- А скорость у тебя такая, что ты до колокольного лагеря быстрее любого отряда доскачешь при любой, так сказать форе. Верно? Как говорится, одна нога - здесь, а другая - бог весть!
Блоха кивает, на пупе вертится.
- Значит, мне нашим записку чирикнуть надо! - обрадовался Горшеня.
Блоха вздыхает облегчённо - ну наконец-то дотумкал!
Сел Горшеня за пыточный стол, отринул рукавом мазню табачную, стал записку Ивану писать. Как раз тут и бумажка самокруточная подвернулась, и грифель в кисете завалялся, с фронта ещё. Не записка у него получилась, а целое письмо. Обо всем вкратце поведал: о том, что в Колокольный лагерь погоня по следу идёт, что отец Панкраций короля Фомиана погубить хочет и сам, видимо, на престол заглядывается. Про себя ничего писать не стал, постыдился: пусть, думает, себя спасают, на меня не отвлекаются. Лишь одной фразой обмолвился: "Извини, Ваня, нашло на меня что-то". Прикрутил записку к блошиной ножке, чмокнул Сазоновну в нос.
- Ну давай, - говорит, - подруга боевая, действуй по обстановке! Не мешкай.
Блоха коленками щёлкнула, развернулась и - шасть под лавку.
Как только она в мышиной норе пропала, Горшене сразу полегчало - груз с души спал частично. Блоха не подведёт, предупредит Ивана, а уж предупреждённый-то он что-нибудь придумает! У них там ковёр-самолёт есть - успеют скрыться.
Горшеня опять сел за стол, снова табак разворошил. Теперь о себе подумать очередь настала. Но относительно своего спасения ничего в голову не приходит. От умственного напряжения жарко стало Горшене; стянул он с себя шерстяной жилет, который Надежда ему связала, рубаху на себе поколыхал, будто парус проверил. Потом встал, походил по пыточной, подёргал инвентарь за разные металлические детали, на рычаги понажимал, вентили пораскручивал - а ничего его усилиям не поддаётся, на славу сработаны пыточные приспособления!
"Ладно, - думает, - эти штуки мне не помогут, отпадает вариант. Металлу много, шестерней и вентилей - более чем, а толку практического от них - нуль с минусом. Что ещё? Что у меня под рукой есть?"
Кругом холод каменный, а у Горшени от безвыходности аж пот с лица потёк за шиворот. Взял он вязаный жилет, вытер лоб и щёки.
"Ничего у меня больше нет, окромя себя и своих глупостей. Совесть давеча была, да и та мимо проплыла. Значит, нечего себя, горемычного, жалеть, значит, поделом - так мне и надо. Авось, справится блоха Сазоновна с заданием - главную свою ошибку подправлю, зависящие от меня судьбы спасу, дай Бог! А самому мне, видать, выхода никакого не осталось".
Вздохнул и присел на кресло - как сдулся. Безрукавку свою в руках мнёт. Боится подумать, с чем он второй раз на тот свет заявится, с какими новыми достижениями, и в какое место его за эти достижения распределят. Как подумал о том, так снова отчаяние его охватило, всего целиком в холод окунуло. Опять закрыл он лицо, уткнулся носом в шерстяную теплоту жилета, а как внюхался в шерсть - чуть спокойнее стало, чуть теплее. Мысли в голову полезли отвлечённые, окольные.
"Славный жилет, - думает Горшеня, - шерсть приятная. Это потому что Надежда его вязала - руки у нее тёплые, а душа добрая. Хорошая, по всему, девушка, отличная пара Ивану выйдет, дай-то Бог… И откуда только взяла Надя шерсть-то такую, небось распустила что".
Вот ведь как опять раздвоилась сказка наша - как дорога на развилке, по двум направлениям пошла. Нам теперь поспешать вдвое надобно: чтобы и за Иваном уследить, и про Горшеню не забыть. Одной ногой тут, как говорится, а другой там.
И что же там в это время с Иваном происходит?
Иван места себе не находит, всё о Горшене думает. Даже о Надежде Семионовне забыл на время, даже за отца своего беспокойство отложил. Не спит, ходит среди деревьев, как заплутавший. И Надюша от него не отстаёт, помочь по мере сил пытается. Наконец утомился Иван от таких прямохождений, присел на пенёк, кручинную позу принял. Тут уж Надежда не выдержала, стала его обо всём расспрашивать.
- Горшеня, конечно, тот ещё жук оказался, - вздыхает Иван, - но одно он правильно подметил: расселся я тут не вовремя. Отец мой помощи ждёт, а я пятки в костре грею!
Встал он и к своей землянке пошёл - чтобы немедленно в путь собираться. Надя за ним.
- Так завтра бы с утра и двинулись, - говорит. - Чего сейчас-то, среди ночи…
- Всё равно спать не могу, слишком мыслей в голове много. Да ещё здесь вот, - на грудь показал, - теснится всякое, успокоения не даёт…
- И всё ж таки погодите чуток, Иван Кощеевич, самую малость потерпите! - Надя на два шага к нему приблизилась и заговорила вкрадчиво, еле слышно: - Я ведь, когда ушёл дядя Горшеня, вослед ему блоху нашу запустила - Сазоновну. На всякий случай, думаю. Она - существо смышлёное, с соображениями, даром что насекомое. Если что с ним случится - блоха с вербной веточкой обратно прискачет, так мы с ней уговорились. А если всё гладко обойдётся - всё равно даст знать. Так что давайте подождём немного. Как только прискачет Сазоновна - так и отправитесь.
- Ай да Надежда Семионовна! - щёлкает губой Иван. - Ай да находчивая головушка!
Надя две свои ладошки-ложечки на его богатырскую грудь положила и говорит:
- Хотите, я с вами пойду?
Иван аж задрожал от такого смелого прикосновения, а от таких храбрых слов его и вовсе в жар бросило. А как ответить, не знает. С одной стороны, ему ох как охота, чтобы Надюша с ним рядом была, а с другой - не дело зазнобу такому лютому риску подвергать. Вон, одного постороннего уже впутал в свои дела - и в тюрьме тот побывать успел, и на тот свет сгонял, и дальше неизвестно что с ним станется! И все по его, Ивановой, безответственной безалаберности. Нет, Надю с собой брать никак нельзя. Нельзя - и точка.
- Нет, - отвечает твёрдо. - Не хочу вас опасности подвергать, Надежда Семионовна. Потому как… потому как дороги вы мне очень.
- Я в той опасности живу, - говорит Надежда. - Я к ней привыкшая: и сплю в ней, и кухарю, и лапти плету.
- Нет, Надежда Семионовна… - замялся Иван, своей твёрдости засмущался. - Был бы я бессмертным, взял бы вас с собою. А так…
- Почему? - удивляется девица. - Разве только с бессмертным счастье? Все мы здесь бессмертные, пока за жизнь свою не дрожим, пока без оглядочки живём.
Иван только вздохнул. Потом встрепенулся и дальше свои нехитрые вещи в суму стал укладывать. Всё уложил, одной только вещицы найти не может - и здесь посмотрел, и там поискал. А Надежда всё возле него стоит, не отходит.
- А я бы вам в пути помогла, - говорит, подумав. - Я и в науках хорошо понимаю, и по приметам ориентируюсь, и вынослива, как взрослая баба. Вы не пожалеете, ей-богу.
Иван из-под тёсанной сосновой скамьи, что в землянке стояла, вылез, посмотрел на Надюшу. Опять ничего сказать не нашёлся, под другую сосновую чурку забурился.
- С братьями хорошо, конечно. Только с вами-то интереснее. Опять же вам не скучно. Я и сказку могу рассказать, и рассказы всякие из букваря, и песню затянуть могу…
А Ивану ответить нечего. Он только имя заветное на все лады повторяет:
- Надя… Наденька… Надежда Семионовна, - а сам все по углам шарит, мусор из заначек выскребает.
Не вынесла Надежда этого упорного замалчивания, ногой топнула и как крикнет:
- Да что вы, Иван Кощеевич, ищете?
Иван сразу очухался, из томного состояния вышел.
- Да вещицу одну потерял, - говорит, - закатилась, видать, куда. Клубок самоходный, пунцовый такой, лохматенький.
- Вот те на! - ахнула Надежда. - Клубок! Я ж из этого клубка безрукавку дяде Горшене связала. Я ж думала, это его клубок…
Иван когда понял, в чём дело, так ладонью за рот и взялся.
- Мать честная…
- Да я вам возверну шерсть-то, - смущается девица, - добуду - возверну.
- Да ведь это же клубок с волшебной изюминкой! - машет Иван руками. - Он ведь туда, куда не надо, уводит!
Надежда Семионовна на чурку присела, руки на колени положила.
- Теперь, - вздыхает огорчительно, - вы меня, Иван Кощеевич, точно с собой не возьмёте…
А Горшеня в эту же самую минуту безрукавку свою пальцами потеребил, шерсть ладонью потёр. И вдруг - будто током его дёрнуло от неожиданной догадки: а ведь эта шерсть ему знакома! Он ведь её раньше теребил и нюхал! Когда? Да когда она клубком ещё была - тем самым клубком, который Ваня с собой носил!
- Ба! - Горшеня руками бороду придержал, чтобы та дыбом не встала. - Вот в чём дело-то! Ах, башка я бестолковая, кремень я перетёртый! Как же я раньше-то не догадался, какого ферзя на себе ношу! - отбросил на стол жилетку, а сам плюёт через левое плечо, собственной глупости дивится. - Фу ты, оказия какая! Что ж это получается! Надя-то, небось, про то, что этот клубок волшебный, и не знала, а Ваня - такая ж, как и я, бестолочь, проглядел! Вот и попал я, получается, туда, куда мне совсем не надо было!
Полегчало Горшене:
- Выходит, я не единолично во всём виноват, а была, значит, на то воля посторонняя, насмешка чудодейственная, с временным замутнением рассудка!
Разложил Горшеня жилет перед собой на пыточном столе, склонился над ним увесисто, будто допрос с пристрастием учинять тому собрался.
- Вот, значит, как всё завязалось, в какой узор сплелось! - размышляет. - А что завязалось, то развязать можно. Ведь так? Что, ежели мне это вязание распустить? Ежели мне эту шерстяную нитку обратно в клубок смотать, да только так, чтобы концы того клубка местами поменялись? Коли один его конец ведёт туда, куда не надо, то, может, обратный конец меня туда, куда мне надо, выведет! Эх, - вздыхает, - шатка надежда! Да всё устойчивей, чем отчаянье-то.
И вдруг снова уныние подкралось к Горшене, возложило на плечи холодные костлявыши и спрашивает его же, Горшениным, голосом:
- А как же прибор окаянный? Клубок - это ж чудо, стало быть, прибор ему дороги не даст!
Но смахнул Горшеня с плеч могильный холодок, ногами притопнул. И стал говорить громко, чтобы все вокруг предметы и одушевлённые сущности слова его услышали и приняли к сведению.
- Дудки! - говорит. - Чудо чуду рознь. Блоха Сазоновна - чем не чудо, а прибор на неё не подействовал. Правильно? Блоха - она, конечно, природное явление, но ведь размеры у неё не природные, а самые что ни на есть расчудесные. Стало быть, хоть по имени она и природный факт, а по отчеству - самое настоящее чудо. Вывод: не всё чудесное сей прибор заглушить может! Неужто какая-то там кривулина с двумя гвоздиками чудо чудное на нет свести может? Да ни в жисть! Потому как это вот конкретное чудо - клубочек китайский - моими верой и надеждой наполнен, да Надиной любовью пропитан, да Ивановым стремлением направлен, - какой дурной железяке эдакой тройной силище противостоять! Это их никвизиторские чудеса пусть приборов слушаются, потому как и не чудеса были, а наше чудо - оно самого животворного, самого человечного происхождения, ему никакие приборы не страшны, оно само с наукой в согласии находится и никакому естествознанию не перечит! И это правильно!
Закончил Горшеня свою речь программную, огляделся. Эх, жаль, никто его не слышит - так красиво сказал! И главное - сам себя полностью убедил, даже душа заёкала и голова прояснилась.
- Да не есть ли, - выдаёт тюремный оратор заключительный пассаж, - сама природа, сама земля наша, сама человечья и всякая иная жизнь - самые чудесные чудеса на свете!? А вы, господа никвизиторы, на них - с прибором! Э-эх…
Погрозил пальцем невидимым своим неприятелям и уселся за стол: рукава засучил, к жилету подобрался, себя наставляет:
- Вспоминай, Горшеня - глупое сооруженье, как там Надежда эту вещь вязала, с чего начинала… Не помню, не застал; когда я в лагере очнулся, она середину уже вязала. Но вот ворот она мне перед самым концом работы примеряла! Стало быть, воротом она работу заканчивала! Значит, надобно с ворота вязание распустить, а потом клубок ещё раз обратно перемотать! Успею ли? Надо успеть, надо засветло успеть, Горшеня! Ну, узелок мой заветный, развязывайся!
И принялся Горшеня за работу - нашёл узелок, потянул хвостик, выудил красную шерстяную нить, и стал клубочек в его умных руках сам в себя сматываться, круглой плотью своею обрастать, окукливаться.
- Прости, Надя, - говорит Горшеня, - придётся мне твой подарок в оборот пустить, всю работу твою восвояси распатронить.
33. Мурзафа берёт след
Отец Панкраций, как только от Горшени ушёл, велел себе седлать коня, решил самолично во главе погони скакать. И верно - когда речь о захвате престола идёт, на сподвижников надежды мало. Помощник Парфирус в седло его подсадил и допытывается самым потаённым шёпотом:
- С королём-то бывшим что делать прикажете, ваше святейшество?
- Ничего пока не делайте, - приказывает отец Панкраций. - До утра он - король, существо неприкосновенное. А с рассветом видно будет.
Только приготовился коня пришпорить, как ему ещё об одном просителе докладывают:
- Ваше святейшество, к вам гонец из общежития бывших рудокопов! Инвалиды, говорит, чудят, беспокойство учиняют!
Осерчал отец Панкраций.
- Только инвалидов, - говорит, - сейчас и не хватало!
Смотрит - и правда: семенит к нему условно-строевым шагом прапорщик из охранного дворцового батальона. Отец Панкраций коня развернул, махнул просителю, чтобы скорее к делу приступал, без предисловий.
- Инвалиды бузят, ваше святейшество! - еще не добежав, докладывает прапорщик. - Мы им медальки, как велено было, выдали, а они, неблагодарные, теми медальками в нас пуляются! Раскрутят за планку и - шварк! Да так прицельно бьют, паразиты! А медальки тяжёлые, оловянные - больно до ужасти! Вона какие!
И как бы в подтверждение своего доклада отцепил ладонь от своего широкого лба и показывает отцу Панкрацию некий узорный фиолетовый отпечаток в круглой рамке.
- Это что за страсть? - спрашивает инквизитор.
- Это, ваше святейшество, - докладывает прапорщик, - его величества короля нашего Фомиана официальная страсть - Свёклаида Прекрасная! Получается, что это есть не просто фингал, а королевской невесты камейный профиль!
- Тьфу ты! - отмахивается от дурака отец Панкраций. - По инструкции действуйте! Писари не зазря перья стачивали!
- По ей самой, по писанной, и действуем, ваше святейшество! - не отцепляется прапорщик. - Только та инструкция для нас полной непоправимой ерундой оборачивается!
- Как так?
- А вот как, ваше святейшество. Мы, стало быть, тех солдат, которых сильно медальками покалечило, оформляем соответственным образом, со службы их по инвалидности списываем, погоны снимаем и к тем, к прежним инвалидам, в тыл, в общежитие, то есть, рудокопское, отправляем на пополнение. А они оттуда этими же медальками, которыми их до инвалидности довели, в нас же опять пуляются! И чем меньше боеспособных голов в нашем доблестном войске становится, тем больше их войско пополняется!
- Что за дурость! - возмущается выдающийся инквизитор.
- Никак нет! - рапортует прапорщик. - Это всё по инструкции дурость!
- Тьфу! - опять плюётся отец Панкраций.
Конь инквизиторский тот плевок на свой счёт принял и хотел было уже припустить, но всадник снова его придержал и рявкает на прапорщика сквозь зубы:
- Почему ко мне с этой дуростью обращаетесь?!
Прапорщик ноги сдвинул, руками развёл, блеснул фингалом.
- Виноват, ваше святейшество, по инструкции, опять же! Всё прочее начальство в недоступности, - говорит. - Король Фомиан не принимают, сказывают, в отпуске он. Господин министр по бюллетеню отсутствовать изволют. Вы, ваше святейшество, в настоящий момент есть первое вменяемое лицо в государстве. На вас и уповаем со всеми дуростями! Не взыщите!
Приятно стало отцу Панкрацию от таких солдатских слов, аж защекотало возле копчика. От этой приятности размягчился немного выдающийся инквизитор, даже видимость местами проступила.
- Так как нам поступить? - не унимается проситель. - Отступить или наступить?
Тут помощник Парфирус, который при разговоре присутствовал, инквизиторского коня под уздцы взял и начальнику своему шепчет:
- А что, ваше святейшество, если нам для инвалидов амнистию объявить? Пусть, мол, в добровольном порядке медальки свои сдадут и в списках отметятся. Кто не отметится - тех в расход. Это нам выгода сплошная: склоним инвалидов на свою сторону…
Задумался отец Панкраций. Не нравится ему всё это. Что-то ему боязно стало от такой своей первостепенной государственной амбиции. "Может, - думает, - я вообще этот захват власти зря задумал, поторопился. Вот стану королём, а ко мне всякий дурак с такими вот дуростями лезть будет - всё за всех решай! А выше-то никого нет, и на кого тогда те проблемы спихивать?! Может, лучше этого пьянчужку отчима Кондрация в короли пропихнуть, а самому из-за трона им, безвольным, руководить?" Только мысль такую допустил, как тут же сам себя одёрнул - нет! Ни в коем случае! Слишком много уже сделано, чтобы на полном ходу спрыгивать! Теперь только одна дорога у него - в самые главные короли; всё меньшее - проигрыш с необратимыми последствиями.
- Никаких амнистий! - кричит отец Панкраций. - Ступай обратно, прапорщик, и передай всем моё приказание. Мятеж подавить! Инвалидам дать укорот вплоть до полного! Пока последний боец в инвалиды не перейдёт, позиции не сдавать и от инструкции не отклоняться!
И так свирепо на прапорщика взглянул, что у того синяк запульсировал, как налобный семафор.
- Есть, ваше святейшество! Укоротить, подавить, справиться!
Скроил вояка послушную рожицу и засеменил прочь подобру-поздорову. Семенит, а сам под нос себе шепчет:
- Вот ещё! Как бы не так! Чтобы я свою собственную грудь да под чужие медали подставлял - другого дурака ищите, ваше святейшество!
Дал отец Панкраций коню волю - тот и помчал, да так быстро, что за каких-нибудь четверть часа догнал инквизиторский отряд. Отряд этот был не простой, а его святейшества личный и секретный. (Поди ж ты тут не сделайся невидимым, когда у тебя всё либо тайное, либо секретное!) Тридцать единиц отборных инквизиторских головорезов; все с саблями на поясах, с нагайками на запястьях, шпоры на сапогах - с обеих сторон. Кони под всадниками самой буйной породы, инквизиторского овса выкормыши. Да ещё у каждого стрельца в руке по факелу - ночной лес озаряют до дневного состояния, а где промчат, там после них темень ещё темнее делается, тишина ещё тише становится.
Отрядный капитан, как только узрел своего непосредственного начальника, рапортует:
- Всё путем, ваше святейшество! Мурзафа след ведёт, что зайца гонит. Думаю, часа через два захватим всех разбойников тёпленькими!
- Надо до рассвета успеть, - ухмыляется отец Панкраций. - Дело у нас больно важное, государственное. Такие дела лучше в темноте делать.
Сам-то он факела в руки не взял, а то ведь сразу станет видно, что его не видно. Впереди поскакал, прямо за псом, так чтобы всадники его со спины подсвечивали - со спины он ещё вполне видимый.
И никто из отряда не заметил, как в тот самый миг, когда отец Панкраций рапорт принимал, мимо отряда просвистела блоха Сазоновна - так шустро по касательной прошла, что одни только пятки её в темноте сверкнули. Пёс Мурзафа на одно мгновение остановился, дёрнул носом всюдно, но ничего сообразить не успел - потрусил дальше по терпкому мужицкому следу.