- А если б на моём месте какая другая девица была или вообще не девица - всё равно спасать бы стали? Или нет?
Задумался Иван.
- Не знаю… Горшеня б стал, а я… Про себя - не знаю.
Честно сказал. И Надежда Семионовна эту честность поняла, оценила.
Дозанимался Горшеня грамотой с Триганоном - потянули-таки его в сон пролегомены Кота Учёного. Притулился он к колокольным языкам, руки под голову пристроил и уж готов был заснуть, да вдруг его как рычагом подкинуло. Он ведь ещё одной главной вещи Ивану не раскрыл - про бессмертие его, вернее, про его отсутствие! И снова Горшеня заворочался: надо срочно Ивану доложить о том, а как доложить - вот вопрос! Опять начнёт парень расспрашивать, интересоваться, откуда у Горшени такая информация. Стало быть, опять врать придётся, выкручиваться. Но делать нечего - надо сообщать, и так затянул.
Встал Горшеня, хотел уже Ивана из девичьего плена ненадолго вытянуть для мужского разговора, ан смотрит - вокруг костра уже целая компании собралась: Иван, Надя и три Семиона. И все в добытый им, Горшеней, план глядят, пальцами по нему водят, маршруты обсуждают, кратчайшие пути выискивают.
"Вот как, - думает Горшеня, - похоже, дружок мой меня побоку пустил, у него теперь другие лица в сподвижниках… - и расстроился как-то не на шутку, как-то по-настоящему. - Ну ладно, - думает. - Сейчас я тебя ошарашу, Ваня". И решительно к костру двинулся.
Отвел Ивана в сторонку, заговорил с расстановкой.
- Вот оно что, Иван. Я тебе самое важное забыл сказать. Не знаю, огорчу я тебя этим известием или же обрадую, но отныне знай: не бессмертный ты. То есть самый обыкновенный мужик, и сроком твоя жизнь отмерена. Такой вот оборот обозначился.
Иван лицом обмяк - не поймёт, радоваться или огорчаться.
- Точно знаешь? - спрашивает.
- Точно, Ваня. Да ты не унывай. Я вон - тоже не бессмертный, а который раз жив!
Хочет Горшеня по-доброму друга утешить, да какое-то издевательское утешение получается. Горшеня эту издёвку загладить хочет - ещё большую околесицу несёт.
- Погляди на меня - плохо ль смертному умирать! В баньке попарен, от контузий излечен…
Сказал - и сказанным поперхнулся. Иван опять с подозрением на Горшеню посмотрел. Горшеня глазами заубегал, чуть сквозь землю не пробурился от стыдобушки.
- Ты меня, Ваня, не спрашивай пока ни о чём! - говорит с мольбой. - Как на духу тебя прошу! Я ещё плохо соображаю, сам себя сознаю очень отрывочно. Самое главное я тебе сказал, а остальное всё - шелуха да жмыхи, поверь.
И пуще прежнего стеснился, покраснел, рукой за нос взялся да и ушёл стремительно прочь - будто сам себя за нос утащил.
А Иван так и стоит, как стоял. В голове у него будто ходики какие-то завелись, и пошёл новый отсчёт времени - человеческого, мерного. А к нему уже Надежда подходит - одного не оставляет.
- Вы чего, Иван Кощеевич, загрустили? - спрашивает. - Или не так что?
- Да нет, - отвечает Иван, - вроде всё так. А может, и не так… Тут дело такое, Надежда Семионовна; узнал я только что из надёжного источника, что я никакой не бессмертник, не чудище, а самый обычный человек с отмеренным земным сроком.
Надя, помешкав, за руку его берёт.
- И чего ж вас расстраивает? Разве ж то худо?
Иван смеётся, вторую руку на её пальцы кладёт, краснеет.
- Нет, - говорит. - Меня это теперь даже радует. Только непривычно как-то, уязвимость какая-то во мне открылась, будто кто-то, кто сзади меня стоял, отошёл и спину мою незащищённой оставил.
- Это ничего, - говорит Надя, - это по-нашему, по-человечески. Спина - она у каждого человека уязвимое место, его только друг прикрыть может. Или подруга.
- Хороши слова ваши, - говорит Иван. - Люблю я такие слова - которые и душу успокаивают, и против правды не перечат.
- А что ж вы тогда не успокоились? - допытывается Надя.
- Да шут с ним, с бессмертием, - вздыхает тужно. - Есть у меня ещё беспокойство на душе: беспокоит меня друг мой Горшеня. Что-то с ним, горемычным, произошло, какая-то в нём нехорошая складка появилась. Раньше всё шутил да в рифму разговаривал, а сейчас серьёзный сделался и на сугубую прозу перешёл. Я с той самой поры, как он воскрес, ни одной рифмы от него не слышал.
- Что-то его тяготит, - говорит Надежда, - это по всему видно.
- Боюсь я, Надежда Семионовна, что накрошит он дров в таком ожившем состоянии!
- А может, на него мороку напустили? - раздумывает Надежда Семионовна.
- Да какое там! Он ведь с того света явился - на эдакую мороку какая уж другая найдется!
- Старики сказывают: пришла одна морока, значит, и другая недалёко.
- Да нет, - пожимает Иван плечами. - Мне кажется, у этой задачки простой ответ должен быть. Как-то это всё должно запросто объясняться, без всякого колдовства и сглаза. Вот как со мной давеча. Я, когда на плахе стоял и к казни готовился, слышу - стоны откуда-то снизу раздаются. Ну, думаю, не иначе как это вопиют души, инквизиторами на этом лобном месте загубленные! А оказалось - это под помостом связанные вашими братьями стрельцы голос подать пытались, да кляпы им мешали. Во как объяснилось! И тут - с Горшеней-дружком - какая-то наружная причина должна быть…
Надежда Семионовна головой покачала.
- Разрешится всё, Иван Кощеевич! - говорит и по плечу молодца гладит. - Точно вам говорю - разрешится.
Такую нелепую простоту сказала - а Ивану полегчало, будто от самого веского довода. "Разрешится" - и всё тут. Иван лицом просветлел, спину выпрямил; а ведь действительно - разрешится! Иначе и быть не может, если сама Надежда Семионовна, Наденька, так ему говорит. Посмотрели Иван с Надеждой друг дружке в глаза, изучили каждый каждого с пристрастием, и будто лодочка их обоих качнула - что-то такое зыбкое в воздухе пронеслось, перекликнулось. Иван обо всех тяжёлых мыслях забыл и говорит тихо, без натужности:
- Да, Надежда Семионовна, я вот сейчас чувствую, что мне бессмертие если и не помешало бы, то лишь для того, чтобы всю вечность вот так с вами стоять, за руки взявшись…
Сказал - и покраснел пуще свёклы. И ведь точно, что смертный - Кощей-старший никогда так краснеть не умел. Надя тоже порозовела, говорит:
- Разве это дело, Иван Кощеевич, - целую вечность верстовыми столбиками стоять? Да нам с вами и минутки так простоять непозволительно, мы ж не одни живём, кругом люди. Постояли - и за дело.
И хотела она уже свои ладошки из Ивановых ручищ принять, да Иван не отпускает, ещё крепче их сжимает, а вместе с тем ещё ласковей. Надя не стала сопротивляться, наклонила голову и стоит. И может, действительно так целую вечность и простолбили бы, коли б не присела Ивану на нос лосиная муха: села и ходит - шаг вперёд, два назад, - щекочется. Иван головой вертанул, носом тряхнул, а она не улетает, кусить приспосабливается. Не выдержал Ваня, стал её сгонять, руками размахался… В общем, разрушило то насекомое всю их лесную идиллию, всю, так сказать, сосновую пастораль.
А ровно в полночь пришло-таки и к отчиму Кондрацию чудо.
- Здравствуй, - говорит.
- Здравствуй, - отвечает выдающийся инквизитор. - Ты кто?
- Я - чудо чудное, диво дивное. Я к тебе.
- Ко мне! - отчим Кондраций всеми конечностями всплеснул, чуть с кресла не кувырнулся.
- К тебе, к тебе, к кому ж ещё! - шуршит явление. - Орешков дашь?
Сгрёб инквизитор чудо со стола в свои трясучие руки. Было оно небольшое и горячее, напоминало собой не то бельчонка, не то тушканчика, только цвета зелёновато-переливчатого, с небольшими рожками, с длинным, как бы крысиным хвостком. Настоящее чудо, долгожданное!
Отчим Кондраций погладил бельчонка по зелёной шёрстке, поднёс его к лицу вплотную, заплакал пьянёхонько.
- Чудо моё, - говорит. - Диво мое маленькое… мягонькое…
И зарыдал надрывно в долгожданное своё счастье. Перепало, стало быть, и ему.
29. Новая морока на прежнем месте
Сменился в лагере охранный дозор; на смену Иллариону и Тимофею Семионовым заступили Елисей-рисковый да Еремей-младшенький. Пристроилась свободная смена возле костра, как раз к общему ужину подгадала.
Илларион Семионов среди братьев самым рукастым слыл. Правой рукой он какую хочешь вещицу смастерить может, что угодно починить, а левая у него для обратных дел предназначена - как маханёт, так всё к чертям разваливается. А Тимофей - самый болтливый, вроде и дело знает, да только никакое дело ему без попутного разговора не поддаётся. Вот и теперь надо бы ему быстро поужинать да спать лечь, а тут у костра такая славная компания собралась, опять же, новые лица - как тут языку отбой объявлять! Посмотрел Тимофей на вновь прибывших - на Горшеню с Иваном - и решил им что-нибудь забавное поведать, чтобы ужин в молчании зазря не канул.
- А вот вы, братцы, про сумасшедшего чиновника слыхали? - спрашивает.
- Да где им слыхать, - встрял Илларион-рукастый, - они ж люди пришлые.
- Ну тогда расскажу прямо сейчас. Положи-ка мне, сестрёнка, кашицы с горкой, чтоб рассказ был не горький. История, ребята, поучительная, просто анекдот. Расскажу, как ведаю, от себя шибко привирать не стану.
- Ты погоди, - говорит Евсей-старшой, - надо сюда секретаря Термиткина приволочь, ему эта история особливо поучительна будет. Если он, конечно, хоть слово в ей разберёт.
Привели Трифона-Триганона, усадили его на поваленную сосну. Секретарь сидит неровно, на сучках ёрзает - привык, стало быть, на гладком отдыхать. Да ничего не поделаешь - в лесу кресел нет.
- Так вот, - начинает свою повесть Тимофей Семионов и обводит всех слушателей хитрым глазом. - Был у нас в столице чиновник один, осударственный служащий, по имени, кажись, Парфён Мокроедов, а по пачпорту - Прудонос или что-то в этом роде. Обычный, стал-быть, чиновник, беззлобный взяточник, про таких у нас говорят: совесть под ковром лежит, а он по тому ковру топчется. И вот поехал он как-то раз по большой служебной надобности в другой город. А дороги у нас для каретной езды, сами знаете, непригодны, вот у чиновьего экипажа колесо и слетело к чёртовой прабабушке прямо на середине пути. И пришлось нашему Прудоносу, стал-быть, целых четыре часа сидня отсиживать в деревне Упряхино, в первой попавшейся хате. А деревня, знамо дело, к тому официальному визиту подготовлена не была, - самая натуральная деревня оказалась, со всеми мужицкими прелестями, со всеми бабьими горестями, со всей, так сказать, бедно-голодной праздностью.
- И что? - спрашивает Иван.
- А вот то - оно самое. Неизвестно, чего такого насмотрелся в том селе Прудонос Мокроедов - думаю, ничего особливого там не было, - да много ли неподготовленному кабинетному разуму надобно! Но только после того случайного привала стронулся, стал-быть, наш чинуша умишком, то есть - в прямом психическом смысле. И вот ведь каким неожиданным образом проявилось: сразу по возвращении из той поездки распродал он всё свое имущество, всё своё нажитое ежедневным взятием богатство, перевёл вырученную сумму в наличность, поставил у себя в кабинете огромный сундук с ассигнациями да и стал - поверите ли? - посетителям своим порционно выдавать тайные вспоможения. Хотите - верьте, братцы, хотите - нет, а про то всякий в нашей местности подтвердит, даже который ничего про это не знает. Вот, стал-быть, приходит к нему, к чинуше нашему, проситель, а чиновник ему взятку - чик! Либо в конверте за пазуху запихнёт, либо из рукава в карман высыплет, либо ещё как исхитрится. Держи, мол, мал-человек, подарочек от стол-начального медаленосца.
- Это не взятка, это датка получается, - вставляет Горшеня.
- Точно так, датка, - соглашается рассказчик.
- И чем же кончилось дело чудное? - спрашивает Иван с нетерпением.
- Знамо чем, - отвечает Тимофей-рассказчик, со дна миски кашу доскрёбывая, - сумасшедшим домом. Взяли, стал-быть, Прудоноса с поличным. Видать, кто-то из одарённых же и настучал на нашего витязя.
- А я сумлюваюсь, - встрял Аким-хмурый. - По-моему, дык не могёт такого в природе быть, чтобы чинуша взятое обратно отдавать стал. Рука у него специальная - скорей отсохнет, чем на такое подымется. И потом, ему тоже надо поверхсидящее начальство подмазывать, и денег на то немало требуется.
- Правильно, - поддерживает те сомнения Илларион-рукастый. - Тут дело в системности. Ежели вздумал датки отдавать - отдавай-радуйся, но не один, а со всей системностью вместе. Потому как осударственный человек единично против системности грести не могёт. Коль берёшь взятки - то вместе со всеми, датки даёшь - опять же, со всеми вместе давай. Один есть будешь - подавишься.
- Системность тут, конечно, чётко сработала, - соглашается Тимофей-рассказчик. - Она, стал-быть, отступника-то и ущучила. Четверти своего богатства Прудонос раздарить не успел, как на него, горемыку, следствие завели, выявили всякие фактические случаи, кое-что даже вернуть в казну сумели. Тем, ребята, это стихийное благородство и закончилось - смирительной, стал-быть, рубашонкой.
- Какое ж это благородство, - усмехается Горшеня. - Это казус какой-то.
- Казус казусом, - водит Тимофей пальцем по миске, - а благородство налицо: тот чинуша человеком стать захотел, решился своё добро людям раздать, а его за это в сумасшедший дом запихнули.
Горшеня нахмурился, головешкой в кострище пошуровал.
- Экая закавыка, - говорит. - Он ведь не своё добро раздавать решился, а народное, им же у этого народа вытянутое. Он прежде всего преступник, а благородство его - самое натуральное сумасшествие. Стало быть, место ему правильное определили.
Тимофей-рассказчик опешил немного такому повороту, на Горшеню посмотрел с суровым участием. Руки зачем-то о пустые карманы обтёр. Спрашивает:
- То есть что же, по-твоему, получается? Ежели вор решил с воровством своим покончить и честную жизнь начать, то это получается, стал-быть, сумасшествие? Ежели ты вор, то и воруй до конца дней? Получается, о добрых делах и помышлений не имей?
Горшеня на миг смутился - хотел ложку облизать, да не стал. Какое-то решение в нём вызрело, поставил он миску свою на землю, посмотрел почему-то на ковёр, неподалёку лежащий, встал и говорит:
- Не хотел я об этом говорить, ребята, да придётся, раз уж беседа в этот угол зашла. Ежели по совестливости рассуждать, то мне, например, очевидно становится, почему вы данного вора под свою словесную защиту берёте.
- И почему ж? - спрашивает Аким-хмурый. - Коли тебе это так очевидно, то и нам разъясни, изволь.
- А потому что вы сами не лыком шиты, - отвечает Горшеня.
- Это в каком смысле?
- Да всё в таком же. Вы, ребята, лихачи лесные, сами не особо-то честным трудом промышляете, всё больше воровством да разбоем. Аль не так?
Семионы насторожились, ложками брякать перестали. Сильвестр-средний Горшене говорит:
- Ты, прямой человек, к нам недавно прибыл, из других краев пришёл. Так вот, ежели ты ещё не знаешь, честный труд в нашем горе-королевстве запрещён, как и любая другая деятельность, окромя бессмысленной.
- Знаю я это, - говорит Горшеня, - я к вам хоть и из других земель пришлый, а соли вашей сожрал уж три пуда и своим горбом навсегда с землицей вашей сродниться успел.
- Ты погоди, - урезонивает Сильвестр, - не в перегонки играем, дай мысль закруглить. Слушай. Правильно ты наш характер понял - воруем мы, ясное дело, и грабежом порой не брезгуем. Только воруем - у воров и грабим - грабителей. Вот этих вот господ-праздноделков, - и секретаря Термиткина по плечу хлопнул, кашей его поперхнул. - Ни один хороший человек от нас страданий да лишений не имел и на притеснения не жаловался, а наоборот - спасибо говорили и посильную помощь оказывали.
А Горшеню уже не унять. Понесло его в какие-то нравоучительские степени.
- Хорошие, говоришь, люди? А кто это выяснениями занимался, кто человек хороший, а кто так - с чревоточинкой? Где у вас машинка такая определительная?
Илларион-рукастый не вытерпел, вскочил с места, левый рукав засучивать стал.
- Я, - говорит, - тебе, дядя, сейчас такую машинку покажу - сразу глазомер выработаешь!
Сильвестр его за штаны одёрнул, на место возвернул и дальнейшие доводы приводит:
- Машинки определительной у нас нет, это верно. Мы, браток, по старинке определяем - на глазок. Только вот тебя, родимого, что-то определить не могём. Рассказывал нам Ваня, что ты большой житейской смётки человек, что всякую мудрёную загвоздку разрешить умеешь. Так, Ваня?
Иван смутился до крайности, кивает одним загривком, будто аршин во рту спрятал.
- Может, оно и так, - продолжает Сильвестр, - да что-то кажется мне, наша загвоздка тебе не по зубам пришлась.
- Я вас раскусывать и не собирался, - опустил голову Горшеня. Обидно ему, что Ванина положительная рекомендации ему боком вышла.
- Вот и правильно, - говорит Аким со смешком. - Мы не орехи, чтобы нас раскусывать.
Горшеня запнулся, закашлялся нервно.
- Я, ребята, обидеть вас не хотел, - сипит, - и очень даже вам за многое благодарен… Но отмалчиваться и против ощущений своих поступать не приучен! А в нынешнем своём положении - и подавно не могу. Поэтому говорю вам, как на духу: то, что я здесь вижу, никакого душевного покоя мне не даёт!
- Эк, покою ему захотелось! - чешет левую ладонь Илларион-рукастый. - Я могу тебе щас устроить специальный такой покой - в аглицком языке он нокавутом называется.
- Погоди, Илларион, не горячись, - унимает брата Сильвестр. - Давайте-ка дальше разберёмся. Что ж ты, собрат наш Горшеня, такое тут видишь, что тебе покоя не даёт?
Пыхтит Горшеня, пробует самого себя успокоить, да только ещё больше распаляется. Скользнул вокруг взглядом и заявляет решительно:
- А вот вижу - ковёр у вас тут лежит. Это чей ковёр?
- Это наш ковёр, - говорит Тимофей-рассказчик. - Не узнал, что ль? Мы через этот ковёр немало жизней спасли.
- Да нет, - поправляет его Сильвестр, - если на то пошло, то это вот Вани ковёр.
Иван кивнул, а сам стоит угрюмый, как с высоты оплёванный. Не может понять, почему Горшеня вдруг таким боком себя выставил. Впервые ему за своего друга совестно.
А Горшеня продолжает свою разоблачительную линию:
- Да нет, ребята, это раньше данный ковёр был Вани, а ещё точнее - отца его, Кощея, да только потом Кощей его змею Тиграну Горынычу подарил. Верно ведь, Ваня?
Иван кивнул опять - такая, видать, ему в этой беседе роль кивательная выдалась.
- А вы этот ковёр у Горыныча увели, - режет Горшеня. - Украли, стало быть.
- Вот те канифоль! - разводит руками Аким-хмурый. - Дык ежели б мы этот ковёр у змея не увели, нас бы сейчас и в живых бы не было! Тигран Горыныч съесть нас собирался!
- Нас с Ваней он тоже съесть собирался, - возражает Горшеня, - однако ж мы с ним миром разошлись, да ещё и много доброго из той встречи вынесли.
Сильвестр Семионов на тот резон говорит:
- Так, может, ты и с никвизиторами договоришься мирно-полюбовно? Чтобы и они нас, простых людей, жечь да резать перестали?
Горшеня рот захлопнул. Внутри него кипяток клокочет, а вырваться наружу ему нечем - слов подходящих против Семионовой аргументации не находится. Насупился Горшеня.