Не так уж много Горшене осталось распускать, да сон его смаривает, за нос его оттягивает и прямо к земле наклоняет. Пару раз совсем Горшеня забылся, чуть клубок из рук не выпустил, да вовремя вздёрнулся-спохватился. Он уже и приседания делал, и руками размахивал, как матрос-сигнальщик, но ненадолго того оживления хватало: работа монотонная, да ещё прибор убаюкивает своими тики-таками. Так и проспал бы Горшеня свой единственный шанс, если бы не явились к нему неожиданные помощники!
Он сперва подумал, что это от усталости - какие-то серые пятна в глазах поплыли; потом присмотрелся - а это выползли на стол четверо мышат! Перехватили клубок и давай его обрабатывать: два мыша закручивают, а ещё два - у жилетных остатков нить контролируют. А чуть поодаль ждёт их старшая мышь, попискивает что-то своим ребятам, советы, наверное, дельные даёт, торопит, а сама к столешнице принюхивается и чихает - табачной пылью балуется, старая!
Горшеня удивился, да не сильно - всё может быть на этом свете! Видать, мыши его речь услышали и очень его словами прониклись, а может, у них против инквизиторов свой интерес есть. Горшеня заглавной мыши горстку табачку отвалил, не пожадничал.
- Спасибо, мышата, разумные вы твари, - говорит, а сам поудобней на кресле устраивается. - Я только десять минут посплю, мне самую малость надобно…
И уснул мгновенно.
Быстры кони у инквизиторских головорезов, скор лютый пёс Мурзафа, а все равно блоха Сазоновна всех их шустрее! На целых полчаса погоню обогнала и в Колокольный лагерь прискакала с депешей от Горшени.
Взбудоражился тихий лагерь. Уже костёр притушен, Семионы снуют - вещи собирают, следы заметают. А Иван, как только каракули Горшенины прочитал, сразу как-то успокоился и далее всё делать стал без спешки. Новость-то вроде как плохая, а у него на душе полегчало - выходит, у Горшени помутнение было, временный заскок! Семионы тоже духом воспрянули:
- Не зря, стало быть, - говорят, - он в Надёгиной жилетке ушёл и спасибо не сказал!
И только Надюша не радуется, не принимает участия в общем деятельном оживлении. Стоит она в сторонке, блоху по спинке поглаживает да о своём потаённом думает.
- По-вашему получается, Надежда Семионовна, - говорит ей Иван с чересчур отчаянной какой-то решительностью, - вместе уходим! Видать, никуда нам друг от друга не деться.
- Это от дяди Горшени никуда вам не деться, - отвечает Надежда Семионовна. - А со мной вам разлука предстоит.
Иван остановился на полушаге.
- С чего вы взяли? - спрашивает.
- Чувствую, - говорит Надюша.
Вот и предел той всеобщей радости - на смену ей уже разлука спешит, стучит подкованными копытами по влажной лесной земле, горячим собачьим потом травы обугливает…
А Горшеня очнулся оттого, что старшая мышь усами его щекочет - прямо в ноздрю попасть норовит. Он как чихнёт - чуть всех маленьких помощников со стола не сдул! Потом голову ладонями обстучал, сон из себя повытряхивал.
- А вы что, - спрашивает, - и клубок уже в обратную сторону перемотали?
Мыши кивают своими разумными головками, поблёскивают умненькими глазками.
- Ну спасибо вам, мышата, друзья вы мои серобокие! Всё в помощь вам!
Встал и поклонился им Горшеня. Мышата пискнули весело - и спешно под стол.
Вот везение-то - и выспался, и клубок к употреблению готов! Горшеня на прибор оглянулся: дескать, мигаешь, глупый, а тут чудеса вовсю творятся и на тебя поправку не делают! Погладил Горшеня волшебный клубок, к щеке прислонил.
- Ну, - говорит, - теперь ты выручай, клубочек-голубочек. Показывай путь-дорогу, веди меня куда надо.
Клубок из рук выпрыгнул, сделал три подскока, оттолкнулся от одной стены да в другую стену со всего маху - шлёп! Стена, понятное дело, на месте стоит, ничего в ней не дрогнет, ни один каменный мускул не дёрнется. А клубок снова подскочил и опять в ту же стену - хлоп! И так раз за разом, пока вдруг не проскочил прямо сквозь стену - только нитяной хвост наружу торчит и по полу волочится. Горшеня рот раззявил, да особо зевать некогда, стартовать пора: ухватился он за шерстяной хвостик, закрыл глаза - и шагнул прямо в стену каменную, будто сквозь каучук какой-то варкий протиснулся. А там, за стеной, открылся Горшене длинный полутёмный тоннель. Побежал Горшеня по тому тоннелю за клубком. Бежит и думает: "Прибор-то, однако, совсем бракованный: столько чудес вокруг него натворилось, а он хоть бы хны!"
А тоннель всё теснее становится, всё ниже свод его над Горшеней опускается, уже в некоторых местах маковку скребёт. И видимость всё хуже - хорошо еще, что клубок красного цвета! А тут ещё ноги у Горшени похолодели и намокли. Смотрит он, а внизу вода течёт, ноги студит. И чем дальше, тем выше вода поднимается. А из тех мутных вод будто свет какой-то исходит, огоньки какие-то плавают. Пыхтит Горшеня, ногами по воде хлюпает, старается от поводыря своего не отставать. А клубок шустрый, роздыху Горшене не даёт и вплавь запросто передвигается.
Тоннель тем временем всё сужается, пригибает Горшеню, а вода ему теперь по пояс, уж и локти замочил. Вот и совсем худо стало - сузился проход до круглой трубы, и воды в ней - почти до самого потолка. Делать нечего; Горшеня намотал конец нитки на запястье, воздуху в себя набрал да и занырнул в ту воду.
А под водой - красота сверкающая, по всему дну и в стенах драгоценные камешки поблёскивают, да ещё какие-то непонятные светящиеся объекты вокруг Горшени плавают - то ли гнилушки, то ли светляки какие водоплавающие! Горшеня прозрачную воду руками раздвигает, ногами от стенок тоннеля отталкивается, а сам думает: "Не иначе как это личная царская канализация! А то с чего бы тут столько драгоценностей понатыкано было!" И тут кто-то его покусывать стал - то за один бок цапнет, то за другой, а то и в щёку. Горшеня принялся отмахиваться, да от тех резких движений ориентиры подводные потерял, едва успел вверх ртом вынырнуть и воздуху немного заглотнуть да ещё успел заметить, что воздушного пространства в тоннеле осталось - с филькину бородавку. А тут в голень опять кто-то - хвать! Так больно грызанул, что Горшеня опять в воде руками затабанил и в нитке от тех хаотичных движений запутался! Пытается руки освободить, да лишь ещё пуще завязывается. Вертелся-крутился - ничего не помогает, только пуще увяз, по локти закутался в шерстяную сетку. А тут и ноги увязли, и всё тело. Скукливается Горшеня, весь клубок на себя намотал, одна испуганная голова торчит из того кокона. И воздуха в запасе почти не осталось, а светящиеся твари вокруг него вьются и побольнее укусить норовят. Пропадает Горшеня подчистую!
Отбивался Горшеня от кусак, пока воздуха хватило, всем телом их отбрыкивал, а потом как-то исхитрился, оттолкнулся спутанными ногами от дна, рванулся вверх, чтобы новую порцию воздуха в лёгкие запустить, а верха-то и нет! Вода до потолка дошла, воздуху не оставила! Что делать? Умирать опять? Не время теперь умирать-то. Горшеня заметался из последних сил, подал назад, всплыть пытается, но лишь стукается о каменные стены, бьётся о шершавый свод. Стал уже сознание терять, ловить глазами успокоительных зайчиков, да вдруг прямо перед собой видит немалых размеров рыболовный крюк с наживлённой на него плотвичкой. Горшеня, не раздумывая, тот крюк вместе с наживкой ртом захватил и дёрнулся что есть мочи. Крючок в щёку ему вонзился, насквозь продырявил, да лучше уж дырка в щеке, чем всему человеку безвременная кончина!
Дёрнулся крючок, и понесло Горшеню - одним махом наружу выбросило!
И вот уже лежит Горшеня на мокрой каменной плите, в кромешной темноте, воздух драгоценный за десятерых вдыхает. Отдышался чуток, выплюнул плотвицу, путы кое-как порвал, руки-ноги высвободил, стал крючок из щеки вытаскивать. Вытащил, дёрнул леску, а леска куда-то вглубь, в самую темноту уходит. Пригляделся Горшеня - видит, что находится он всё в том же тоннеле, только тоннель уже широкий стал, не тоннель - коридор каменный. И вдалеке вроде как дверь какая-то виднеется, поскрипывает, а из-за неё пробивается едва заметный свет. Горшеня встал на ноги и поплёлся в ту спасительную сторону, на свет. Идёт, леску на руку наматывает, порванную щёку языком ощупывает, кровь рукавом вытирает, радуется, что вышел живым из такой передряги. Подошёл к двери, а она приоткрыта, и тихие звуки оттуда доносятся - будто кто-то орешки колет и скорлупу на пол сплёвывает. Тут и леска кончилась - повис её порванный конец в Горшениных руках.
Толкнул Горшеня дверь - та и поддалась. Зашёл в комнату и видит: в углу пустая всклокоченная постель, рядом с нею - тумбочка типа лазаретной, а на ней - блюдечко натрое расколотое и огрызок от яблока - давнишний, весь уже заржавленный. Возле того натюрморта свечка в гранёном стакашке горит, пламя мерцает, едва теплится. Горшеня осторожно подходит к постели, и каждый его шаг глухим скрежетом отдаётся, потому как весь тутошний пол сплошь закидан ореховой скорлупой. Остановился, замер на мгновение, а рядом с ним новая ореховая скорлупка - бряк.
Горшеня обернулся и видит у противоположной стены большое деревянное кресло, а в кресле кто-то сидит и орешки щёлкает. Да только Горшенина тень так на этого щелкаря падает, что разглядеть его не даёт никакой возможности. Горшеня в одну сторону отходит, в другую, а тень его всё равно на месте остаётся, сидящего в секрете держит. И вдруг этот затенённый говорит:
- Где ты, Горшеня, лазишь? Я уж извёлся, тебя разыскивая!
Узнал Горшеня Иванов голос - так и задрожал от радости.
- Ваня! - кричит. - Живой!
- Живой, да не совсем, - говорит Иван и медленно с кресла поднимается.
Горшеня в слова не вник, обнял Ивана с размаху, а Иван на ощупь худой какой-то, щупленький и прохладный. Горшеня стал присматриваться, а Иван и одет как-то странно - по-женски одет, и коса у него длинная, прямо до земли. Горшеня эту косу изо всех кос узнает - это же его Аннушки коса русая! Только захотел Горшеня объятия разъять да заново на того, кого обнял, глянуть, ан нет - не успел! Услышал только Аннушкин голос - и замер тотчас, будто окостенел, ни рук, ни ног своих не чувствует! А голос стонет:
- Говорила я тебе, Егорушка, чтобы ты ко мне не прикасался, а ты меня не послушался, не вытерпел, не выдержал такого простого испытания…
Горшеня хочет объяснить, что это он вовсе не её, не Аннушку свою, обнял, но от отчаяния даже одного слова вымолвить не может. И чувствует, что это самое отчаяние, как давеча в камере, всего его холодом пронзает и превращает в ледяного истукана. И это уже не он, Горшеня, обнимает кого-то, а оно, его отчаяние, сдавливает Горшенины тело и душу в своих холоднющих объятиях.
Снова, как только что в воде, стал Горшеня задыхаться - и вдруг проснулся.
Видит: лежит он головой на пыточном столе, возле него - треть недораспущенной безрукавки, клубок куда-то под стол укатился. Вот тебе и чудеса!
Горшеня сразу в себя пришёл, будто ведро воды на него выплеснули.
Сколько времени он спал?
Не стал он вопросом этим мучиться, ни о чём другом раздумывать не стал, а разыскал быстро клубок и давай дальше его сматывать - жилетку распускать. Нет больше времени ни на какие раздумья, только всего и осталось на дело - рассыпной минутной мелочи!
34. Беспокойная ночь
Иван тем временем секретаря Термиткина за шкирку взял, отвёл подальше от лагеря.
- Слушай, - говорит, - ты человеком стать хочешь?
- Так мы и так вроде того… человек, - бормочет Триганон.
- Вроде - у старухи на огороде, - говорит Иван. - А человек - не пугало огородное, а чудо природное! Понимаешь?
Кивает Триганон, на Ивана глядит с жалобной опаской.
- Мы все сейчас полетим на ковре, - разъясняет Иван, - в ту сторону, в глубь леса… Понимаешь? А ты - в обратную сторону побежишь, к столице, ко дворцу королевскому.
- Посредством ног? - спрашивает Термиткин.
- Точно. Только по-человечески это называется "бегом". Усёк?
Термиткин головой отрицательно замотал, Ивана за рукав ухватил, как маленький.
- Не понимаешь?
- Понимаю, - кивает бывший секретарь и тут же снова отрицательно головой наматывает. - Только я на ковре хочу, со всеми. Лететь хочу. Бегать - не хочу, не имею возможности.
- Имеешь, имеешь. Жить хочешь - побежишь. Понимаешь?
- Понимаю. Только… как же я… будучи один… куда ж я… непосредственно…
- Ты слушай меня, человек вроде! - Иван уже нервничать стал. - Побежишь прямиком в королевский дворец к его величеству… как там зовут-то его? В общем, к королю своему - ты знаешь! Знаешь? Вот молодец. Найдёшь короля да скажешь, что у тебя к нему имеется срочное секретное донесение!
- Давеча господа Семионы учили: доносить есть нехорошо! - жалобно бормочет секретарь. - Палкой по спине учили: доносить - больно будет!
- Хорошо, не донесение, - доклад! Телеграмма! Депеша срочная, молния. Понял?
- Понял, - дрожит Термиткин, человеческое в себе по крохам отыскивает.
- Скажешь королю: заговор против него готовят! Инквизитор Панкраций подсидеть его хочет. Понял?
Термиткин изумился, глаза растопырил.
- Так понял или нет? - переспрашивает Иван с нетерпением.
Закивал бывший секретарь, руки по швам сложил, спину распрямил - приготовился ко всем сюрпризам судьбы.
- По луне ориентируйся, - говорит Иван. - И помни: в твоих руках сейчас королевская власть находится; можешь её спасти, а можешь профукать, как давеча своё секретарство, - подтолкнул легонько вперёд посла новоиспечённого: - Ступай, человек вроде! Удачи тебе.
Потрусил Термиткин в темноту. Иван ему вослед смотрит, ногти покусывает от волнения - добежит ли эта размазня, не завязнет ли где по дороге, не напорется ли на сучок?
Тут Надя из кустов вышла, на Ивана посмотрела с удивлением - понять его хочет.
- Зачем вы это сделали, Иван Кощеевич? - спрашивает его строго, но без обвинения, а с заинтересованностью. - Зачем королю вздорному помогаете? По какому такому праву?
Иван задумался, будто до этого всё без мыслей проделывал.
- Не знаю, - признаётся. - По обычному человеческому праву - другого по безграмотности своей не ведаю. Он ведь сейчас, получается, только во вторую очередь король, а в первую - человек, которому угрожает неминучая опасность, да ещё и с той же стороны, с которой и нам. Верно?
Хотел он ещё прибавить, что, мол, Горшеня в такой ситуации именно так бы поступил, - да не прибавил, потому что понял вдруг, что этот поступок он сейчас совершил безо всякой на Горшеню оглядки, исключительно из собственного нутряного желания, а уж потом только вспомнил про своего товарища.
Надя нахмурилась, белы ноздри свои раскрылила.
- Тоже мне - человека нашли! - говорит. - Сегодня вы его спасёте, а завтра он вас заново казнит.
- Но разве ж есть такое право, - сетует Иван, - знать, что человеку опасность угрожает, и не предупредить его, не оберечь? Я свой душевный долг исполняю, а что он там назавтра решит - это уже его дело и его долг.
- Хорошо, - кивает девушка без всякого убеждения, - ваша воля, Иван Кощеевич. Посмотрим, кто из вас двоих кому должен останется.
Выпустил Горшеня волшебный клубок из рук - стукнулся тот о каменный пол, отскочил к стене и попрыгал по камере да и задел за край пыточного ложа. Каменная плита от его прикосновения зашевелилась, как оживший памятник, заскрипела гулко и стала медленно отъезжать от стены. Горшеня так и присел - клубочек-то, похоже, нащупал некий замаскированный рычаг, и сейчас откроется потайной ход! И никаких тебе сверхъестественных чудес, обыкновенная подземная механика, пытливая инженерная мысль на службе у пыточной инквизиции! Ай да клубок!
Отъехала каменная глыба, обнажила прямоугольную дырку в полу, а внутри той дырки - все удобства имеются: ступеньки, перильца, дежурное освещение. Горшеня уже совсем было собрался вниз спускаться, уже и клубок за пазуху сунул и сидор на плечи нацепил, да вдруг что-то его будто окликнуло. Вернулся он к столу и уставился на диковинный прибор. Тот как мигал, так и мигает лампочкой, гудит вполсилы. Только теперь Горшеня сбоку у него рубильник увидел; щёлкнул им - прибор и выключился.
- Экий же я дурень, - охает Горшеня, - на такой мякине провести себя дал!
Плюнул в пространство, а трофей всё ж таки прихватил - потом, думает, разберусь с этой штуковиной: действительно ли прибор или видимость одна?
Сполз Горшеня по ступенькам вниз, а там - очередная дверь. На ней две таблички с надписями прибиты одна под другой, на первой написано: "Запасной выход", на второй: "Посторонним узникам вход запрещён". Задумался Горшеня: с одной стороны, вроде он и есть посторонний узник, стало быть, входить ему нельзя, а с другой - он же не войти, а выйти собирается! "Эх, - думает, - опять против закона идти! - и сам же себе оправдание даёт: - А не надо, господа хорошие, такой закон выдумывать, чтобы, куда ни пойдёшь, всё супротив его!" Подналёг на дверь и отворил её без особых усилий, так как замка на той двери (видимо, в целях маскировки) приделано не было.
35. Подземные коридоры и тайные тропы
Иван, после того как Триганона к королю отослал, духом воспрянул, по всему телу силу почувствовал - тёплую, человеческую. В теле проворность появилась, мозги заработали, будто их кто маслом смазал.
- Стало быть, - размышляет, - эти чудодеи собак по моему следу гонят.
- По твоему человечьему духу они идут, - кивает Сильвестр Семионов.
- А тогда вот какая идейка у меня, братцы…
Посовещавшись, Иван и Семионы загасили кострище, простились с колоколами и ковёр от колышка отцепили - благо, луна светит початая, в потёмках действовать даёт. Отошли недалеко, остановились в леске. Семионы развернули ковёр, полезли на него все по очереди, а Иван что есть мочи пустился бегом вокруг лагеря, дал кругаля по всему периметру и, задыхаясь, обратно прибежал - встал ровно на то место, с которого стартовал. А ковёр уже между деревьев висит, покачивается; Иван за края ухватился, подтянулся, забрался сперва на ковёр, а потом с него перепрыгнул на ближайшую сосну. Умастился между сучьями, обхватил матёрый корабельный ствол ручищами и товарищам своим подмигивает - мол, так держать, всё идет по плану! Кивнули ему Семионы, пожелали в душе удачи и везения, а сами вцепились в ковёрные края, приготовились к полёту. Надежда Семионовна отдельный взгляд Ивану подарила на прощание - хороший такой взгляд, обнадёживающий. Пискнула на прощание блоха, и тронулся ковёр - низко над соснами пошёл, чтобы при нынешней полной луне с земли не разглядеть его было.
И минуты не прошло, послышался копытный гул, запахло дымом факельным, замаячили огоньки среди деревьев. Привёл Мурзафа всадников прямиком к скрытному месту, справился со своей собачей обязанностью. Ворвались преследователи в лагерь - а там никого, одни колокола да головешки; в землянках пусто, чугунные языки молчат, ни о чём таком рассказывать не собираются.