- Погоди, Евсей, - оспаривает Аким Семионов, старшого брата погодок. - Ежели мы этого напугай-птицу отпустим, он же лагерь наш с потрохами сдаст никвизиторам!
- Да нешто! - машет рукой старшой. - Он и дороги-то не запомнит, он же существо кабинетное - стул со ртом!
Тут Иван за своего соучастника по казни встрял. Вытянул его за пятки из-под ковра, поднял за подмышки и ближе к костру усадил, как гуттаперчевого. Вот и сидят теперь возле костра два сидня - Горшеня-мужик да кабинетное существо без имени.
Сильвестр-средний кашей миску наполнил, к самому канцелярскому носу поднёс.
- Как звать-то тебя, чудо городское? - спрашивает.
Секретарь в миску вцепился, смотрит на кашу выпученными глазами - никогда такой еды не видывал. Вопрос тем не менее понял, ответить пытается.
- Термиткины мы… Триганон Термидонтович…
- Значит, Трифоном будешь, - кивает Евсей-старшой. - Мы языки свои об твоих термидонтов ломать не собираемся. Да и тебя, тонконогого, к нормальному человечьему языку развернём, к русскому разговорному. Вон Ерёма тебя поднатаскает, он у нас грамоту изучал тайком от ваших урядников. Понял, Трифон?
Существо головой закивал - то ли перспектива ему понравилась, то ли имя свое первородное вспомнил. В это время Горшеня зашевелился, руками заводил, как лунатик. Елисей тотчас кружку ему в ладонь вставил, помог до рта донести. Отхлебнул Горшеня елового самогона, сразу душа его к телу дорогу вспомнила. Брови дёрнулись, ноздри затрепыхались, борода командно вздыбилась. Иван сразу вторую налил, а Горшеня кружку отводит, просит безголосо:
- Курить бы…
Ему тут же самокрутку смастрячили, в зубы вложили. Горшеня затянулся полраза, да и достаточно - весь в кашель перешёл. Покраснел, локти в пень упёр. Семионы его за плечи треплют, по-дружески приветствуют, радуются, а пуще всех, конечно радуется Иван. А Горшеня пока только созерцает; всё ему пока как сквозь сито видится, и мысли у него враскаряку и чувства вразброд. Но вот уже и говорить стал, Ивана и Надежду Семионовну по именам выделил:
- Иван, - говорит, - дружище… Надежда - знаю… Зябко мне что-то, братцы…
Семионы два стрельцовских кафтана на него накинули, а его всё потряхивает - какая-то послесмертная лихоманка мужика одолевает. Семионы ему ещё кружку налили; Горшеня трястись перестал - а всё равно ёжится да зубами постукивает.
Надя вязание своё над коленями приподняла и говорит:
- Сейчас, дядя Горшеня, я вороток довяжу - вы и согреетесь.
Горшеня дрожать перестал и на Надеждино вязание смотрит с затайкой.
- Это мне, что ли? - спрашивает.
- Вам, дядя Горшеня, - отвечает Надя, - чтобы вы сил набирались. Красный цвет - он здоровье держит, силу приманывает.
Подошла к Горшене, наклонилась и ворот к его шее примерила.
- Ну вот, - говорит, - в самый раз. Подождите, дядя Горшеня, еще пять минуточек, тут всей работы - шесть стежочков да восемь петелек.
Горшеня от всех этих "стежочков" да "петелек", от ласкового женского голоса и от согревательных шерстяных прикосновений стал в себя приходить окончательно. Принялся головой водить, местность осматривать, спасителям своим улыбается, руки почёсывает. Даже слёзы какие-то у него на глаза выползли - видать, пережало где-то. А тут ещё Иван ему в руки сидор сунул. Горшеня этому сирому мешку обрадовался, равно как дому родному, ухватил его обеими руками, нащупал заветные предметы - книгу да кисет - и душою совсем размягчился.
- Ну как, паря, - спрашивает его Аким Семионов, среди братьев самый хмурый, - вернулись к тебе земные ошшушшения?
- Ой, вернулись, братцы, - кивает Горшеня, слёзы пальцами по лицу размазывает. - Чувствую, будто и не умирал, будто соснул слегка да проспал до обеда!
- А сны, сны-то видел? - спрашивает Аким.
- Ой, братцы, такие сны видел, что аж голова поездом гудит!
- Ладно сны, - машет рукой Евсей-старшой. - Ты лучше скажи, как чувствуешь себя? Ничего не болит? Все ли конечности работают, все ли детали на ходу?
Горшеня ноги под себя сгрёб, встать попытался - и встал. Больной ноге руками помочь хотел, да только вдруг так и ошеломился - нога сгибается, как до ранения, никаких болей и неудобств не выказывает. Горшеня на ногу смотрит, от изумления что-либо сказать затрудняется.
Еремей Семионов, младшой, не вытерпел:
- Не томи, дядечка! - просит. - Поведай нам скорее в подробностях, что с тобой на том свете памятного приключилось?
А Горшеня на него уставился - не спешит с рассказом. И по выражению его лица непонятно, что он там себе думает - то ли слово точное ищет, то ли подробности вспоминает, то ли "можно" и "нельзя" взвешивает. Семионы взгляды отвели - боятся спугнуть то слово. Наконец Аким Семионов ложку об обод ковша обстучал и прерывает затянувшееся молчание.
- Что вы, - говорит, - причепились к человеку, в сознание прийтить не даёте! Ишь уши-то оттопырили! Дайте отдохнуть гостю, с чувствами совладать, а завтра уж с утречка и расспрашивайте.
- И то верно, - вздыхает Еремей-младшой.
- Да нет, ребята, какое там… - машет руками Горшеня. - Я бы и готов вам прямо сейчас всё рассказать, да только… Только получается - не помню я ничегошеньки.
Говорит Горшеня и сам диву даётся, как это его язык так легко с неправдой справляется. Ведь он всё себе помнит - и про суд, и про баню бесовскую, и про беседу с важным чёртом, а более всего помнит он про Аннушку и про своё обещание никому ничего не рассказывать! Вот из-за этого обещания и происходит в Горшениной душе неприятная сумятица - приходится ему неправду говорить, язык уродовать. А с другой стороны, это вроде и не неправда, а лишь обещанное сокрытие сомнительных фактов! Так? Так.
- Только и помню, - мямлит Горшеня, - что труба белая, и я по этой трубе лечу, в чьём-то невидимом сопровождении. И ничего боле.
И рукой неровную полосу в воздухе провёл - как скобку закрыл.
Сел он на прежнее место и задумался: а вдруг всё, что с ним давеча в Мёртвом царстве приключилось, и взаправду ему лишь привиделось? Может, всё это - только видение, бред от злого подлунникова семени? Горшеня аж головой пряднул да глаза пальцами протёр - да нет же, не может такого быть! Там же Аннушка была, самая настоящая, значит, всё на самом деле! И нога сама собою сгибается и не ноет ни капельки! И ещё там что-то такое было…
- Постой, - забеспокоился Горшеня, - постой, погоди…
Полез в левый сапог, смотрит - портянка-то совсем новенькая, белёсая, как сахарин. Размотал - а с внутренней стороны на ней химическим карандашом план начертан! Значит, точно не сон - всё так и было, как голова помнит!
- Что это за портянки у тебя расписные? - удивляется Иван.
- Тс-с! - прикрывает рот Горшеня. - Это, Ваня, всем портянкам портянка - мунускрипт называется. Это то, что нам с тобою очень нужно.
Сказал и как-то с подозрением на Семионов покосился - не знает, можно ли при них об Ивановых важных делах распространяться. Иван те сомнения понял и жестом Горшеню успокаивает, показывает, что всё своим новым знакомцам рассказал и, стало быть, тайн от них не имеет.
- А этот? - кивает Горшеня на Трифона.
Иван на "этого" только рукой махнул - мол, от него теперь никому вреда не будет. А бывший инквизиторский секретарь и вправду совсем стушевался - сидит тише воды, ниже травы, пытается мужицкую деревянную ложку в свой изнеженный рот засунуть да так кашу прожевать, чтобы по ходу дела не стошнило. Посмотрели на него братья Семионы - покатнулись со смеху.
- Ну ладно, - продолжает тогда Горшеня. - Смотри, Ванюша, на эти каракули внимательно, надо нам в них разобраться, поскольку это есть карта-схема нашего с тобой продвижения к месту, где смерть твоего отца Кощея Бессмертного запрятана.
Иван так и обмер. Братья Семионы смотрят на Горшеню с уважением, на Ивана - с товарищеской радостью. Понимают, что друг для друга нечто важное добыл.
- Горшенчик! - заходится Иван. - Друг ты мой родной! Какой же ты молодчина! Как же я тебе рад, живучий ты малый!
Горшеня портянку ему сунул.
- Бери, - говорит, - изучай досконально. У меня глаза ещё слабые, мелкие детали разобрать не могу.
Сел Иван портянку расписную изучать, подробности её разглядывать, а Надя тем временем вязание закончила, узелки подкусила, протянула Горшене красную безрукавку.
- Держи, дядь Горшеня, надевай, согревайся.
Горшеня обнову надел, кланяется Надежде:
- Спасибо, Наденька, - говорит. - Чудо что за одёжа - сразу озноб прошёл, сразу здоровым себя чувствую! Обогрела ты меня, девонька.
Иван от карты взгляд оторвал и как-то недобро на Горшеню глянул.
- А откуда, Горшеня, у тебя схема-то эта? - спрашивает с каким-то подозрительным подвохом. - Можно ли ей доверять?
Горшеня смотрит на него в упор, и ответное недовольство в этом его упорстве проглядывает. Впервые Горшеня с Иваном так друг на друга смотрят, будто стенка какая-то между ними выстроилась.
- Доверять можно. А откуда она - не помню, - врёт Горшеня. - Кто-то мне в том туннеле её выдал, а кто - я запамятовал. Наваждение какое-то…
Иван не поверил, но неприветливого чувства своего устыдился и больше ничего спрашивать не стал. Сидит и смотрит на портянку - отдать её обратно Горшене, думает, или же при себе оставить?
А Горшеня схмурился, притулился к поваленному дереву, ноги босые чуть ли не в самый костёр засунул и сидит тихо. Бороду растеребил до мочального состояния - по всему видать, что-то сильно его гложет.
- Тебе, Горшеня, ещё поспать надо часиков так десять-двенадцать с храпом, - говорит ему Евсей Семионов. - Тогда окончательно в строй вернёшься.
- К строевой я негоден, - говорит Горшеня. - А вот поспать с храпом - это запросто.
И показалось ему, что поспать - это сейчас единственный выход из его затруднительного душевного состояния.
- Э, с храпом нельзя, - поглаживает усы Аким Семионов. - У нас всё ж таки засекреченный лагерь, а не пенсионат. А если в сёлах услышат? Я таких храпачей знаю, которых в Америке слыхать, когда лягут отдыхать.
- А я по-солдатски - в кулачок схрапну, - улыбается Горшеня.
Подмигнул Ивану - дескать, не серчай, дружок, всё согнутое выпрямится, - и на боковую устроился.
28. Каждому - своя бессонница
Неймётся отцу Панкрацию, изводит его сверлящий зуд, требует немедленных и решительных действий. А раскрывать себя раньше времени нельзя, сначала надо конкурентов обезоружить, убедиться в их бездействии и разгильдяйстве. Уже дал выдающийся инквизитор задания своим тайным агентам выяснить, чем король Фомиан занимается, а самое главное - насчёт трижды первого справки навести. Его отец Панкраций больше всего остерегается, самую крупную свинью может тот хитродеятельный министр подложить, у него в министерском портфеле таких свиней - по самые позолоченные застёжки!
Отчима Кондрация выдающийся инквизитор на себя взял - засел с ним вместе за очередную трапезу, поит его креплёными напитками, бойко один с другим смешивает. И всё, как задумано, идёт: отчим Кондраций от эдакой заботы совсем в философию ушёл, совсем от главной инквизиторской линии отклонился. И вот ведь какое дело: ещё недавно отца Панкрация такое отклонение в ужас приводило, а теперь он ему даже рад.
- Почему же, коллега, нет в этом мире справедливости? - мямлит отчим Кондраций. - Почему так: верим в Бога мы, работаем за него мы, себя не щадим - от его имени - тоже мы, а чудеса происходят с этими безбожниками?! С этими голопузыми лаптями!
- Вы за выражениями-то следите, - как бы пытается одёрнуть его отец Панкраций, - мы не работаем, мы служим. Мужик работает, баба работает, король трудится, а мы - служим!
- Э-э-эх! - ещё пуще сокрушается отчим Кондраций. - Давно уж, коллега, нашими молитвами ни мужик, ни баба не работают… И если бы только молитвами… Да и мы разве служим? Кому? Чему? Себе прислуживаем, своим чревам ненасытным… А случись что - чрева эти нас выручать будут?
- Типун вам на язык за такие слова, коллега, - скалит зубы отец Панкраций.
А отчим Кондраций нюни распустил, соплями обвесился, гнёт свою шаткую кривую.
- Эх, - поднывает, - мне бы хоть какое чудо выпало! Хоть бы какое завалящее чудешко!
Помягчел отец Панкраций, новую коктейльную смесь размешивать принялся.
- Прекратим, коллега, этот пустячный разговор, - шепчет приватно в самое ухо отчиму Кондрацию. - Вы, сдаётся мне, пьяны немного, с кем не бывает! Будем считать, что я ничегошеньки и не слышал.
Говорит кротко, ласково - на ещё большую откровенность провоцирует. А отчим Кондраций - даром что выдающийся инквизитор со стажем - на эту удочку попался, как молодой пескарь. Обнял своего лицемерного коллегу за шею, ищет взглядом его лицо, а лицо-то - невидимое; одни глаза тлеют лукавыми сигаретками.
- А что мне остаётся, - говорит отчим Кондраций испуганно. - Только пить, других чудес у меня нету… Все эти воскрешения, все ковры-самолёты - всё у них, у безбожников!
- У вас мало ковров, коллега? - умиляется отец Панкраций и новую шипучую смесь в кубок подливает.
- Завались, - отвечает отчим Кондраций. - На полу лежат, на стенах висят, с антресолей свисают. Но ни один из них не летает, коллега. Ни один!
Отец Панкраций не удержался, поглядел на напарника со всей нескрываемой брезгливостью. А потом одним махом осушил свой кубок.
- А я в их чудеса не верю, - помотал головой по-лошадиному, так что брызги в разные стороны. - Не верю! Всё это подстроено. Ловкость рук, телесные тренировки, одним словом, циркачество. У мужика чуда быть не может, не должно! Только у нас на чудеса разрешение есть, только нам оно можно, потому как только у нас на чудо королевский монополиус!
- Да на кой нам чудо?! - развёл руками отчим Кондраций. - На кой? Зачем оно, коллега, вам, или мне, или трижды первому… короче, всей нашей шайке - на кой нам, например, скатерть-самобранка? На кой, спрашивается, если у нас и так стол только что не разламывается от этой жратвы поганой!
Сказал и тут же будто обратно в беспамятство вернулся, рухнул на стол мучным кулём. Отец Панкраций хотел ответить хлёстко и разоблачительно, да понял, что бесполезно - ничего коллега не услышит уже. "Ладно, - думает. - Лично запытаю дурака пьяного за все его похабные мысли, и против своей инквизиторской совести ничем не покривлю!"
Хотел, выходя из залы, перекреститься на иконостас, да вместо этого остановился и тому иконостасу пальцем погрозил - шалишь, дескать!
А отчим Кондраций остался в зале. Всё, что можно, допил, да ещё сверх того немного, чего нельзя, присовокупил. И сидит соломенным телком, слюни на стол выпускает.
А в Колокольном лагере дело к вечеру идёт. Лягушки запели, кузнечики расхрабрились, нагретые за день колокола от прохлады паром пошли.
Иван Горшене всё подробно рассказал: про казнь свою несостоявшуюся, про счастливое спасение, про то, как он Семионов с прямого маршрута развернул и попросил - нет, просто потребовал, - чтобы Горшеню хоть в гробу, а с собою забрать из мерзкой тюремной усыпальницы. А Горшеня Ивану всё то же заливное подаёт: "Ничего не помню. Тоннель, свет в том тоннеле, и всё". И от этих Горшениных недомолвок продолжается между друзьями некая холодная распря, самими ими ещё не осмысленная. Разошлись они по разным концам лагеря, затерялись друг от друга промежду прочими Семионами.
У Горшени от этого душевного дискомфорта (ну не привык человек врать!) началась к тому ж бессонница. Полежал было с четверть часа на правом боку, а сон не идёт. Полежал ещё минут десять на левом - та же, как говорится, проталина. Нога не ноет - непривычно. Даже книга Кота Учёного не помогает - видать, и на неё у Горшени какой-никакой иммунитет появился после на-тот-свет-путешествия. Да и до ночи далеко ещё - какой там сон!
Встал тогда Горшеня, напялил сапоги на босу ногу и давай ходить призраком по вечернему стойбищу - местности изучать, впечатления получать. Посасывает у Горшени внутри, и вроде как снова потребность у него появилась с Иваном побеседовать, а может, даже посоветоваться. Да только момент упущен: Иван теперь другим обществом занят - он с Надеждой Семионовной беседует. Он от неё не отходит, и она от него не отстаёт. Да и не то чтобы беседуют они, а скорее молчат друг с другом, слова едва выцеживают. Просто им приятно рядом быть. Сидят возле костра и мычат нараспев - души свои спевают. Горшеня походил вокруг да около, но сбивать спевку не стал, понял, что не его нынче время. Ладно, думает, пускай себе токуют, птахи весенние!
И снова пошагал он в другую сторону, к колокольным языкам. Видит, там братья Елисей с Еремеем Трифона Термиткина уму-грамоте учат, на земле слова палочкой рисуют и в те письмена секретаря носом суют. Горшеня сбегал за "Пролегоменами" и к Семионам присоединился, отвлекся на благое дело - из канцелярской обезьяны живого человека заново лепить.
А Иван тем временем портяночную схему на бересту перечертил и пытается на местности сориентироваться, понять, в какую сторону ему далее двигаться надо. Хотя двигаться ему пока не очень хочется, - хочется ему вот так вот рядом с Надеждой сидеть и ни о каких путешествиях не думать.
- Вот тут написано: Ушиная протока, - разбирает он вслух, как бы с собой разговаривая. - Что это? Где это?
А Надежда ему помогает, принимает все его пространственные вопросы на свой девичий адрес.
- Не знаю, - говорит. - По-моему, в округе ничего такого нет. Может, тут колдовство какое замешано, может, имеется в виду, что нужно в какое-то ушко влезть, чтобы в указанное царство попасть?
- Может быть, может быть… - вторит Иван. - А вот шестиугольный колодец с осиновым журавлём - есть ли такой?
- Кажется, есть, - кивает Надежда. - Что-то я про подобный колодец слышала, и вроде как он неподалёку, в нашем лесу. Брат мой старший, Аким, должен знать.
Пошли к Акиму. Тот самокрутку раскурил, данные подтвердил: есть в этом лесу, в восточном направлении, такой колодец - о шести углах да о шести гранях. Слухи про него недобрые разносятся, ходить к тому колодцу не рекомендуется, а уж нырять в него или пить оттуда - не приведи Господи. Иван голову почесал, точно местоположение колодца всё ж таки у Акима выведал, координаты в плане отметил.
- И что же, - спрашивает его Надежда, - пойдёте к колодцу тому?
- Пойду, а что делать! - отвечает Иван. - Получается, что в искомое царство только два пути - через этот колодец либо же через ушко неведомое. Где это ушко располагается и кому оно принадлежит, я не знаю, а колодец - рядом совсем, рукой до него подать.
- Тогда надо вот через этот овраг идти, - показывает Надя Ивану, - так короче будет, нежели кругом обходить. Вот, видите, здесь речка нарисована? На плане не помечено, но она Соломкой называется, я знаю её - тоненькая-тоненькая, почти ручеёк. Вот вверх по ней и надо двигаться.
Иван пригляделся, план в руках повертел и так и сяк.
- Действительно, так короче, - кивает и на девицу смотрит с некоторым робким восхищением.
- Я в этом разбираюсь немного, - говорит Надя.
- Вот те на! - Иван аж крякнул. Усмехается по-доброму: - Я думал, вы только вязать умеете да молодцов дюжих из плена выручать.
- Да и вы, Иван Кощеевич, наверное, не только девиц от казней спасать горазды… - говорит ему Надежда Семионовна. - Должно быть, ещё много добрых дел за вами числится?
- Честно говоря, - мнётся Иван, - я только вас одну и спас. И то - не мне, а Горшене спасибо.