Отец Панкраций с коня соскочил, лично тройку самых крупных колоколов обследовал, костяшками по их поверхностям постучал - думал, вдруг эхо какое от беглецов осталось. Так ведь и эха никакого нет! Не иначе как кто-то опередил, кто-то предупредил! Отец Панкраций рвёт и мечет - не ожидал он такой круглый ноль на искомом месте обнаружить. Присмотрелся к кострищу, ногой черноту расшелудил - те головешки, которые глубже зарыты, ещё шипят, иные даже постреливают. Выдающийся инквизитор обратно в седло вскочил:
- Далеко они уйти не могли! - кричит. - До рассвета настигнем!
Капитан головорезов ему приватно говорит:
- А ежели опять на этом… на ковре самолётном?..
- На каком ковре! Вздор! - отрезает отец Панкраций. - Сказки всё! - а сам думает втайне: "Зря я прибор давешний у мужика оставил! Сейчас бы включил рубильник - и ковёр бы сам ко мне с неба шмякнулся!" - Вслух же командует: - Спускайте Мурзафу!
Псарь кобеля от поводка отстегнул, тот и рванул что есть мочи вокруг лагеря - по Ивановой петле точь-в-точь пошёл. И всадники за ним. Только петля-то - замкнутая! Иван со смеху чуть с сосны не съехал, смотрит сверху и потешается, как преследователи на четвёртый круг вокруг лагеря пошли.
А Мурзафа на пятом круге понял, что его обхитрили, но виду своим хозяевам не показал. Он ведь не простой цепной пёс был, а тоже - тайный, инквизиторский кобель. Вскормили его при дворе, и многие дурные придворные привычки он у людей перенял. И как настоящий придворный интриган, чтобы себя выгородить и своих же сослуживцев запутать, после четвертого круга свернул Мурзафа влево и по той же дороге, по которой они сюда прибыли, помчался обратно. А всадники - за ним; в пылу погони и не заметили, что пустились в обратную сторону.
Иван радуется, кулаки победно сжимает - удалась его военная хитрость! Слез с дерева, отряхнулся и побежал в глубь леса, туда, куда Семионы ковёр свой направили да куда портяночная карта-схема указывала.
Однако отец Панкраций что-то неладное почувствовал. Подсказала ему интуиция, что обвели его вокруг пальца, точнее, вокруг лагеря. Осадил он своего коня, окрикнул всадников, стал прислушиваться. Основная-то масса стрельцов за Мурзафой так и ускакала, а те двенадцать, что инквизиторский окрик услышали, съехались втихую к своему предводителю, ждут приказаний. Отец Панкраций велел им факелы потушить, понюхал воздух и не хуже любого пса по следу пошёл. Только разница: Мурзафа сломя голову сквозь лес чешет, только щепки летят, а отец Панкраций тихой сапой едет, ко всем лесным шорохам прислушивается и каждую веточку бережно отгибает, не заламывая. И всадники за ним гуськом тянутся, тоже стараются лишнего шума не создавать, ничем себя не выказывать.
- Нет у них никакого чудесного ковра, - шепчет выдающийся инквизитор своему капитану. - Пешком они ушли, я их след носом чувствую.
Горшеня по дороге сначала всё щипал себя - проснуться надеялся. А потом задел локтем за шершавую стену - больно! Впрочем, и это ведь не доказательство, это и в сновидении можно подстроить. И не покидают Горшеню сомнения - не бес ли его снова путает? Но уж если то опять сон - то времени на пробуждение у Горшени не останется, все на свете проспит - и свою жизнь, и Иванову, и ещё восемь жизней, не считая блохи Сазоновны. Ну а если все это наяву происходит - значит, есть ещё шансы и самому выкарабкаться, и других выкарабкать. Надо действовать, а там уже видно будет.
Вот и действует Горшеня - пробирается, протискивается, проползает. А подземельные коридоры всё мрачнее становятся - мрак сгущается, клубок впереди едва виден.
- Ох, и надоели же мне эти подземные путешествия, - говорит Горшеня, болтовнёй себя подбадривает. - А впрочем, сам виноват - сам в это пекло пришёл, теперь всё ниже и ниже спускаюсь, всё глубже и глубже… Как бы опять в преисподнюю не окунуться!
Клубок будто услышал те причитания, - завернул за угол, юркнул под какой-то чёрный свод и по тамошней лесенке вверх поскакал. Горшеня за ним. Клубок снова вверх, Горшеня не отстаёт. Вывел клубок его в другие коридоры - тут уже теплом пахнуло, угаром повеяло, даже съестные запахи почудились. И стены - не везде голый камень, а кое-где завешаны коврами да гобеленами. Не иначе как это уже не подземелье, а какие-то потайные дворцовые коридоры!
Что за места? Куда попал Горшеня? Надо бы осмотреться, да только нет у него возможности - клубок быстро бежит, мешкать не позволяет. Вдруг клубок остановился и давай кружиться юлой возле одного старинного гобелена. Горшеня тот гобелен приподнял, смотрит, а за ним дверца сокрыта - небольшая, в половину человечьего роста. Он поднажал - дверь отворилась плавно, без всякого звука. Клубок сразу - вжик, и проскочил туда. Горшеня за ним полез, а проход узкий, душный, да ещё и идти по нему сгорбившись приходится. "Нет, - думает Горшеня, - всё ж таки это сон! Наяву таких ходов не бывает! Сейчас ещё вода на полу появится - как пить дать…"
Не появилась вода, сухо. А коридор вдруг закончился - тупик! Пошарил Горшеня руками - а это не тупик, а снова дверца. Он ручку нащупал, на себя потянул; за дверцей - темно. Клубок возле ног Горшениных трётся, велит вперёд идти. Сделал Горшеня шаг и упёрся носом во что-то мягкое, пахнущее нафталином. Да это, похоже, опять ковёр, только с оборотной стороны!
Вылез Горшеня из-за ковра наружу и очутился в некой просторной зале с высоким потолком. Одних золочёных канделябров было тут штук тридцать, а то и все сорок, да при этом зажжено-то было всего три, поэтому и видимость была так себе, на троечку. Горшеня двинулся было за клубком, чтобы его в потёмках не упустить, да тотчас плечом один канделябр зацепил и такой учинил грохот, что сам себе уши руками закрыл, зажмурился и думает утешительную мысль: "Ну, может, это всё-таки сон!" А когда грохот стих и глаза с ушами открылись, увидел Горшеня, что посреди залы что-то шевелится. Присмотрелся - стоит на возвышении кровать под пологом, а в той кровати кто-то лежит в верхней одежде, в парадных туфлях, лицом в многочисленные подушки уткнувшись. От грохота этот некто голову из подушек вынул и на Горшеню с удивлением уставился.
- Ты кто? - спрашивает.
- Я Горшеня, - отвечает мужик, - со мною - китайская собачка Клубок. А ты кто?
- Я не ты, - говорит лежачий.
- Понятное дело, что ты - не я, - соглашается Горшеня, а про себя думает: "Всё ж таки, похоже, сон". - Так кто ж ты?
- Я - не ты, я - мы.
- Ах, мы!
"Ну точно сон! - думает Горшеня. - Раз уж это - мы!"
Смотрит Горшеня на этого "мы" и ловит себя на странном ощущении: будто бы видит он себя, мужика заплаточного, но в некотором облагороженном виде, в некотором преображающем зеркале из горного хрусталя. У Горшени морщины все в уголках глаз собрались да под бородой спрятались, а у этого - на лбу выстроились ровными параллельными линиями. У Горшени нос как картофелина, серый и неровный, а у этого - будто помидор "дамский палец": форма такая же, да поглаже и порумяней. У Горшени руки грубые и шершавые, ногти на них - как помятые гривенники, а у этого руки - что у младенца после бани, и ногти - будто от клавесина клавиши. Да и выбрит тот некто тщательно, до ракушечного оттенка, одет в платье тонкого сукна со всякими выпирающими кружавчиками, из многочисленных карманов цепочки свисают. А у Горшени из кармана только тряпка засохшая торчит, которая вместо носового платка. Опять же у этого - туфли с бантами, а у нашего Горшени - беда с сапогами. А главное, лицо у Горшениного двойника напрочь заплаканное - с вечера, видать, рыдал в свои подушки. Ну точно - сон!
- Значит, мы… - вздыхает Горшеня: жаль ему, что явь опять сном оказалась.
- Да, мы, - говорит лежачий, - мы - его величество король Фомиан Первый.
Горшеня от неожиданности ещё один подсвечник завалил.
- Да ну? Не брешешь? А чего ж ты… то есть вы… заплаканные такие? Неужто и у королей для слёз причины бывают?
Тот рукой махнул, в подушку уткнулся.
- Много ты про королей знаешь!
- Это верно, - кивает Горшеня, - я вас, королей, никогда вот так вот рядышком не видал, только в газетах да на складнях. А там вы завсегда весёлые да грозные.
- На картинках мы такие, - гундосит лежачий, - а в жизни - сплошное надорванное сердце. Столько волнения в нашей работе, столько нервотрёпки… Я ни чернил, ни рук своих не жалею, одно в другом извозил, понимаешь ли, по самое кашне, а они!..
- А они? - вторит Горшеня.
- Слуги все как один - бестолковые, - объясняет король, выныривая из подушек, - министры - пустоголовые, невеста - некрасивая, советники вредят, подданные ерепенятся. На инквизиторов - и на тех, как выяснилось, положиться нельзя. Такое вчера на площади устроили - просто конец света! А тут еще, сообщают, инвалиды взбеленились! Восстание у них - протезами стрельцов бьют! Вот уж от кого не ожидал!.. Постой, а ты, случаем, не инвалид ли?
- Я? Да вроде того, - кивает Горшеня и по ноге своей правой похлопывает. - Инвалид.
Король помрачнел, подушкой загородился.
- Значит, - говорит, - ты по мою душу явился. Хочешь меня костылём прибить?
Горшеня и возразить не успел, как Фомиан вдруг подушку откинул да как бухнется с постели коленями на холодный пол! Рухнул к мужицким ногам, рванул на груди шёлковую рубашку - нитки в разные стороны повыскакивали, цепочки полопались.
- Коли́ меня, - кричит в истерике, - насквозь прокалывай! Делай из меня гербарий - мне уже на всё наплевать! Я уж не король - осрамили меня давеча придворные подлецы до самого последнего исподнего! Мне теперь жизнь ни к чему - забирай её, инвалид!
Горшеня опешил, ногу свою тереть перестал.
- Да что ты, - говорит, - успокойся, твоё величество! Я колоть тебя не собираюсь, я вообще немного перепутал - я не инвалид! Был инвалид, а потом как-то рассосалось. Это я так сказал, по многолетней привычке. Смотри! - и тёртой ногой какое-то камаринское коленце отбил.
- Как же - рассосалось! - не верит Фомиан. - Инквизиторы мои тебя на комиссию вызвали - вот и рассосалось. Знаю я вас, инвалидов, мне о вас подробно докладывали: какие вы ленивые и от работы отлынивать хитроумные!
- Да не инвалид я! - заорал Горшеня. - И вообще, твоё величество, мне поспешать надо, а ты… а вы тут пересыпаете из пустого в порожнее! Сказал же - не инвалид я, а простой мужик, в ваши покои королевские совершенно случайно зашедший.
Успокоился король немного, с колен на четвереньки перебазировался.
- А как ты сюда зашёл? - интересуется с опозданием, по сторонам оглядывается.
- Вон из-за того ковра вылез, - показывает Горшеня пальцем своим, отнюдь не дамским. - За ним дверца такая махонькая. Неужто не знали, твоё-ваше величество?
- Не знал, - признаётся Фомиан.
- А я не знал, что это королевские покои; я по делам пробегаю и, надо сказать, тороплюсь очень!
- По делам? - вдруг догадка какая-то лицо Фомиана озарила, слёзы враз высушила. Поглядел он на мужика повнимательнее, светильником его обмахнул. - Постой, постой…
- Да я и не садился, - замечает Горшеня, - всю дорогу стоймя стою. Это вы тут присевши.
- Постой, погоди! Да ты никак - этот… он самый!
Горшеня на пузо своё глянул - будто бы со стороны себя определить попытался.
- Ты же и есть, - медлит с догадками Фомиан, - тот, который…
- Да кто ж?! - не выдержал Горшеня.
- Ну он самый - народ! Так?
Горшеня опять на пузо своё уставился, ищет внутри себя ответ на поставленную его величеством задачу. И вспомнил почему-то, как недавно его по этому пузу стрельцы нещадно лупили на ярморочной площади. Аж заурчало его нутро от этих нещадных воспоминаний.
- Народ? - переспрашивает Горшеня. - Эка куда хватили, ваше заплаканное величество! Хотя, может быть, если развернуть с заду да вверх тормашками… Нет, конечно, не то чтобы совсем уж народ, то есть не то чтобы весь и сразу… Но в какой-то значительной мере… можно и так сказать, - и сам этой версии обрадовался, стал ей подкрепления подыскивать. - Конечно, ежели на меня при свете взглянуть - получается: плоть от плоти, лямка от лямки… В общем, да - народ, конечно, не прослойка же какая-нибудь кремовая!
Фомиан встал в рост и на Горшеню смотрит озадаченно, с каким-то потаённым чувством.
- Не чаял прямо вот так свидеться… - говорит почти торжественно. - Не ожидал…
- Да я тоже не ожидал, - отвечает мужик. - Даже и в мыслях не было.
Помялись они оба. Теперь, когда каждый понял, с кем имеет дело, получилось, что говорить-то им друг с другом особо и не о чем. Пока выясняли личности - вопросы были, а выяснили - и всё, и пауза. Только королевские мыши шуршат да потрескивают фитили у свечек. Да к тому ж Горшеня одним глазом всё на клубок поглядывает - бежать ему пора!
- Прости, ваше величество, - кланяется мужик, - но некогда мне. И хотел бы с тобой о многом поговорить, можно сказать, всю жизнь на то настраивался, да уж больно момент теперь неподходящий! Нет у меня сейчас на тебя ни минутки времени, ваше-твоё величество, - друзья мои, понимаешь ли, в неминучей опасности!
- Куда ж ты побежишь, ночью-то? - заботливо спрашивает Фомиан.
- А куда бежал, туда и побегу. Вон за тот коврик сейчас сигану - там, небось, ещё одна потайная дверца спрятана. Собачка моя китайская дорогу знает!
Король взял канделябр, подошёл к тому ковру, где клубок вертелся, и угол его приподнял. Так и есть - укромная дверца за ним виднеется!
- Ты бы тут с дверями своими разобрался, - советует королю Горшеня, - ковры бы да шкафчики все проверил, щеколды позапирал. А то время сейчас беспокойное - мало ли что!
- А чего мне бояться! - говорит король Фомиан. - Ко мне без стука никто войти не смеет!
- Да так ли?! Я-то посмел. Значит, и другие случаи возможны.
- Инвалиды? - спрашивает король.
- Да хоть и инвалиды. Только не те, про которых ты думаешь… Ну всё, ваше-твоё величество, бывайте здоровы, живите покато!
Фомиан помолчал немножко, потом вдруг схватил Горшеню одной рукой за бок и говорит жалобно:
- Слушай, мужик, возьми меня с собой! А?!
Горшеня не сразу нашёлся, что ответить, - не каждый день к нему царственные особы в попутчики напрашиваются!
- Нет, - говорит, поразмыслив. - У тебя своя доля, твоё величество, у меня - своя. Концы с концами сходятся, а гонцы с гонцами - навряд ли.
И юркнул в дверцу - побежал далее за волшебным клубком.
Король Фомиан опустил ковёр, носом шмыгнул. "Вот тебе и народ! - думает. - Никакой обоюдности! Побежал по своим делам, какую-то гадость напоследок высказал… Эх, разлука ты, разлука!.." Хотел сначала двери все по мужицкому совету проверить да щеколды запереть, а потом махнул рукой, поставил канделябр на стол и опять носом в подушки рухнул. И зарыдал, зарыдал…
Сколько там ещё потайных коридоров пришлось преодолеть Горшене - он не сосчитал. Но вот наконец вывел его клубок прямо во дворцовую кухню. Изголодавшийся Горшеня ещё на подходе едва в обморок не рухнул от одних запахов, а уж когда вошли, так и остолбенел. Стоит и смотрит, как котлы соборные жаром пышут, вкусностями разными булькают, вдыхает воздух, всякими пряными приправами напичканный. Одним запахом и закусил - много ли мужику надо! Чего большего взять как-то боязно. "Уж не та ли, - думает, - это кормушка, про которою мужички на пароме сказывали? За которую локтями бодаться приходится придворным чинам?"
А на кухне как раз - самый мёртвый час. В углу на лавке дрыхнет толстый королевский повар; к нему притулились поварята, будто поросята к своей к свиноматке. Повар своим архиерейским храпом задаёт тон большому кастрюльному оркестру: как выдохнет тремоло, так все крышки на кастрюлях подпрыгивают и дребезжать начинают. А поварята - ничего, они к этим фугам привыкшие, спят хоть бы хны, только подхрапывают тонюсенькими голосками.
Пока Горшеня эту кухонную симфонию слушал, клубок к плите подскочил да возле самой большущей кастрюли вертеться принялся. Кастрюлища та - всем котлам и кастрюлям мамка и царица, даже самый могучий богатырь её ни опорожнить, ни обхватить не сумеет - таковы её недюжинные размеры! Булькает в ней великое варево, по запаху - уха! Крышка с той кастрюлищи съехала (от храпа, видать), и варево во все стороны поплёвывает так аппетитно, что у Горшени прямо спазм по горлу пробежал. И вдруг видит он, что клубок чуть покружил вокруг плиты, потом раз-два-три - и в тот котёл с размаху бухнулся. Бултых! Только брызги горячие Горшеню окатили.
"Это как же понимать? - думает Горшеня. - Это мне, что ли, тоже в сей котёл нырять надобно? По-моему, такого уговора не было!" А какой уговор был? Да никакого не было! А нырять надо, потому как времени на размышление не осталось и клубок может в том вареве быстро затеряться - и где его потом искать?
Лишь секунду Горшеня помедлил, потом на плиту залез, перекрестился и…
- А! - рукой махнул. - Семи смертям не бывать… две-три - не более…
И сиганул через борт в самую наваристость, в самое жирное пятно.
Думал, что сейчас превращения начнутся, блестки волшебные пойдут, воды прозрачные заблещут или вообще сон закончится, а на деле получилось - никаких других ощущений, одно слово - как в суп нырнул. Густо, жарко, мокро, и всякие рыбные куски в тело тычутся. Одно отрадно - не сварился, жить можно. А дна, похоже, действительно нет! Горшеня вынырнул, дыхание про запас взял да и нырнул обратно, на глубину пошёл.
Плывёт сквозь супное месиво робким собачьим брасском и думает себе: "Похоже, явь!"
36. Возле колодца
Остановился Иван на полминутки возле поросшего мхом валуна, достал из-за пазухи карту, луне её подставил. Сверил свое местоположение - ага, вот он, валун, а вот оно - верное направление! До заветного колодца получается минут пять стремительного припрыжечного бега. Едва принялся Иван бересту обратно сворачивать, как послышался ему позади цокот. Обернулся - никого не видно. Упал навзничь, ухо к земле прислонил, прислушался. Так и есть - всадники тихой сапой передвигаются, по его, видать, душу! Выходит рано он, Иван, победе своей радовался… Припустил он тогда из последних человеческих сил в сторону колодца, а силы нечеловеческие свои не задействует - принципиально от них отнекивается.
Так усердно бежал, что выдал себя с головою. Тот преследователь, что впереди ехал, затих вдруг, потом дёрнулся, перешёл на галоп и прямо к Ивану скачет!
Иван ещё пуще припустил, всю свою волю в один каменный кулак сгрёб, всего себя одной цели подчинил - беговой! Дистанция-то мала, да от коня человеку убежать ох как трудно. Отпрыску Кощея - легко, а смертному человеку Ивану - невозможно почти! А деревьев, как назло, всё меньше становится, всё реже они растут, а там, глядишь, и на голую равнину выбежать придётся. Плюс ещё рассвет беглеца нагоняет, того и гляди выдаст его во всём объёмном виде. Что делать, как укрыться?
Вдруг остановился Иван. Обернулся. Встал на открытой местности, всего себя последнему лунному свету подставил, смотрит на приближающегося всадника. Почему? А потому что пришла в его голову мысль - неожиданная, но простая и ясная.
"А всё ли, - думает, - добру от зла бегством спасаться? Разве это дело? Добру нечего от зла убегать, на то оно и добро, чтобы ему злу не совестно прямо в лицо глядеть было".