Поднялся лысый чёрт с места, размялся, поприседал, потом руками принялся водить, как фокусник на арене, из ноздрей ветер дымный выдул, хвостом щёлкнул.
- Батияра-фумияра, - бубнит, - крислом-трислом, сингель-фильгель-тум! - и громко прибавляет: - Аллё, картотека! Даю маячки: игла, смерть Кощеева. Запрашиваю место нахождения.
По металлическим ящичкам сразу какое-то шевеление пошло, дребезг литерный, бумажный шорох. У дальней стены один ящичек отворился, крякнул, и из него картонный листок вылетел - прямой наводкой к чёрту на стол. Тот на место присел, листок разглядывать принялся.
- Значит, слушай, - говорит. - Игла находится в швейной машине. Швейная машина находится в футляре. Футляр - в сундуке. Сундук - в комоде. А комод - тут самое интересное - лежит в животе у чудища одного, у Царь-жаба. Запомнил?
Посмотрел чёрт на Горшеню внушительно, Горшеня кивает: мол, как ни чудно, а я запоминаю всё в подробностях.
- Царь-жаба, - продолжает чёрт, - сидит на Мякишном острове, а остров тот стоит посреди Борщевого озера, что в Проглотитовом царстве. Тут вот и план-чертёж прилагается, чтоб заблуд не получился, да только я тебе его давать прав не имею. Если только скопировать на какую другую плоскость. Это у тебя что?
- Это у меня, - отвечает Горшеня, - портянки, я ж рассказывал.
- Давай, - взял чёрт одну портянку, обслюнявил языком химический карандаш и собственноручно тот чертёжик перерисовал. - Получай, мужик, портянку с росписью, с самоличным моим автографом.
- Благодарствую, - кланяется Горшеня.
- Ясно тебе про иглу? - уточняет чёрт.
- Яснее некуда, ваше благородиё.
- Ну вот, - потирает чёрт лапы, - и с этим пунктом мы, считай, разобрались. Давай выкладывай последнюю свою задачку.
- Можно и последнюю, - говорит Горшеня с облегчением. - Хочется мне, ваше благородиё, ещё немного насчёт справедливости разузнать - есть ли она и коли есть, то какие у неё самой особые приметы и какие на её счёт перспективы имеются.
- Как ты сказал? - подёргивает усами чёрт. - Справедливость? Хм, интересно… Именно о справедливости хочешь спросить или, может, об чём другом?
- Об справедливости, - упорствует Горшеня. - Об чём же ещё!
Чёрт сочувственно на мужика поглядел, носом зашевелил, снова в свистопляску двинулся.
- Служба, даю запрос, - кричит. - Спра-ве-дли-вость. Местонахождение, особые приметы, перспективы развития.
Ящички в движение пошли, высверкнули металлической волной по всем стенам, кассовый звук многократно повторили - а результата нет. Наконец улеглась чёртова бухгалтерия, последний ящик на место встал, винтом лязгнул.
- Нету, - отвечает невидимый секретарь. - Искомое не имеет места быть.
- Как так? - удивляется чёрт как-то не совсем искренне, будто он всё заранее знал. - Аллё, картотека!
- Нету, - повторяет голос. - Искомое не имеет места быть. Желаете повторный запрос?
- Желаем, - говорит в запале чёрт, Горшене рукой машет. - Попробуйте с большой буквы. Тебе, мужик, справедливость с большой буквы нужна?
- Можно и с большой, - огорчается Горшеня. - Мне бы хоть какую…
Повторилась архивная трескотня ещё раз - пуще прежнего всё закружилось и задзынькало. Некоторые ящики даже из ячеек своих вылетали и с другими местами менялись. А искомого опять не нашли!
- Извини, мужик, - разводит руками чёрт и в изнеможении в кресло бухается. - Не могу я твой последний запрос выполнить. Знать, ответ на него в верхней канцелярии хранится, а мы - не того, не компетентны.
Горшеня вздохнул и улыбается глуповато: понятное дело, не всё сразу. Грех жаловаться - и так многое получил, а тут ещё справедливости захотелось! Пожадничал, надо полагать, в своих запросах, вот и получил кукиш на десерт.
25. Тут и там
"Ну здравствуй, бессмертие" - шепчет себе под нос Иван. А бессмертие ему не отвечает - знать, невежливое попалось. А может, это не бессмертие вовсе? Иван руки от ушей убрал, прислушался. Кругом тишина, только помятый секретарь в ногах поскуливает жалобно, по-собачьи. Иван тогда и глаза открыл, но поднять их не решается, смотрит себе под ноги. И тут вообще у него в голове какое-то вскипание мыслей пошло, потому как ковёр, на котором он всё это время стоял, показался ему до умопомрачения знакомым. Иван аж пошатнулся от догадки! Оглянулся на палача, сосчитал стрельцов - и вдруг всё сразу понял, всю диспозицию оценил. Никакое это не бессмертие, а самая что ни на есть жизнь вокруг него пульсирует и нежданные сюрпризы объявляет!
Иван только теперь решился в королевскую сторону взглянуть - и сразу же со взглядом Фомиана встретился. А взгляд этот полон растерянности и страха, нешуточная трагедия в нём сквозит. И есть отчего впасть королю в такую смурь: все кругом молчат, народ не рукоплещет, вельможи залегли в сомнительных позах! Вот и смотрит король на Ивана, будто просит у него поддержки - всяких там аплодисментов, восхвалений, привычного общественного признания. А Иван глядит в ответ на него по-человечески, без умилённого чинопочитания, как никто ещё на Фомиана Уверенного глядеть не смел, и растерявшегося правителя подбадривает:
- Ты, ваше величие, того… не теряйся, всё наладится ещё. Прощай!
Сказал, а потом плаху схватил обеими руками и с помоста её долой сбросил. Стрельцы, которые вокруг Ивана стояли, позапрыгивали на ковёр, а палач-тонконог нагнулся и какие-то слова ковру говорить стал тихим женским голосом.
И вот на глазах у изумлённого короля и его не менее изумлённого народа ковёр резко поднялся с эшафота в воздух, завис на какие-то секунды, а потом стремительно взмыл вверх - прямо с находившимися на нём Иваном, бывшим инквизиторским секретарём, лжепалачом и семью лжестрельцами. И сделав пару разгоночных кругов над площадью, набрал тот чудо-ковёр высоту и улетел прочь - только и видели его!
- Устал я с непривычки, - говорит чёрт Горшене. - Давай, мужик, закончим поскорее наши делишки. Задавай ещё один вопрос заместо справедливости, и разойдёмся обоюдобыстро.
- Ещё? - недоумевает Горшеня, чёлку почёсывает. - Да мне, вроде того, ничего более не надобно. Разве что про погоду узнать - как оно там, на родине-то?
- Про погоду не считается, - вертит чёрт башкой. - Да и зачем тебе про погоду-то? У тебя ж окромя этих портянок никакого зимнего обмундирования нет, сплошной демисезон.
- Не скажи, ваше благородиё, - улыбается Горшеня. - Мужику погода всегда в интерес. От погоды и день пляшет, и душа тон берёт.
- Погода нормальная, - говорит чёрт и документ какой-то из стола вытаскивает. - Вот, раз тебе больше ничего не надо, - подписывай и адьё.
- Какое такое "адьё"? - не понимает Горшеня.
- Подписка о неразглашении, - отвечает чёрт. - Будут тебя на твоей земной родине спрашивать, мол, где был да чего видел, - ты одно говори: ничего не помню. Если сильно насядут, говори: тоннель видел белый, и я - ты то есть - по этому тоннелю лечу куда-то с провожатым неизвестной наружности. И всё, больше чтобы никакой информации, а то всех подведёшь, и себя в первую очередь. Понял?
- Как не понять, понял, - соглашается Горшеня, берёт из прибора самописное перо и в документе ставит свою корявенькую подпись. - Спасибо тебе, ваше благородиё.
Чёрт бумагу в стол убрал, шестипалые ладони замочком сцепил, глядит на Горшеню стеклянным глазом - видать и взаправду устал очень. Горшеня помялся немного и спрашивает:
- Ну что, ваше благородиё, можно идтить?
- Ступай, мужик, - отвечает чёрт. - Коли у тебя больше вопросов нет и все пожелания кончились. Или ещё что осталось?
- Нету, - разводит руками Горшеня. - Всё, что надо было, выведал. За то тебе, ваше благородиё, большое моё спасибо и низкий поклон. И за лёгкий пар бесенятам твоим отдельное мерси. А также за науку и за погоду спасибо. За всё, в общем…
Поклонился Горшеня, а чёрт рукой махнул ему на дверь: мол, нужны мне твои поклоны. А как только Горшеня развернулся, снова к нему губы тянет, засасывает.
- А что, мужик, - оживился заново и сощурил свои чертячьи глазки, - разве не охота тебе узнать, как там, в Раю, твоя зазноба поживает? Повидаться с женою своей разве нету желания?
Горшеня сердцем замер, лицом дрогнул. Ноги у него как костыли сделались - не слушаются; оттого не развернуться ему лицом к искусителю. А чёрт ещё пуще ухмыляется, прямо в спину Горшене самую мерзкую рожу корчит:
- Чего ж ты про неё не спрашиваешь, чего же свидания-то не просишь?
Горшеня с лица спал, бледность его захлынула, затылок у него вспотел пятью крупными градинами. Чуть было портянки драгоценные из рук не выронил.
- Что же, - жуёт ртом слова, - неужто… возможно? Разве ж положено?
Чёрт забежал вперёд, своё крашеное рыло к Горшениным глазам приблизил, щурится, лукавыми бельмами в самое нутро всматривается.
- Да нет, - говорит, - не положено, мужик. Не положено.
Горшеня зубы стиснул, подбородком дрожит.
- Чего ж спрашиваешь…
Чёрт к главной двери подошёл, шпингалет защлкнул, копытами - цоп-цоп.
- В том то и дело, что не положено, - опять говорит. Да прибавляет: - Ежели узнают - головы мне не сносить. Останусь на веки вечные чёртом, никогда природу не изменю. Помни это, мужик, - и другую дверь - потайную, средь стеллажей - отворяет.
Глядит Горшеня, а там стоит его земная невеста, вечная его жена - Аннушка покойная.
- Три минуты у вас, - говорит чёрт, а сам в другой конец кабинета отходит, кривыми ногами загребает. Повернулся к стеллажам, вытянул ящичек, карточки в нём перебирает - занят вроде.
А Горшеня онемел, хочет поблагодарить чёрта, да глаз от Аннушки отвести не может. Смотрит на неё, а приблизиться не решается - боится, что растает драгоценное видение. Не путает ли его чёрт? Не водит ли за душу?
А жена на него смотрит и щёки ладошками прикрывает, чтобы слёзы не показывать.
- Здравствуй, Егорушка, дорогой, - говорит.
Как Горшеня голос родимый услышал, с него все сомнения спали в одночасье, ноги ожили, голос появился. Его, кроме Аннушки, давно уж никто Егором не называл!
- Здравствуй, Аннушка, милая моя, - отвечает. - Счастье-то какое…
Аннушка кивает ему, слёзы в ладошках не удержать - пролились на белый воротник. Смотрят супруги друг на друга, глазами друг дружку аукают.
- Почему ж ты тут? - спрашивает Горшеня.
- Я не тут, я там, - отвечает Аннушка, - я только с тобой повидаться пришла. На три минуточки отпустили, под личную ответственность.
- Какая же ты, Аннушка, красивая стала! - говорит Горшеня. - Ещё красивее, чем ранее была… А как ты жива? Как детки наши?
- Всё хорошо, милый, всё у нас замечательно. Все мы живы. И Васечка, и Липушка, и Титок-с-ноготок - все здоровы, все едят вдоволь, в рост. Никто больше не болеет, не бедствуем, хорошо живём. Всё у нас теперь есть, только по тебе тоскуем, кормилец наш, очень нам тебя не хватает…
Горшеня вперёд подался, хочет жену за руку взять.
- Нет, - отпрянула Аннушка, - не торопись. Меня коснёшься - назад не вернёшься. А ты не спеши, тебе спешить не следует. Мы подождём тебя, потерпим, любый наш. Ты поживи ещё долго, ты вдосталь ещё порадуйся земному, а нашему, небесному, успеешь ещё обрадоваться. Теперь тебе легче будет, когда ты про нас всё знаешь.
Горшеня дыхание переводит, кадык под бородой гоняет - волнительно ему, как никогда ещё не было - ни в жизни, ни в смерти.
- Ты только душу свою береги, - говорит Аннушка. - Иначе…
- Я всё сделаю, - говорит Горшеня, - я теперь таким сильным стану, таким умным, такую справедливость разыщу!
Аннушка поглядела кругом, а потом быстрым таким шепотком говорит:
- Заместо тебя какого-то прощелыгу на постой прислали. Вроде как храмостроитель, а сам гвоздя в стену вбить не может. Так говорят: ежели ты надежд не оправдаешь, он навсегда на твоём месте останется.
- Эх, дурень я! - хватается за лоб Горшеня! - Самый прописной дурень, желудёвая башка!
А Аннушка - опять ему медленно, в голос:
- Береги себя, милый, ждём мы тебя. Очень ждём. Но не торопим.
Тут чёрт свой ящичек захлопнул, к Горшене приблизился.
- Время, - говорит.
- До свидания, Егорушка! - кричит Аннушка мужу.
А он уже ни мёртв, ни жив - всё у него перед глазами плывёт, земля с небом перемешались, в голове шумы и певчие изыски. Язык уже не слушается его, только глазами с женою попрощаться смог - в одночасье телом сомлел, разумом потерялся.
Хочет он чёрта обнять, поблагодарить, лапу ему пожать, в самые копыта ему поклониться, да нет уже на то сознания, видит только, что чёрт сам его под мышки держит, что-то лепечет и портянки, с полу поднятые, за голенища ему запихивает. Уходит из Горшени смерть, сквозь все поры стремительно уходит - возвращает его к жизни сила неодолимая. Пошёл, значит, той смерти обратный отсчёт: три, два, один, ноль…
Часть третья
26. Воскрешение без разрешения
Быстро сказка сказывается - вот уже и третью часть начинать пора. А с чего ее начинать - непонятно. Герои-то наши по разным сторонам сказки разбрелись: один в Мертвое царство предпринял вылазку, а другой на ковре-самолёте улетел в неизвестном направлении. За кем бежать, о ком рассказывать? Оно, конечно, логичнее Иваном заняться - он у нас главный герой, с него всё началось, им и продолжиться должно. Да только без Горшени тоже нельзя, он эвон сколько значительных дел натворил! Да и по старшинству - надо все ж таки к Горшене вернуться. Тем более, пока душа его в разных потусторонних пространствах пребывала, с телом тоже всякие примечательные вещи происходили. Вот, пожалуй, с этого, с приключений тела Горшениного, и начнём мы последнюю часть нашей истории.
И как же позаботились о Горшенином теле в инквизиторской тюремной епархии, где оно преставилось? Да как положено позаботились: уложили в тесовый гроб и поставили посреди темничной канцелярии. А после того несколько часов покоя не давали покойнику: являлись к нему всякие эксперты и столоначальники, одиночно и парами осматривали его с ног до носу, заглядывали под веки, щупали ногти, скребли стёклышком по синеватой щеке и даже сняли с обеих рук отпечатки пальцев. Всё это не просто так обделывалось, не из набожного человеколюбия и не из медицинской любознательности, а регламентарно, согласно последней королевско-инквизиторской инструкции. Инструкция эта повелевала снять с покойника не только отпечатки пальцев, но также одежду и обувь. Однако как ни тужились служители стянуть с мужицкой ноги левый сапог, а попытки их успехом почему-то не увенчались. Пришлось сапоги оставить, где были, тем более что забирать себе Горшенину обувку не имело резона - слишком развалящая. Да и одежду по той же причине снимать не стали: чего, думают, гусей смешить - покойника голого в сапогах выкладывать. Поэтому махнули рукой на один пункт инструкции и перешли сразу к следующему - сфотографировали Горшеню с магниевой вспышкой да завели на него тоненькую папочку с личным посмертным делом, поскольку всех усопших велено было держать под контролем на случай внезапного воскрешения. Насчет воскрешения в королевстве было строго: метаморфоза сия хоть и допускалась духовной наукой, но строжайше была запрещёна на всей подотчётной территории без санкции Святой инквизиции. И хотя прецедентов до сей поры не случалось, но отсутствие прецедентов - не повод нарушать инструкцию. А то поспоришь с инструкцией, а ей на помощь инквизиция самолично заявится - тут уж не то что оспаривать, тут уже и соглашаться поздно будет!
В общем, списали с усопшего имущество и особые приметы (того и другого мало у Горшени оказалось), дознались, что с мужика больше ни взять, ни снять нечего, да и более церемониться с коченелым арестантом не стали - дали отмашку на вынос вперёд пятками. К полудню управилась канцелярия: дело - направо, тело - налево; вот и вся земная недолга.
Явились за Горшеней двое служек, ухватились за постромки и понесли гроб в местную тюремную часовенку. Однако в дверях вышла у них заминка. Стали они с гробом тискаться, о косяки его тереть, необтёсанной сосной за поручни зацепляться. Что за странное дело! Вроде и выпили-то служивые сегодня обычную дозу - утреннюю, празднично-спозараночную, - а в самую простую дверь войти не могут и узкой своей ношей в широкий проём никак не попадут! И гроб-то ведь - одно название что гроб, гробок-с-коробок, не более, таких, по глазным прикидкам, и целых два в дверь войти может за раз! А он и один не впяливается! Служки и так его возьмут, и сяк, и местами поменяются, и передышку устроят, - а гроб ни в какую не хочет в двери пролезать, встаёт врастопырь, цепляется невесть за что, упрямится, как живая сила! Маялись-маялись несчастные, все наличники ободрали, все пальцы себе попридавливали - ан нет, не проходит реквизит! В конце концов утомились так, что выронили непосильную ношу из рук. С грохотом скатился гроб по ступеням крылечка, брякнулся оземь и распался на отдельные доски. А покойник лежит в нём румян, улыбчив и выглядит лучше многих ныне здравствующих.
А вот отцу Панкрацию не до улыбок стало, не до румянца. Цвет лица его и в повседневной жизни бледностью отличался - там, где обычный смертный белел, он и вовсе начинал просвечивать, ибо далее бледнеть некуда было. А в моменты опасности его хмурая физиономия такой приобретала желейный оттенок, что сквозь обесцветившуюся кожу становились видны даже всяческие внутренние процессы, не особо-то глазу приятные. И чем больше неприятностей выпадало на его лицо, тем прозрачнее и невидимее оно делалось. С лица началась та хворь, а потом и на всё тело перекинулась - совсем мало виден стал отец Панкраций, так иссушили его государственные заботы. Только ряса его и поддерживала, только она место за ним закрепляла да весу придавала плохо видимой фигуре. Ряса - она ведь вещь густая и плотная, её издалека видать.
А уж давешние непредвиденные события такой по выдающемуся инквизитору удар нанесли, что он прямо на ходу стал просвечивать и распадаться на фрагменты. И вот на дворе еще засветло, еще все службы отсыпаются после вчерашних впечатлений, а отец Панкраций уже вовсю бодрствует. Сидит в своей тайной служебной келье кабинетного типа (где всё у него тайное или в крайнем случае потайное) и пытается сосредоточиться на так называемом инквизиторском самотёке. Несколько доносов прочитал бездумно, без удовольствия, несколько ордеров подписал машинально, без пристрастия. И тут как раз послал инквизиторский бог к отцу Панкрацию тайного помощника Парфируса (а у инквизитора, надо сказать, явных-то помощников не было, все тайные), да не с пустыми руками, а с каким-то важным сюрпризом за спиной.
- С чем явился? - спрашивает выдающийся инквизитор.
Тот поставил на стол свёрток с секретной сургучовой пломбой и говорит:
- С прибором, ваше святейшество.
Отец Панкраций для начала только фыркнул: мол, давай, распаковывай свою пустяковину, посмотрим, что там за ерунду опять засекретили. А помощник пенсне поправил, перчатки прорезиненные надел, пломбу отгрыз, снял упаковочную холстину и сам засиял ярче того прибора.