- Парапетум фобеле, ваше святейшество, - объясняет. - Прибор под условным названием "Античудесин", изобретение арестованного праздноработника Золотушкина Глебанудуса. Согласно выпытанной инструкции, сей прибор во включённом состоянии устраняет вокруг себя все возможные чудеса и волшебные проявления, а в выключенном и вовсе не работает.
- Устраняет чудеса? - заинтересовался отец Панкраций. - Как так?
- Не могу знать как, ваше святейшество, - почесал помощник переносицу, - должно быть, на научной основе.
- Факты есть? - заволновался инквизитор. - Проверяли прибор?
- Так точно, ваше святейшество, проверяли по полной программе. Цельную неделю возле него дежурили, полковников в караул ставили - и никаких чудес поблизости! Ни одного мало-мальского чуда не зафиксировано!
Отец Панкраций присмотрелся к прибору, со всех сторон обошёл. Прибор - так себе, плёвый вроде бы: планка деревянная, на планке две пружины, шесть каких-то винтов, рубильник и одна лампочка на 60 ватт. Отчего работает - непонятно, шнуров нет, батареек не видно. Инквизитор помощнику знак подал, тот рубильником щёлкнул - лампочка загорелась, да ещё затикало что-то из прибора: тик-так, тик-так. Стало быть, работает.
- И какую территорию берёт? - спрашивает инквизитор.
- Полкилометра в радиусе, ваше святейшество. Хоть в закрытом помещении, хоть в полевых условиях.
- А чародеев приглашали? Пробовали колдовать рядом с прибором?
- А как же, ваше святейшество, ещё как пробовали! Всех придворных чародеев по очереди приглашали, некоторых даже силком приволакивали, в строго секретном порядке. И еще одного колдуна заезжего, и ещё одного мага, и двух ворожей, и одну ведьму, и одного, значит, отечественного шпагоглотателя. Ой, как они, ваше святейшество, мудрили-надрывались, какую тяжеленную пыль подняли!
- И что?
Помощник кивнул - не то чтобы утвердительно, а как бы даже жизнеутверждающе.
- Что и требовалось доказать, ваше святейшество! - Парфирус пенсне обратно нацепил и прочёл по бумажке: - "Поголовное подтверждение отрицательного результата экспериментальным путём", - и своими словами добавляет: - Ни один придворный чародей даже самого мелкого колдовства в зоне действия прибора произвесть не смог, ваше святейшество! Духов вызывали - не являются. Мёртвых морских свинок воскрешали - фигушки, не помогло. Фрейлину Бершадкину к майору Кривоуху привораживали по его же, майоровой, просьбе - пустое дело, безрезультатное! И самое главное - пытались путем колдовского внушения заставить соседние королевства отписать нам в безвозмездный дар некоторые свои территории. Дудки, ваше святейшество! Никаких изменений на политической карте, никаких даже дипломатических поползновений. Одна пыль! Глотатель шпаг - и тот подавился, еле отстучали: не то что шпаги, обыкновенных пыточных щипцов проглотить не сумел! Вот, стало быть, и акт экспертизиуса прилагается.
Отец Панкраций взял акт, покомкал его в ладони, покивал раздумчиво, потом сам рубильником щёлкнул, посмотрел, как лампочка мигает.
- Вы бы перчаточки надели, ваше святейшество, - заботится помощник, - вещь мужицкая, необструганная, пальчик можете занозить, и потом всё ж таки - електричество…
Отец Панкраций эти его слова мимо ушей пропустил, у него свои думки на уме.
- Значит, - говорит, - никакого чуда…
Парфирус свое пенсне опять снял, потёр взмокшую от усердия переносицу.
- Так точно-с, ваше святейшество! - говорит. - В радиусе километра никакого чуда быть не могёт! Научный, стало быть, факт, проверенный! Одно слово - хиромантия!
Только сказал - тут же дверь распахнулась и комом ввалился в келью капрал-сотник, особо приближённый к отцу-инквизитору вояка. На ногах еле держится, руками попутные предметы задевает, хрипит пропитым баском:
- Чудо! Чудо произошло, хозяин! - шлёпнулся на колени, волосы на себе дерёт. - Мужик тот, что давеча в темнице преставился, невероятным образом воскрес и ожил!
Отец Панкраций от вояки отстранился, капюшон поправил - невидимость свою проступившую прикрыл.
- Пошёл вон, болван пьяный! Проспись, быдла военная, я с тобой вечером разберусь!
- Не вели, хозяин, казнить… - воет капрал. - Не пьян я вовсе, лишь слегка похмельный, а шатаюсь потому, что чудом тем ослеплён маленько, своими глазами его видел! Да вот тут два служки дожидаются, которые мужика того хоронить несли, - они подтвердят, хозяин милостивый! Не донесли!
Панкраций ничего не сказал, только рванулся к дверям и велел доставленных служек быстро в зал ввести. Те, как вошли, на колени пред инквизитором бухнулись и крестятся суетно. Отец Панкраций как рявкнет на них:
- Отставить! На ноги встать, носами не шмыгать! Рассказывайте, пескари, по-человечески, по порядку, а не то я вас в нижний этаж спущу без лифта, на другом уровне разговаривать будем!
Служки, как только про нижний этаж услышали, тотчас креститься и носом шмыгать прекратили, вытянулись по стойке смирно. Уж кто-кто, а они-то знали, что там, на нижних этажах, делается. Поняли ребята, что к чему, и сразу выказали готовность отвечать на любые вопросы.
- Тут дело такое… - начал первый служка и на второго скосился: мол, помогай!
- Ага, - кивает второй, - стало быть, запредельное дело, прямо слово, внештатская аномалия!
Отец Панкраций такому началу ой как не обрадовался! Уши у него от неудовольствия прозрачными сделались, щёки тенями заволоклись. Только брови проступили на лбу, острым углом на переносицу навалились, будто указательная стрела - туда же, на нижние апартаменты.
- Ближе давайте к делу, дьяволы, - приказывает инквизитор, - описаниями на том свете займетесь!
Служки от страху заговорили одновременно, одними и теми же словами, с небольшим запозданием:
- Не погуби, батюшка… атюшка, отец родной… дной, деятель выдающийся… ающийся!
- Мужик тот, который давеча в камере преставился, - ожил на наших глазах и из гроба восстал самым необыкновенным образом.
Отец Панкраций сначала молча слушал, а потом вдруг как вскочит да как начнёт по келье бегать туда-сюда, - не только служек, помощника с капрал-сотником - и тех до смерти перепугал.
- Допустим! - кричит. - Допустим, ожил! Потому как, ежели он не ожил, а вы мне об этом докладываете, то я же от вас ветоши не оставлю! Одни пузыри кровавые по ветру полетят, если врёте мне!
- Не врём… - холодным от ужаса языком первый служка говорит, и второй ему вторит: - Провалиться нам на этом месте, не врём!
- Какое… - рычит отец Панкраций, - какое… неслыханное кощунство! Пасквилянтство какое невиданное! Канальство какое… ненюханное! - тут понял он, что ведёт себя слишком несдержанно, и поспешил себя в руки взять. - Ладно, не будем поддаваться на эти бесовские провокации, давайте разбираться, давайте не спеша, с божьей помощью восстановим картину произошедшего чуда… нет, не чуда! Не чуда! - ножкой топнул. - А всего лишь досадной аномалии, а еще точнее - кощунственного нонсенса! Понятно?
А как тут не понять, когда под ногами нижние этажи гулко гудят.
- Выкладывайте всё, как на исповеди, - продолжает стращать инквизитор, - и только посмейте что-то упустить или перепутать!
Служки опять дрогнули, обомлели. И далее последовал совершенно феерический, просто подпрыгивающий какой-то диалог, в котором отец Панкраций задавал вопросы, а служки отвечали наперебой, друг друга запутывая и опровергая. Что же касается помощника Парфируса и капрал-сотника, то они как рты разинули, так и не проронили ни слова, лишь головой туда-сюда водили, ловили ускользающую нить повествования.
- И что ж он? Убежал? Ушёл?
- Нет, ваше свят-свят-ство, он того… этого… улетел!
- Как улетел?
- Да не улетел он, а вознёсся!
- Что?!
- Так и есть, вознёсся.
- Сначала упал, а потом вознёсся. Только не сам, а с помощью.
- Ага, с божьей, то есть, помощью…
- Да не с божьей, что ты запутываешь! Он, ваше свят-свят-ство, с помощью стрельцов воспарил.
- Каких таких стрельцов? Откуда стрельцы взялись?
- С казни, ваше свят-свят-ство. Это были те самые стрельцы, которые давеча смуту на казневой площади учудили.
- Точно, мы их по ковру узнали!
- По какому ковру?!
- По летучему. Они на ковре были.
- Да, они - эти самые стрельцы - с ковром были… Вернее, на ковре… А с ними ещё этот был… как его…
- Он тоже на ковре был… с ковром… то есть, правильно, - на ковре.
- Тот, ваше свят-свят-ство, который с нашим королём бесцензурно переговаривался, а потом сделал всем ручкой и туда же - вознесся с помощью стрельцов и ковра.
- Всё тех же стрельцов и всё того же ковра!
- Да у них это что-то типа привычки, что ли, - бессовестные люди, летуны!
- Так что же вы, лопухи придорожные, его не остановили? - рычит инквизитор сквозь свою невидимость, подлокотники ладонями обжимает с такой силой, будто задушить эти деревяшки хочет. - Почему не положили всему этому безобразию конец?
Служки дрожат так, что друг об друга коленными чашечками бьются.
- Мы всё по инструкции, ваше свят-свят-ство, мы им и кулаком грозили, и матюком обкладывали, и предупредительные выстрелы ртом - пух-пух! - делали. Всё, как в регламентусе прописано!
- Не подействовало!
- Всё одно они утекли!
- Улетучились!
- Потому как у нас летательных ковров нетути, нам ничего такого быстроходного не выдают, служба у нас медленная…
- У нас всего инвентариата - лямка с петлёй да оранжевая фуфайка с погонами.
- И вообще нам особо напрягаться не положено, чтобы, не дай бог, в работе не заподозрили!
- Мы ж как все, ваше свят-свят-ство, - добросовестно праздные!
Уморился отец Панкраций от этих речитативов. Голову невидимую повесил, зубы прозрачные оскалил.
- Ступайте, - говорит, - на задний двор, плоскорезы, выдайте друг другу по пятнадцать плёток за избыточное усердие в выходной день! И чтоб я вас больше не видел.
Умчались служки, не меняя диспозиции - спинами вперёд; только взвеси тревожные в воздухе оставили. Отец Панкраций поднялся с кресла, на приближённых своих зыркнул приказно.
- Зовите, - говорит, - ко мне отчима Кондрация. Будем совет держать, чем подпирать ситуацию.
И десяти минут не минуло, а инквизитсовет уже весь в сборе. Тайный помощник Парфирус с капрал-сотником принесли отчима Кондрация, за стол усадили, бутыль медовухи перед ним выставили, чтобы взгляд в одну точку свести. Да только куда там! Коллега в таком кромешном состоянии - ему не то что ситуацию осознать, ему бы себя, драгоценного, хотя бы в общих чертах припомнить! А он при этом чего-то из себя строить пытается, исправного деятеля из себя изображает. Отец Панкраций смотрит на него с отвращением, не рад уж, что позвал. Да поздно обратно отзывать, лучше сразу его одним с собою дёгтем замазать, чтобы потом было на кого все пряники свалить. В той игре, какую отец Панкраций замыслил, эдакий козёл отпущения ему необходим до зарезу. Так что пусть сидит и слушает, пьяная морда!
Вот ходит выдающийся инквизитор по просторной своей келье из угла в угол, губу закусывает до синевы - нагнетает, стало быть, рабочую обстановку с прицелом на мозговой штурм. Наконец, остановившись, спрашивает:
- Что вы, сизари мои, всё молчите? Может, скажете что-нибудь по самому существу? Или опять мне за всех отдуваться?
- А чё тут скажешь… - тужится Парфирус. - Чудеса…
- Чудеса… - кривляется отец Панкраций с чувством. - А я вам скажу, что это никакие не чудеса, а самая что ни наесть катастрофа государственного значения!
Переглянулись присутствующие, с новой стороны на дело посмотрели - с катастрофической. Инквизитор шеей в капюшоне болезненно поводил и свои опасения расшифровывает.
- Вы представьте: ежели все загубленные мужики, на этого трюфеля глядючи, воскресать вздумают? А за ними и бабы! Эдак мы казнить никого не сможем!
Ничего не ответили собеседники - представили, надо понимать.
Отец Панкраций опять в кресло своё присел, руками лицо заслонил, чтобы его невидимость кому-нибудь в глаза не бросилась (бывает на свете и такое), а перстами своими тонкими так и перебирает, так и царапает от волнения. Тут отчим Кондраций встрепенулся, ровно до половины себя осознал, руками за бутыль, как за штурвал, взялся.
- Может, коллеги, отметим это дело? - спрашивает. - И катись оно всё к чертям?..
Отец Панкраций опять подлокотники сжал - всю злобу на беспутного своего коллегу в них вместил. Но отвечать на ту реплику не стал, сделал вид, будто и не было её вовсе, и сразу к общим выводам перешёл.
- Ежели, - говорит, - ни у кого больше мыслей нету, то слушайте мои распоряжения. Мужика этого - срочно найти, схватить и к нам сюда доставить. Все обстоятельства дела считать государственной тайной и насчёт воскрешения не распространяться. И вообще - не было никакого воскрешения, и всё! Воскресшего мужика считать не воскресшим, а ожившим! Или ещё лучше - проснувшимся после недолгого летаргического сна.
- А может, ну его к лешему! - предлагает отчим Кондраций, наливая себе до краёв. - Бросай, Панкрат, своих баранов, пошли в кабак - светскую жизнь пощукаем! Соскучился я по ней до зелёных чёртиков!
Не сдержался отец Панкраций - прикрикнул на коллегу, впервые за многие годы совместной службы на приказной тон с ним перешёл.
- Отставить!.. - кричит. - Мне тыкать не сметь! Не сметь нарушать субординацию! Я тут - отец, а вы - только отчим!
- Факт - отчим, - кивает пьяный инквизитор. - Только закусить этот факт нечем!
27. Колокольный лагерь
Горшеня ещё долгое время не мог в этом мире ориентиры приобрести - глядел вроде как сквозь окружающих, Ивана не признавал, сморщивал лоб, бубнил что-то тарабарское и только одно слово внятно произносил: Аннушка, Анюта. Потом жизнь в нём прежние ростки дала - чувства к нему вернулись. Знакомо это Горшене - не однажды приходилось ему возвращаться из разных пограничных состояний, и каждый раз мир чудным и новым казался, каким-то по-игрушечному красивым. Будто он, Горшеня, снова маленький человечек Егорка, а вокруг опять всё большое и непонятное.
Иван вкруг него бегает, водой прыскает, по щекам стучит, а Горшеня сидит, как прислонили, и только носом картофельным подёргивает да глазами вокруг себя поводит. Рот с языком в нём еще не заработали. Оглядывает Горшеня местность, в которую его занесло, и заново диву даётся. Немало он на своем веку повидал, даже на тот свет скомандировался, а такого чудного места не видел!
А что это за место и как оно обустроилось - о том Семионы Ивану вслух рассказали, пока он с ожившим другом возился, а Горшеня тоже, стало быть, слышал.
Называлось место то Колокольным лагерем. Здесь, в чаще лесной, от большой дороги сбоку, несколько лет кряду сваливала королевская служба снятые с церквей колокола. Привозили их на конных поездах, волоком притаскивали, катаньем прикатывали, а чтобы лишнего звону не было, языки предварительно вынимали, и сбрасывали в соседний овраг. Вот и собрались на опушке обеззвученные красавцы всех размеров и видов: и огромные колокола - с хижину величиною, и средние колокольцы - с собачью конурку, и совсем маленькие колокольчики, и целая куча простых бубенцов, снятых с упряжей и шутовских колпаков (должность шута при короле Фомиане упразднена была). Ну а когда последний в стране колокольчик был изъят из употребления и перемещён в лес, для королевской службы тропа к колокольному кладбищу заросла за ненадобностью. Зато нашли ту тропу беглые - семеро братьев Семионов. Нашли и облюбовали. Поставили сообща колокола как тем подобает - петлёю вверх, основанием оземь, - вырыли под тремя из них проходцы и стали жить в колоколах, будто в землянках. Подумывали уже и о том, как бы всех беглых в этом лесном лагере собрать да в колокольных землянках разместить, - места бы на всех хватило. В больших колоколах могли б целые семьи жить, а которые поменьше - в тех бы вдовы да холостяки разместились. В самом большом колоколе - место общего сбора. Даже от холода спасаться нашли способ Семионы: придумали обкладывать колокола дровишками по периметру, поджигали их и нагревали чудо-жилища до нужной температуры. Так и перезимовать запросто можно. Языки же колокольные, королевской властью выдранные чуть ли не с мясом, достали они из оврага и сложили аккуратно в штабеля - до поры до времени лежать им молчком.
С приходом беглых ожило кладбище, загудело глухонемым гулом. Да и какое оно теперь кладбище, коли на нём мёртвых нет, а наоборот, с каждым днём живых прибавляется! Не кладбище - почти село! Ну не село, так поселение - колокольный лагерь!
И вот уже ковёр пристёгнут большой трофейной булавкой к бечёвке, бечёвка привязана к пню, посреди лагеря костер разведён, а возле него крутятся в делах пятеро братьев Семионов (двое же остальных выставлены на замаскированные охранные посты). Сестра их Надежда Семионовна уже за готовку обеда принялась, что-то в котелке замасливает; Иван с Горшеней нянчится, тут же блоха Сазоновна сидит - угли раздувает. Семионы Горшеню к огню поближе придвинули, Ивана успокаивают:
- Да не боись, братец, коли уж жив твой сотоварищ, то, значит, не умер. Вон у него уже и живчики по щекам бегают и глаз мерцает - сейчас придёт в себя.
- Везучие вы оба-два!
Иван на то только головой качает, Горшенину грудь ухом прощупывает. Первая его бесшабашная радость утихать стала, новые сомнения одолели - а вдруг как не очухается товарищ, не выберется из этой вот очередной своей оскомины или как там её?
Елисей Семионов, из всех семерых братьев самый лихой и рисковый, достал из ларя плитку костяного клея, слегка над костром её растопил да и прямо в ноздрю бесчувственному Горшене сунул. Тот в полмига ожил - вскочил как ужаленный, чуть в костёр не ввалился, едва подхватили его и обратно к пеньку пристроили.
- Фу ты, - вытирает пот со лба Иван, - жив, стало быть.
А Горшеня смотрит на костёр, скулами шевелит, как рыба жабрами, по всему его телу трясучка пошла, будто тысяча маленьких вырезанных из дерева медведей обстукивают его изнутри своими молоточками. Семионы спасённому под спину соломенную подстилку подложили, укрыли ноги рогожкой, тёплых углей к нему поближе подвинули.
Надежда возле костра уселась, примостила на коленях вязание - шустро так у неё получается, только спицы сверкают.
- Я, - говорит, - сейчас вашему другу, Иван Кощеевич, тёплую жилетку свяжу, он в ней быстро от этого морока отойдёт. У меня рука лёгкая.
- Это точно, - подтверждает Еремей Семионов, младшенький. - У Надёги нашей руки-то золотые!
- Вот ведь какой коленкор получается! - говорит Елисей-рисковый - летели за усопшим, а привезли живого!
- Хотели двоих спасти - двоих и спасли, - молвит Сильвестр Семионов - самый средний из братьев и оттого самый рассудительный.
- Как это двоих! - поправляет Еремей. - Вот же и третий, дополнительный!
И точно - о секретаре-то бывшем чуть не забыли все! Он, бедолага, как приземлились, под ковёр от страха забрался да так под ним и лежит, подрагивает. Елисей ковёр приподнял.
- Вот те на! - говорит. - С этим-то что делать будем?
- А чего с ним делать! - говорит Евсей Семионов, старший брат. - Пусть сам что хочет, то и делает. Хочет - пускай к своим возвращается. А хочет - пусть к костру садится да кашу нашу попробует. Мы не регулярная армия - языков не берём и на беззащитных не отыгрываемся. В лесу все пеньки вровень.