давай, валяй, разговаривай, пока голова на месте и рот, стало быть, при ней.
- Я вот что сказать хочу, - мнётся Иван, слова нужные подыскивает. - Я гляжу, ты человек-то хороший, не злой вовсе, порядочный…
Король молчит - не знает, обижаться ему уже на Ивана или пока погодить. А Иван речь свою малосвязную дальше продолжает, все обстоятельства разговора Горшени со змеем вспомнить пытается и в голове своей дословно восстановить.
- Стало быть, - говорит, - всё твоё безобразие - это следствие какой-то проблемы. Так?
И смотрит на короля вопросительно. А Фомиан как-то заёрзал смущённо - совсем не может понять, о чём это лопочет подсудимый. Но виду всё ещё не подаёт, а только перчаткой батистовой слегка помахивает.
- Так вот, - продолжает Иван, так и не получив ответа на свои запросы, - сдаётся мне, что ты такой злой и глупый, потому что - несчастный. В любви тебе, видать, не свезло. Правильно?
Вот тут Король уже явно оторопел - побледнел и перчаткой своей помахивать перестал. А Иван, воспользовавшись всеобщим замешательством, продолжает:
- Иными словами, бабу тебе надо, ваше величие, то бишь женщину. Без женщины тебе - не житьё. Без женщины ты - нуль на палочке и опасный для человечества элемент. Потому как мужик без бабы - лютый хищник. А почему у тебя женщины нет? Не знаешь?
Тут уж королевская невеста напряглась, и румянец у неё прямо через переносицу на лоб полез, через все слои пудр проступил. Король рот раскрыл, а сказать ничего не может - у него даже конечности онемели от такой внепротокольной наглости.
- А женщины у тебя нет, - продолжает тем временем Иван, вконец осмелев, - потому что ты, ваше величие, пахнешь плохо. Откровенно говоря, ваше величие, смердишь. И надобно тебе просто-напросто помыться - с мылом, с паром, со всякими общественными мероприятиями…
Хотел ещё чего-то сказать Иван, да не успел - его величество Фомиан Уверенный такой королевский вопль издали, такого горлового петуха выпустили, что придворные прямо лицами в сахарную грязь попадали - все до одного! Даже выдающиеся инквизиторы - и те скрючились, даже министры - и те распластались, только зады торчат. Знает придворная кость, что в моменты такого ора самое главное - это королю на глаза не попадаться. А Иван - тот не от знания какого, а просто от неожиданности - сначала за уши схватился, а потом и глаза на всякий случай закрыл.
Один лишь народ против этого петушиного визга устоял - так и глазел в оба, и то - по недоумности своей мужицкой, чисто из празднопорожнего любопытства.
И вот ведь какая штука в тот момент произошла: король Фомиан Уверенный впервые в жизни с глазу на глаз со своим народом остался!
24. Горшеня у чёрта
А Горшеня на том свете пребывает - ума-опыта добывает. И вот уже стоит он одетый, обутый и вымытый в кабинете того самого лысого чёрта с цветной растительностью на морде. Портянки в руках держит: успел их простирнуть и теперь ждёт, когда высохнут.
Кабинет у чёрта огромный! По всем стенам - железные стеллажи с железными же ящичками. На каждом ящичке своя золотая буквица приделана: тут и русские буквы, и заморские, и такие заковырки, которых Горшеня отродясь не видывал. Стол и кресло у чёрта тоже железные, к полу привинченные. Потолок высокий, пространство гулкое.
Пока Горшеня всю эту железякость разглядывал, бес в платок сморкался, нос свой вычищал, усы разглаживал; разок только зырканул на человека недобрым взглядом - и опять своими делами увлёкся. Горшеня постоял-постоял, подождал, потом приблизился к столу, стал приборы разглядывать. Тут многое Горшене не в новинку - и чернильницу с самописным пером, и пресс-папье из черепахового панциря, и бумагу гербовую он и раньше видел; а вот рогатый аппарат с трубою обоюдоизогнутой, - такой только однажды издалека лицезрел, у одного генерала в блиндаже. Нагнулся Горшеня над аппаратом, через портянку осторожно трубу тронул - тяжела труба, позолотой у раструбов покрыта.
Тут лысый чёрт с другого края стола окликает:
- Кому позвонить хотите, ваше купечество?
Горшеня опешил, плечами пожал.
- Позвонить? - уточняет. - А это что - колоколец такой?
- Ага! Значит, телефонного аппарата мы не знаем! - лукаво улыбается чёрт. - Что ж это ты за купец такой бестелефонный? Ну-ка отвечай, как на духу, - Еремей Овсянкин ты или нет?
Замялся Горшеня, язык его опять неправде воспротивился.
- Да как посмотреть, в обчем-то… в некотором смысле…
- А! - хохочет чёрт. - Сдаётся мне, что ты, наоборот, мужик, а не купец. И не просто мужик, а не кто иной, как Горшеня Ржаной, собственной персоной сюда занесённый.
Горшеня так и остолбенел.
- Твоя правда, - кивает, - ваше благородиё. А как узнал-то?
Чёрт опять захохотал. А когда он хохочет - вроде как не такой злой и страшный делается, вроде как что-то человеческое сквозь морду проступает. Заметил это Горшеня и чёрту улыбнулся немного - подыграл.
- Я всё знаю, - отвечает чёрт, а сам на Горшеню пялится, ещё улыбки ждёт - уж больно она ему понравилась. - Я ведь тот чёрт, который всё знает.
Горшеня миг один думал, а потом как бросится к чёрту и давай его обнимать да тискать.
- Неужто! - кричит. - Ведь ты-то мне, ваше благородиё, и нужен! Я же тебя ищу! У меня же к тебе дело огромной важности, значения великого!
- Все твои дела да важности я тоже знаю, - чёрт еле-еле мужика от себя отодвинул, отряхивается, хотя видно - приятно ему такое обхождение. - Все твои значения великие нам известны. Небось, за другого просить будешь - о себе-то никогда не подумаешь.
- Обратно твоя правда, - кивает виновато Горшеня, - всё тебе, чёртушко, известно! Ни дать ни взять рентгент у тебя вместо глаза-то.
- Э-хе-хе! - трясёт чёрт бородою, - Не по-людски это, мужик, - за других просить, а себя забывать. Это что же получается: за одного - яд, за другого - в ад, а себе шиш без маслица! Страдания, значит, на себя принял, а ни тот ни другой тебе даже не родственники!
- Да какие страдания, - отмахивается Горшеня. - Видели мы страдания, приходилось. А это - ерунда: частушки, а не страдания… Я ж не за просто так, я ж вон - портянки в награду получил от настоящего купца-то.
- Да, - кивает чёрт, - выгодное дело спроворил. Дурак ты, мужик. Форменный тесовый дурень.
- Твоя правда, чёртушко, - соглашается Горшеня. - Как есть дурень. Виноват, опять же не оправдал…
- Ну ладно, - волнуется чёрт, - за портянки в котёл полез - всё ж таки причина есть, мотив, как говорится, присутствует. А младшему Кощею-то за что от тебя добро такое всякое? Он-то тебе ничего ведь не дал!
- Как так не дал! - возмутился Горшеня. - Да он мне знаешь сколько всего дал!
- Ну сколько? - подстрекает чёрт. - Сколько, говори?
Горшеня подумал, руки опустил, улыбнулся опять:
- Да и действительно… Если того… на предметы перекладывать, если в смысле вещественного - кажись, ничего и не дал. Но зато по ощущениям - много дал, очень.
Чёрт встал из-за стола, принялся расхаживать по кабинету, копытами цокать.
- Странно, - говорит, - очень странно…
Тут рогатый аппарат зазвенел, чёрт к нему подцокал, трубу снял, к уху приложил.
- Аллё, - говорит, - главный нижний архив слушает.
И весь будто бы по стойке смирно вытянулся, даже горбиться перестал. Послушал, удивился чему-то и с благородным генеральским подобострастием рапортует:
- Слушаюсь и повинуюсь. Будет исполнено-с.
И, положив трубку, глядит на Горшеню с новым каким-то любопытством - ещё интереснее ему этот мужик стал после звонка.
- Странный твой случай, мужик, - размышляет чёрт, - очень странный. Наистраннейший. Сколько руковожу ведомством, сколько характеров и судеб через лапы мои просеялось, а такого феномена не попадалось. Просто какой-то вырост на равнине.
- Виноват, ваш благородиё…
- Вроде по всему дурень ты, мужик, дурнее некуда, а вот ведь как всё оборачивается…
- А как оборачивается? - спрашивает Горшеня. - Неужто наоборот - умный?
Чёрт лицо сквозь морду просветил на мгновенье, смешок какой-то впрыснул.
- Да нет, - говорит, - до умника тебе далеко ещё. Но удача тебе фортит нешуточно. Чем-то ты, мужик, выделился, видать, - выдохнул, шестипалой ручищей на стол опёрся. - Ну ладно. Будем, стало быть, считать так: именно поскольку ты есть полный дурень, а может, по какой другой причине… В общем, поступило сверху предписание тебя из ада отпустить, обратно к жизни вернуть и даже одарить тебя кое-какими необходимыми сведениями. Чтобы в следующий раз дурака не валял и за чужие грехи по котлам не парился. Понял мораль?
- Понял, ваше благородиё, - покорно кивает Горшеня.
- Задавай мне три вопроса - будут тебе ответы. На то о тебе воля есть.
Горшеня спину рассутулил, лицом просветлел.
- Мне, - говорит, - долго думать не надо, те вопросы давно во мне сидят и момента дожидаются. Я только с этими событиями небывалыми как-то об них запамятовал.
- Стало быть, настал их момент, - говорит чёрт и лист бумаги к себе подтягивает, вопросы записывать готовится. - И давай-ка, брат, поживее!
- Перво-наперво надобно мне знать, - диктует Горшеня, припоминая, - про товарища моего Ваню, Кощеева сына, - простой он смертный парень или же чудище бессмертное?
- …или чудище бессмертное… - записывает чёрт. - Да какое ж он чудище! Мать-то у него обычная баба - работящая женщина из села. Бессмертия в нём - не боле, чем в любом обычном человеке. Понял? Давай второй вопрос.
- Ага, - мотает на ус Горшеня. - Значит, надо так понимать, что Ваня, дружок мой закадычный - обыкновенный человек без всяких льгот и аномальностей. Это хорошо, это мы поняли. Во-вторых, ваше благородиё, интересует меня, где находится иголка Кощеева, в которой его бессмертие скрыто.
- Ох… - вздыхает чёрт, - этот пункт посложней, это надо зад от кресла отнимать и картотеку на ноги ставить.