- Ты извини, твоя затемнённость, что сижу перед тобой и шапку не ломаю. Это всё рабы твои верные виноваты - привязали меня, вишь, ремнями к стульчику. Никакой, ей-богу, зубординации.
- Ты что это, мужик, на "ты" со мной перешёл? - спрашивает инквизитор.
- Перешёл, твоя затемнённость, с бедра перешагнул.
- Это с какой же такой стати? - схмурился отец Панкраций. - Вроде мы с тобой горькую не пили и на брудершафт не целовались?
- Честно сказать? От глубокого, твоя затемнённость, к тебе неуважения. Не могу я грубости говорить, потому как привык перед начальством по струнке держаться, но и дипломатию выказывать не в силах, не до того мне. Вот и выходит, что спина моя перед тобой робеет, а язык шпарит начисто, ибо в ём одном позвонков рабских нет.
Отец Панкраций карманы в рясе своей отыскал, засунул туда руки. Понял, что с данным мужиком некоторые его привычные игры не пройдут, надо новые выдумывать. Вот он и шагает по камере туда-сюда-обратно, губы свистком вытягивает - накапливает каверзные идеи.
- Ну что ж, мужик Горшеня, - остановился наконец, всю накопленную задумчивость на Горшеню устремил. - Ты со мною откровенен, и я с тобой, стало быть, начистоту разговаривать буду. Отношение твоё ко мне, честно скажу, совсем меня не интересует. Уважаешь ты меня или не уважаешь - мне без разницы; ты порода отработанная.
- Не стоит, ваша затемнённость, зарекаться эдак, - замечает Горшеня. - Зарекался один, что доживёт до седин, а пока суд да дело, вся башка облысела!
Инквизитор Горшеню взглядом мочалит, на прибаутки не реагирует.
- Значит, так, - говорит, - слушай меня, мужик, в оба уха, не перебивай, повторять не стану.
Прошёлся для острастки перед самым Горшениным картофельным носом, через ползающего десятника перешагнул, руки из карманов вынул, на стол поставил, костяшками ямки в доске продавил. Это у него от нервной неуверенности так много всяких движений.
- Ведь у меня к тебе, представь, тоже дело есть, - говорит. - Коли ты своё дело мне выкладывать не захотел, то теперь моя очередь - я тебе своё выложу. Хочу я тебе, мужик, сделать одно, как говорится, соблазнительное предложение.
- Я не девица, твоё затемнение, чтоб ты меня соблазнял и предложения мне делал, - уточняет Горшеня. От отчаяния такое в нём шутовство завелось - просто сладу нет.
- А это не для девиц предложение, а наоборот, - смеётся отец Панкраций. - Ты от такого предложения отказаться не сможешь, потому как от него не только твоя жизнь зависит, но и жизнь дружка твоего - Ивана.
Горшеня насупился, головой мотнул - крепко держат его ремни мочёные, всё туже и туже руки-ноги стягивают.
- Ага! - радуется инквизитор, что шута Горшениного примял. - Забеспокоился! Заёрзал, брусок окопный! Слушай внимательно, что я тебе велю, а не то твоему дружку закадычному ни жить, ни дышать!
- Ты сначала найди моего дружка, - говорит Горшеня.
- Найду, - усмехается отец Панкраций, - сейчас же и найду. Чего уж проще!
И хлопнул три раза в ладоши. На этот его сигнал дверь отворилась и вошёл в камеру низенький человек монгольской внешности с большой собакой овчарьей масти. Ростом они вровень - тот человек и его собака. Инквизитор указал жестами на Горшеню - человек раболепно поклонился и собаку с поводка спустил. Собака огрызнулась и бросилась на Горшеню - упёрлась в его грудь лапами, обнюхивать принялась. Горшеня сначала подумал, что конец ему пришёл, что собака его сейчас в клочки раздерёт, а когда понял, что у инквизитора иное на уме, ещё более страшно ему стало - не за себя уже, а за Ивана и за всех, кто с ним в Колокольном лагере остался. Эх, жаль, пёс быстро от него отвалил - если б с ним поговорить, наверняка смог бы Горшеня объяснить, что к чему, смог бы договориться!
Вышли хозяин с собакой из камеры - приказ инквизиторский исполнять отправились. Горшеня губы покусывает, а отец Панкраций всё больше на его товарищеские чувства напирает, психологическим измором берёт, запугивает гробовым спокойствием.
- Ну вот, - говорит, - Мурзафа след взял, а когда Мурзафа след берёт - считай, дело сделано. К утру всех твоих дружков пощёлкаем, как шитиков. Но если ты мне помочь согласишься кое в чём, то мы их, так и быть, оставим в живых. Тебя - казним, а их оставим. Такой расклад!
- Вы сначала блоху споймайте, - говорит Горшеня, глядя, как капрал саблей своей углы ковыряет, на карачках по всей пыточной ползает.
Инквизитор тоже на вояку посмотрел, взглядом его в жгут скрутил - всю игру ему этот олух портит! Тот хозяйский взгляд на себе поймал, шубуршание своё прекратил.
- Виноват… - шепчет командным голосом.
- Пошёл вон! - говорит ему отец Панкраций.
Дождался, пока тот из камеры выпятится, и продолжает разговор.
- Давай, мужик, по порядку пойдём, может, к чему и вырулим. Ну-ка сказывай, как смерть свою инсценировал и от законной казни чуть было не ушёл?
- Как так - инсп… инспенировал?! - ошарашился Горшеня. - Смерть моя самая настоящая была, без притворств. Приключилась она со мною на самом деле, а уж потом я от нее избавился, посредством, так сказать, чуда.
- Чудо у нас в государстве к мужику не допускается, - говорит инквизитор. - Не положено вам, чумазым, его касаться. На чудо надо особые права иметь, которые мы, святая инквизиция, выдаём. А без нас эти права только его величество король может взять, да и то с нашего высочайшего ведома и согласия. Поэтому получается, что ты, мужик, либо лжёшь, либо чужое взял!
- Странное, однако, королевство у вас, - удивляется Горшеня. - На словах - так ничего в ём нетути, а на деле - можно кое-что найти, если поискать хорошенечко. Я во многих царствах бывал, многие на свете места излазил пешком и по-пластунски - и чудо мне везде встречалось. Я без чуда того до своего демобилизационного возраста не дожил бы, точно говорю. Да вот недавнее моё прошлое взять: в Лесном царстве чудес достаточно, и запрета на них никто пока не накладывал. Ещё в одном царстве гостевал давеча - так там чудеса по всему помещению летают, будто мухи, и ничего. Только у вас с чудом плохо - перебои какие-то. Вы бы как-то наладили б, что ли…
- Это в каком это царстве ты давеча гостевал? - ухватился инквизитор.
- Да так, в одном царстве. Названия у него нетути, а адрес я запамятовал. Вроде далеко оно, а из твоих подвалов до него рукой подать. Да ты не беспокойся, ты в ём обязательно побываешь, своими глазами увидишь то диковинное царство.
- Отставить! - кричит отец Панкраций. - Здесь загадками говорить запрещается! Здесь загадки я загадываю, а ты только отгадками отвечать должен!
- Прости, твоя затемнённость, - извиняется Горшеня с лукавинкой, - отныне только отгадками отвечать буду. Выкладывай свои задачки.
Обрадовался инквизитор, стал ладони невидимые под развесистыми рукавами потирать.
- Ага! - говорит. - Значит, осознал кое-что? Значит, будем договариваться?
- Дык попробуем, - щерится Горшеня - Только договор - дело ответственное, а я даже предмету того договора не знаю.
- А предмет договора самый простой, - объясняет отец Панкраций, - жизнь - тот предмет. О жизнях договариваться будем, ими и обменяемся, коль договоримся. Я тебе - одну жизнь, ты мне - другую.
Посмотрел Горшеня на отца Панкрация с жалостью.
- Странный, - говорит, - ты человек, ваша затемнённость! Неужто и впрямь себя боженькиным кумом считаешь, людскими жизнями, как камешками, обмениваешься? Не надорвёшь пузо-то своё от эдаких забот?
- Ты мне не дерзи, - угрожает инквизитор, - я с дерзкими разговаривать умею, я к ним переводчика приглашаю, толмача - немого Заглотушу. Не видел такого? Если хочешь, приглашу, он тебе пару фраз переведёт - с моего языка на твои почки!
- Ладно грозиться-то… - крутит Горшеня. - Сперва объясни, в чём задача моя заключается. Нешто мы без толмачей друг друга понять не сможем?
- А задачка простенькая, - мягчает отец Панкраций, - для первого класса задачка. Всего ничего от тебя требуется: войти к его величеству в покои да и зарезать его.
Горшеня аж крякнул.
- Да ты что, твоё затемнение!? Совсем с ума сверзнулся, шуруп левосторонний съел?
- Ты не бойся, - успокаивает его инквизитор, самый задушевно-доверительный тон свой из закромов вынимает. - Всё чин по чину организуем, все условия создадим, прикроем со всех флангов. Тебе только самоё лёгкое оставим: ножичком ткнул - и отвалил. И местечко тебе покажем, куда тыкать, и тренировку с тобой бесплатную проведём. Дело выгодное!
Горшеня языком цокает, отвечать не торопится - резину тянет. Да и что отвечать-то? Тут не до ответов, тут одни вопросы рождаются.
- А ведь это того самого… грех…
- Грех мы замолим, - божится отец Панкраций. - Считай, уже замолили. Грехи - они по моему департаменту проходят, так что и об этом не беспокойся.
Замолчал Горшеня. Смотрит на отца Панкрация с таким гадким умилением, с такой беспросветной укоризной, что у того даже в носу защекотало. Поневидимел он до кончиков пальцев и тут же на себя разозлился за такую трусость и слабоволие - с серым мужиком договориться не может, на какой-то ножевой тык его спровоцировать! Разозлился-то на себя, а вымещать-то злобу на Горшене стал.
- Ты мне это брось, - говорит. - Ишь, какую рожу квазимодную состроил - ни дать ни взять, сама совесть человеческая ко мне в гости пришла! Меня этими скоморошествами не проймёшь, у меня с совестью свои взаимоотношения, давно и надёжно отлаженные! И корить меня у тебя, мужик, прав нету - я не перед тобой ответ держу!
- Хорошо, хоть перед кем-то ещё держишь, - вздыхает Горшеня. - А то я уж было подумал, что ты тот ответ в туалетную дырку выронил, когда нужду справлял.
Отец Панкраций не выдержал - впервые в жизни с арестантом на ор перешёл, прямо посредине слова на октаву выше запрыгнул:
- Отста-а-а-авить!
Да в придачу к тому как ногами застучит, как руками замашет - прямо сейчас, кажется, вспыхнет и заискрит. Чуть-чуть для вспышки трения не хватило - вовремя прервался.
- Отставить мысли, - шипит Горшене в лицо, зубами клацает, как паровая машина шестернями. - Ты теперь не человек, ты теперь у меня в плане слабая пунктирная линия! Сам себя так поставил, сам себе судьбу выбрал - теперь всё своё забудь и слушай только то, что я тебе велю, скотина! - придвинул к себе табуретку, напротив Горшени присел. - План мой до тонкостей продуман, обмусолен до самых микроскопических мелочей. И если даже ты, мужик, откажешься короля резать, то за тебя это другой сделает, на раз. Сделает-то другой, а доказательства преступления все именно против тебя лягут. Точнее, мы их так разложим - в твою негативную пользу. Убийцей всё равно ты окажешься! Уловил?
- И что? - спрашивает Горшеня.
- Что "что"? - злится инквизитор. - Казним тебя как преступника! Ну да тебе не впервой - один раз воскрес, значит, и во второй раз повторить сможешь. У тебя, небось, абонементус на тот свет имеется, коли ты до сих пор шутки со мной шутишь и в дурака поигрываешь, не желаешь понимать серьёзность происходящего!
Горшеня молчит, опять ему сказать нечего. Никакого диалога не выходит.
- Но если ты, мужик, всё правильно сделаешь и отсебятиной баловаться не будешь, - продолжает отец Панкраций, - я тебе обещаю дружка твоего и его лихих сподвижничков отпустить восвояси. И девку с ними. Честное инквизиторское!
- Да нешто твоим обещаниям можно верить? - вопрошает Горшеня.
- А тебе ничего другого не остаётся, - втолковывает отец Панкраций. - У тебя сейчас только один выход есть - обещаниям моим поверить и сделать всё по моему велению. Других вариантов нет. Так что соглашайся, мужик, - кроме согласия, тебе ничего не осталось.
Горшеня в раздумье впал, а отец Панкраций так к нему невидимую физиономию свою приблизил, что того и гляди лизнёт. Чего он в него тычется - непонятно! То ли своей невидимостью испугать хочет, то ли искушает внезапной притворной человечностью.
- Соглашайся, соглашайся, - говорит. - Я таких выгодных предложений в этой камере никому не делал, тебе, мужик, первому навстречу иду. Видать, везучая ты пропорция…
Горшеня думает, а инквизитор на табуретке ёрзает, ждёт последнего ответа. И какая-то скрыта в его ёрзанье дополнительная заинтересованность. Не выдержал он паузы, сам первый заговорил, и зашевелилась в его голосе некая природная слабина, некая неофициальная трещина, какое-то почти детское любопытство.
- Ну признайся, мужик, - спрашивает он почти заискивающе, - ведь не воскресал ты? Не умирал ведь? Облапошил тюремщиков, да? Ну скажи - не было ведь воскресения?
- Тебе лучше знать, - отпрянул Горшеня, - ты у нас к Богу особо приближённый, тебе и решать, что было, а чего не было.
- Ну, как на духу, скажи, не таи перед смертью - не был ты на том свете? Ведь не был же?
- Да я ж тебе говорю, - возмущается Горшеня, - ты начальство, ты и решай! Если тебе так хочется, чтобы я не воскресал, то так и прикажи: считать не воскресшим. И сам это приказание выполняй.
Отец Панкраций прямо отпрыгнул, кулаком Горшене пригрозил.
- Я тебе сейчас поприказываю! Я тебе повыполняю!
- Правде нечего приказывать, она нашим приказам не подчиняется, она сама кому хошь прикажет, - говорит Горшеня. - Правда и чудо - они заединщики, им друг без друга нельзя. Чудо без правды не бывает, и правда без чуда не обходится.
Замолчал инквизитор, понять глубоких мужицких изъяснений не в силах. А Горшеня философствовать продолжает - положение у него такое, что только одна философия и остаётся:
- Поэтому ты хоть исприказывайся, а того, что по правде произошло, навыворот не переиначишь. Тут ваша власть кончается. Все ваши законы против чуда - глухой пустопорожний фук. Вас, зарвавшихся, только чудо одёрнет. А впрочем… похоже, и оно для вас - не инстанция, вы уж ничего видеть не хотите. Ни реальности, ни чудес не воспринимаете, чем живете - непонятно! Прямая кишка да две извилины - вот и весь ваш внутренний мир. А внешний - ещё хуже.
От этого монотонного Горшениного бормотания отец Панкраций озлобился окончательно, а главное - он понять не может, о чём Горшеня говорит. Поэтому и возразить ему нечего! Он за одно слово зацепился - от него и отталкивается.
- Чудо, говоришь?
- Оно самое, чудо, - кивает Горшеня.
- Ну так вот, - лыбится инквизитор, - на этот крайний случай у меня тоже свой контрафакт приготовлен. Видишь, что такое?
И показывает мужику приборчик с лампочкой - тот самый, что давеча изучал. Теперь пришёл Горшенин черёд ничего не понимать. Уставился Горшеня на прибор, как швея на шахматы, - определение ему ищет.
- Похоже, мышеловка с лампочкой, - говорит.
- Дурачок ты, - ухмыляется отец Панкраций, - шумовка ты пустозвонная. Это прибор научного изготовления, любое чудо вблизи него невозможным становится, он все попытки чудес устраняет в радиусе километра на научно-технической платформе. Улавливаешь резон? Сейчас я его здесь поставлю, включу - и ты никаким чудом воспользоваться не сможешь!
Увидел инквизитор, что Горшеня сник, обрадовался маленькой своей уловке и продолжает допекать пленника:
- Так что положение твоё, мужик, - безвыходней не бывает. А чтобы тебе сподручнее было с участью своей смириться и к правильному выбору себя склонить - я моё тебе предложение имею в виду, - мы, пожалуй, верёвки тебе развяжем. Авансом, так сказать. Всё равно тебе отсюда никуда не деться - без чуда-то. Маши руками хоть до утра, пока не обессилешь. А утром я приду и ещё раз тебе вопрос свой задам. И ежели ты мне на него утвердительно ответить не сможешь, я твоего дружка в соседней камере… Вот этой самой рукой… А грех на тебя запишу. Понял?
Горшеня кивнул.
Инквизитор капрала звать не стал, собственноручно ремни, что Горшеню стягивали, перочинным ножиком перерезал. Потом прибор на пыточный стол поставил, нажал рубильник. Засиял механизм невесёлым глазком, затикал тихим цокотом, затрещал фоновыми помехами - пошла по камере его очистительная работа.
Вышел инквизитор из камеры, а сотник тут же дверь на все девять замков да двенадцать щеколд тщательно закупорил да ещё сургучом припечатал - на всякий пожарный!
32. Горшеня в плену
- А вот это - полный шпицкриг, - размышляет вслух Горшеня, - полнейшая, как говорится, фиаска. Оплошался ты, Горшенюшка, по самые поплавки.
Сидит герой наш в деревянном пыточном кресле и от осознания содеянной непоправимой глупости ёжится телом, духом падает. Настроение такое, что даже курить захотелось, а тут ещё прибор пощёлкивает в углу, мутным предательским светом мерцает сквозь тюремный мрак, будто насмехается. Достал Горшеня из кармана кисет, припасённую ещё с курящих времён бумажку, задумался. Это что же получается? Чего добился он своим таранным визитом к охранителям сомнительного закона? А того, что сам он, Горшеня, сидит снова в темнице, а его друзья там, в лесу, подвергаются ещё большей опасности - за ними охота скачет! И всё это по его вине, по упёртому его недоумию! Ай-яй-яй… Горшеня от стыда и отчаяния лицо руками закрыл, загородился от всего мира, который - так ему показалось - весь на него смотрит сейчас осуждающе и горько посмеивается, как тот приборчик. И ведь главное - ничего сделать нельзя! Впрочем…
Задумался бывалый мужик Горшеня. "А почему - нельзя? Руки-ноги развязаны, голова цела, всё остальное тоже на месте. А что до чудес - так я и раньше на чудеса особой ставки не делал, бывало, и без них себя из бед выручал". Убрал Горшеня ладони с лица, вздохнул робко - не чувствует в себе права дышать в полную грудь. Потом высыпал табак на стол, разворошил кучку рукой, нюхнул щепотку. Не знает - закурить или же всё-таки воздержаться, не начинать это дело заново? Вдруг не всё ещё он в этой жизни потерял? Зачем тогда организм гробить!
"Эх! - думает. - Кабы мне одного себя сейчас выручать надо было! Так ведь на мне сейчас много судеб числится - и Ваня, и Надя, и Семионы… Всем я по дурости своей ущербной собственноручно яму выкопал. И как же мне их выручить, когда я никуда из этой темницы сдвинуться не могу? Пропащее положение, извините за выражение!"
Разметал он табак по столу тонким слоем, потом принялся из него разные картинки выстраивать - так ему думается сподручнее. Скучковал пейзаж с осинками, полюбовался на него, сгрёб обратно в труху, натюрморт стал складывать.
"До утра времени ещё много, - думает. - Если упадничество не усугублять, а начать мыслить практически, можно ещё что-нибудь дельное изобрести".
На натюрморт насмотрелся, смахнул его, подумал и выложил из табака блоху - знакомую свою. Едва закончил картину, как слышит - сбоку шебуршит кто-то. Горшеня обернулся, смотрит, а перед ним на полу та самая блоха сидит собственной персоной - язык высунула, ценных указаний ждёт.
- Ага, - говорит блохе Горшеня и на мигающий приборчик искоса поглядывает, - стало быть, ты, Сазоновна, не в чудесах числишься, а в самой обычной природе. Так? Это хорошо, это нам на руку.
Встал с пыточного кресла, руки размял, поприседал - какую-то силу в себе почувствовал, небольшую ещё.
- Постой, - говорит. - Будем рассуждать логопедически. Ты от десятника спряталась где? В мышиной норе - верно? Значит, можешь по мышиным норам вылезти из темницы наружу. Правильно говорю?
Блоха кивает, толчковой ножкой сучит от нетерпения.