Тигран Горыныч глядит на Горшеню, хвостом туман разгоняет, вчерашний день припоминает в подробностях. Морда у него довольная, вид - жениховатый, в глазах перспектива светится; хорошо себя чувствует змей после давешних водных процедур. И Горшеня ему в ответ улыбается, налюбоваться на отмытого царя не может.
А воздух вокруг чистый - хоть горстями за пазуху клади!
Тут и туман рассеялся, лесные твари в себя пришли, все друг на дружку глядят, гомонят, диву даются, царя своего только по размерам опознают. А у Горшени уже другая забота: подошёл он к озеру, смотрит на него и в затылке тоскливо чешет.
- Да, - говорит, - озерцо-то мы того… испоганили, право слово.
И правда: в озере вся вода теперь в таком непотребном состоянии, что стыдно смотреть. Тигран Горыныч туда же взглянул - аж озноб по полосам его тигровым пробежал.
- Ну ничего, - говорит, - после завтрака и озеро вычистим.
- Ах да, - говорит Горшеня. - Отвлёкся маленько, виноват. Стало быть, уже прямо сейчас, твоё лесничество, завтракать соизволишь?
- Да чего уж там откладывать, - зевает змей, - почитай, всю ночь не ел!
- Как скажешь, твоё лесничество, - кивает Горшеня, - как скажешь.
Вышли из кустов еноты - вынесли шесть кадушек с солёными грибочками. Горшеня носом повёл, в кадки те глянул - один к одному рыжики да маслята! Объедение!
- Годится? - спрашивает его змей.
- Годится, - вздыхает Горшеня. - Компания подходящая, все из земли выходцы.
- Погоди-ка, ветелинар, - шарит свежим взглядом звериный царь, - а второе где?
Горшеня прикинулся, что ничего не понимает.
- Ась? - говорит. - Какое такое второе?
- Дружок твой Иван где? Утёк?
И такой сердитый у Тиграна Горыныча взгляд сделался, что медведь-воевода тут же прибежал к нему безо всякой на то команды - просто учуял, что дело выговором пахнет. А всё опять же потому, что воздух кругом чистый и никто посторонних запахов не издаёт.
- Где?! - кричит Тигран Горыныч сразу и на Горшеню, и на воеводу своего (и сокрушается в сердцах, что голова у него только одна на такой случай). - Что вы уставились на меня, как мотыли на финик! Где, я спрашиваю, эта моя вторая порция?! Кто стырил?! Кто упустил?!
Потап Михалыч сдрейфил не на шутку - подумал, что сейчас придётся ему своей тушей прошляпленный недовес восстанавливать. А Горшеня хоть и не сдрейфил, но тоже нехорошее подумал - что все его вчерашние труды по установлению мостов пошли теперь насмарку. И вот, едва они успели об этом подумать, как кусты орешника вдруг раздвинулись и вышел на поляну Иван. Поправил на себе поясок, заспанные глаза кулаками протёр, осмотрелся.
- Прости, - говорит, - твоё лесничество. Сморился от такого чистого воздуха, чуть завтрак не проспал.
Выдохнул медведь-воевода. И Горшеня тоже вздохнул с облегчением.
А Тигран Горыныч брови нахмурил, подгрёб лапой Ивана к грибкам поближе и свежевымытым пальцем завтраку своему пригрозил: дескать, не балуй, еда!
Ну вот уже и до самой трапезы дело дошло.
Только какая-то загвоздка в воздухе повисла, что-то предзавтрачная пауза слишком затянулась. Всё подданное зверьё приготовилось, выстроилось в беспорядочные ряды. Ждут животные, когда же начнётся приём пищи, потому как надеются, что царь не всё сам съест, а выдаст и им по кусочку, по косточке, на общих основаниях. Волк давешний ближе всех к затрапезной территории трётся. Медведь-воевода его боком своим к периферии отжимает - мол, не лезь поперёд батьки! Даже рысёнок, который Горшеню с Иваном так ловко сосчитал, - и тот в первых рядах шарится, кисточки на ушах навострил, готов, если надо, ещё что-нибудь сосчитать. И всё, кажется, готово, а звоночка всё нет. Змей озадачен чем-то, что-то у него в башке состыковаться не может.
- Да… - хрипит он как-то растерянно, не по-царски даже, а по-простецки, по-змеиному.
А Иван и Горшеня стоят совсем бледные, плечами друг друга едва удерживают - им-то кажется, что змей уже утробное шипение издавать начал, что какие-то желудочные операции у него в чреве начались и продолжение сейчас последует при непосредственном их участии.
Горшеня перекрестился украдкой, ладанку свою нагрудную поцеловал. Иван же просто в небо смотрит. Красиво-то небо весеннее: стрижи, скворцы, облака… "И действительно, - думает он, - распрекрасная штука - явь!"
Но вот Тигран Горыныч откашлялся, на заднюю точку присел, передние лапы сложил на груди - вид принял величественный.
- Вот что, - говорит. - Слушай меня, животный мир, слушай и ты, одушевлённая природа. Важное слово сказать хочу. Поскольку мы есть единоличный царь зверей, птиц, насекомых и пресмыкающихся в пределах нашего Лесного царства, то и слово мое есть уважаемо и весомо для каждого живого существа…
И снова закашлялся - видно, нелегко змею это весомое слово произнести.
- Кхе-кхе… существа… По существу. Вчера, - продолжает с натугой, как помочь тянет, - обещал я этим мужикам, блюдам моим царским, в качестве, так сказать, поблажки за организованный ими всеобщий банный вечер жевать их вползуба, не шибко, то есть, пережёвывать. Вот как…
Потянул время, молчанием потомил.
- Но теперь, - продолжает, - взятой мною властью я это самое решение… того самого… отменяю, в общем.
Иван на Горшеню глянул рассерженно: мол, доигрался, друг ситный! Кому поверил - гаду полосатому! А Горшеня пока ничего лицом не выражает, только пота немножко на лоб выпустил да бровью контуженной подёргивает: ждёт дальнейшего.
- Тьфу ты, пропасть корявая! - серчает на себя змей. - Зажарил меня этот царский слог, всю душу выпытал! Я по-простому, хлопцы, скажу, без политесностей: не буду я этих путников жевать вообще! Есть я их не буду! Не хочу! Аппетиту, как говорится, не прикажешь! Пускай идут себе по всем четырём направлениям.
Сказал - и глазами всех подданных обводит: кто, мол, чего возразить имеет, кто одобряет, кто сомневается? А животные смотрят на Тиграна Горыныча с раболепием, но понимающе. Только молчат, не знают: шутит их голова или всерьез раздобрился. Тут Горшеня махнул ребром ладони - разрубил затянувшуюся паузу.
- Это, - говорит, - ты правильно решил, твоё лесничество. Чем непережёванное-то глотать, так лучше вообще без завтрака обойтися. Оно для желудка в сто раз полезнее будет и душе - отрада.
- Мало того, - подхватил ему в тон Тигран Горыныч, - я этим мужикам ещё и спасибо говорю и благодарность объявляю в специальном указе! За лёгкий пар и перемену, так сказать, окружающей атмосферности!
И чуть даже голову склонил в Горшенину сторону. А потом и на Ивана посмотрел без прежней ненависти.
- И тебе, Иван, спасибо. Папаше своему передай, что хоть он и есть крючок якорный и бабья тычинка, но у меня отныне к нему полное безоговорочное перемирие.
Вот уж чего-чего, а такого Иван не ожидал! Даже челюсть у него хрустнула в скулах от удивления.
- Благодарствую, твоё лесничество, - говорит, кланяясь.
А змей как завопит на всю равнину зычным басом - шишки с сосен так и посыпались.
- Э-э-эх, ребята! Если б не те семь подлых Семионов, всем бы людям нынче амнистию объявил бы - такая во мне образовалась весёлость и доверие к завтрашнему дню!
Горшеня на радостях лишнее ляпать стал.
- А я, - говорит, - с самого началу, твоё лесничество, догадывался, что в завтраки к тебе не сгожусь. Я ж из мужиков простых, салом не мазан, сахаром не сыпан - какой из меня завтрак! Несварение одно. Да и товарищ хрящеват немного - безоружным глазом видно…
Иван по-всякому друга останавливает, чуть в рот к нему ладошкой не залез, а тот знай треплется:
- Ясное дело, - звенит языком, - недостойны мы, твоё лесничество, твоего царского меню. Кто мы есть в сравнении с ним? Одно слово - гонсервы.
- Нет, ветелинар, - возражает Тигран Горыныч. - Ты цены себе не знаешь! Ты мне такой праздник обстряпал, что и словом человечьим не выразить, - только рыком звериным да птичьим посвистом! Достоинства у тебя все налицо, любой царский стол разукрасишь!
- Не разукрашу, - отмахивается Горшеня, - с меня красы, что с хомяка колбасы.
- Зачем так говоришь! - возмущается змей. - Разукрасишь - ещё как! И не перечь мне!
- Не разукрашу! - чуть ли не кричит Горшеня.
- А я говорю - разукрасишь!
- А я говорю - не разукрашу!
- А вот посмотрим! - грозится Тигран Горыныч. - Я скоро свадьбу играть буду - вот тогда милости прошу обоих к столу пожаловать.
- Это зачем же? - Горшеня вдруг как-то обмяк, опомнился. - Это в каком же качестве, твоё лесничество?
Змей как принялся хохотать - все спящие совы проснулись, глухари оживились, "Ась?" - переспрашивают.
- Да уж не в качестве праздничного обеда! - брызжет змей, всей своей тушей колеблется. - В почётном качестве, гостевом!
Иван с Горшеней выдохнули облегчённо.
- А позволь, твоё лесничество, уточнить сроки, - молвит Горшеня, - когда ж ты жениться собираешься?
- Да скоро уж, - отвечает Тигран Горыныч, - как только невесту подберу, так сразу и женюсь на ней.
- Ну тогда дело за малым, твоё лесничество: осталось только невесту сыскать.
- За невестой дело не станется, - всё больше горячится змей. - Я теперь жених хоть куда - кипяток с клюквой! Все невесты в округе теперича мои! Я им ещё смотр конкурсный произведу, со всякими заданиями, с эстафетой! Самую достойную выберу и буду её любить до полного обоюдовзаимного самозабвения, - вытянул Тигран Горыныч шею и орёт благородным звериным голосом: - Эй, грачи, царские трубачи! Летите во все лесные закутки, сообщите всем лесным жителям, что я жениться собираюсь!
- Параметры, - подсказывает Горшеня, - параметры для невест сообщить не забудь, твоё лесничество, а то всякая мелкота нахлынет - замучаешься отсылать!
- Пожалуй, - соглашается змей. - Насчёт параметров - это я потом отдельно обмозгую и дополнительно лес оповещу.
Иван с ноги на ногу переминается, по всему видно, что хочется ему поскорее уйти. А Горшеня стоит справно, коленом не дрогнет - понимает, что раньше времени идти не стоит: лучше чуть змею поднадоесть, чем недосытить его своей компанией. И Ивана взглядом успокаивает: тпру, мол, торопыга. И точно - Тигран Горыныч не всем ещё с гостями поделился, не всю душу излил.
- А оставайся-ка, ветелинар, у нас в лесу, - предлагает он Горшене, - назначу тебя главным царским банщиком!
- Да нет, твоё лесничество, - отвечает тот. - Спасибо, конечно, за доверие, но дела у меня. Ване вон помощь моя нужна, да и сам я некоторый походный интерес имею.
- Эх, жаль, - сокрушается змей. - Привязался я к тебе, мужик; глаз у тебя бойкий и рука лёгкая!
- Ты мне, твоё лесничество, тоже понравился, - молвит Горшеня, чуть смущаясь. - Хороший ты мужчина, хоть и змей породистый. Доброты в тебе много и справедливости в достатке, а это для царя - самая нужная профдобродетель. Потом, опять же, слово своё царское выше здравого смысла не ставишь, да и рифмуешь с толком. Желаю я тебе, твоё лесничество, удачи, так сказать, в личной жизни; ну и - чтобы на царском поприще всё гладко шло-проворачивалось.
От этих напутственных слов ещё больше Тигран Горыныч раздобрился - велел тотчас выделить своим несостоявшимся блюдам волка для скорейший их доставки в Человечье царство. Да ещё и ценным подарком на дорогу решил наградить. Во как!
- Берите, - говорит, - чего желаете из моего подотчётного имущества! Для вас, хлопцы, самого дорогого не пожалею!
Горшеня недолго думал и у Ивана согласия не спрашивал.
- Отдай, - говорит, - нам, твоё лесничество, вот этих своих паразитиков, которых мы с твоей шкуры-то повылавливали. Уж больно они диковинные - в людских царствах такого добра днём с огнём не найдёшь!
- Да пошто они тебе! - удивляется змей. - Разве ж это приплод? Одна лишняя тяжесть.
И Иван явно того же мнения - на Горшеню глядит неодобряюще и коленом его слегка в ягодицу пинает. А Горшеня на своём стоит.
- Не возьмём, - говорит, - ничего иного, только позволь вшей и блох с собой унесть. Они, видишь, и в сидор мой вполне уже упаковались, им там здорово.
Тигран Горыныч не стал мужика переуговаривать - он его уже изучил предостаточно, понимает, что такой со своего не сдвинется.
- Ну и забирай, - говорит, - сиё богатство. Мало будет - свисти, соберём всем миром да бандеролью тебе добавку вышлем. Бывай здоров, ветелинар! И ты, Иван, Кощеев сын, ступай легко, избегай лиха!
Поклонились Иван и Горшеня Тиграну Горынычу, уселись на давешнего волка и поехали неторным путём к следующему своему пункту назначения.
- Вы меня не журите, мужики, - говорит им в пути волк-волчище. - Я ж не знал, что люди бывают порядочные, меня учили, что все они - охотники и лесорубы, то есть разбойники.
- Мы ж тебе сразу человечьим языком сказали, - укоряет Иван, - что мы никакие не Семионы, что мы мирные путешественники…
- Меня учили людям на слово не верить, - продолжает волк, - только на зуб.
- Да ладно, - говорит Горшеня, - проехали. Ты лучше скажи, волк учёный, далече ли ещё до Человечьего царства?
- А вот как только я с вами по-человечьи говорить перестану, стало быть - и прибыли. Нам, понимаешь, за границей своего государства на человечьем языке разговаривать не дадено. Природа запрещает. А мы природные законы чтим, только им и подчиняемся! Так что вы, мужики, время от времени задавайте мне наводящие вопросы и следите за ответами. Чтобы мне в это Человечье царство ненароком слишком глубоко не заскочить.
- Неужто боишься? - спрашивает Горшеня.
А волк вместо ответа прямо на ходу через плечо своё трижды сплюнул. Горшеня подумал, что волчище уже человечьего языка лишился, да нет - тот дальше речь свою продолжает.
- Давеча повезло вам, мужики, что вы к зверям попали. Попали б к людям - живыми б не ушли, это точно.
- Ты не болтай ерунду-то, - отзывается с недоверием Иван, - за дорогой лучше следи, а то, не ровён час, в кювету сверзнемся.
Волк осерчал немного, дальше молча скачет, за дорогой следит.
Горшеня паузой воспользовался, спрашивает у товарища своего:
- Ты чего же, Иван, не утёк-то? Один по лесу, что ли, бежать струсовал?
- Да нет, - усмехается Ваня, - не струсовал. Просто решил бессмертность свою испытать, проверить её через твою эту самую справедливость.
- Это как так, Ваня?
- А так, Горшенюшка. Если, думаю, справедливость не вывезет, так, может, хоть бессмертность упасёт.
- Ну и что скажешь теперь? Что показала твоя проверка?
Иван помолчал задумчиво: подобрал в уме нужные слова, в предложения их сложил.
- Скажу, что до бессмертности дело не дошло - слава богу. А что до остального… Никакая это не справедливость, по-моему. Случай один, везение.
- Думаешь? Случай к случаю - глядишь и справедливость слепилась. Разве ж нет, Ваня?
- То не справедливость, Горшенюшка, то - судьба. Кому ужином стать суждено, того за завтраком не съедят.
- И то верно, - насупился Горшеня. - Вот и я, Ваня, думаю: это ещё не справедливость, это так себе…
- Эх, - снова волчище в разговор заступил, - мне бы, мужики, ваши заботы! Справедливость, понимаешь! Тут весь день по лесу мотаешься, ищешь, чего бы самому заглотить да чем волчат своих подкормить… Сейчас весна - так ничего ещё, зайцы кой-где повылазили, а зимой-то вообще - вилы косоносые. Ноги уже не кормят. Думал, хоть за вас царь батюшка премию какую отвалит, хоть кусок какой от него перепадёт… А вам справедливость какую-то подавай, бессмертие, понимаешь… Эх…
И до того речь волчья тоскливой и жалобной стала, что прямо на вой перешла. Иван и Горшеня не сразу поняли, что волк не просто так на вытьё перешёл, не от тоски внутренней, а потому что границу волшебную пересёк и кончился на том месте его словарный человеческий запас. Да волчище и сам-то не сообразил - отвлекся на свои житейские мысли, подвывает что-то под нос и знай себе несётся по кочкам.
Вдруг до всех троих одновременно дошло. Волк затормозил резко - товарищи аж со спины под елку скинулись, Горшеня чуть в недостроенный муравейник не угодил.
- Всё, прибыли, - говорит Иван.
А волчище ничего уже сказать не может, только хвост поджал извинительно и обнюхивает уроненных на предмет ушибов и неумышленных повреждений. Только все вроде целы и даже не сильно напуганы.
- Ну спасибо тебе, серый, - кланяется Горшеня животному. - Бывай здоров, зла не помни.
- Прощай, - кланяется и Иван. - Беги домой, к жене, к деткам.
Порылся в мешке своём, достал два круга колбасы - последние, которые были. Вложил их волку в зубы.
- Держи, - говорит, - волчат своих угостишь. Ну, давай, лесной великан, отчаливай!
Волк сквозь колбасу прорычал нечто доброе, даже лапой своим наездникам помахал, потом развернулся, вздохнул о чём-то и потрусил обратно на трудную свою родину.
- Ну вот, - говорит Горшеня, - мы в Человечьем царстве. Здесь нам бояться нечего, здесь все кругом свои - прямоходячие, как говорится, люди.
И сразу же, будто в подтверждение его слов, раздался из-за ближайшего куста родной человеческий голос.
- Стой, кто идёт?
Хотел было Горшеня тому голосу ответить, да не успел, потому как в этот самый момент закончилась у нашей сказки первая её часть.
Часть вторая
13. Таможня
Часть другая - а сказка-то всё та же, всё те же в ней герои! А скоро и дополнительные прибавятся. Совсем немного Ивану и Горшене до новых приключений осталось - одна верста да семь саженей пешим ходом. Однако пока ещё эта другая часть не началась, а только изготовилась и собирается с духом. Поэтому образовалась в нашей истории пограничная, так сказать, ситуация - надобно и её прожить. Итак, на чём мы там остановились?
- Ну вот, - говорит Горшеня, - мы и в Человечьем царстве. Здесь нам бояться нечего, здесь все вокруг свои - прямоходячие, как говорится, люди.
И только сказал, как из-за кустов окрик слышится - вполне человеческий:
- Стой, кто идёт?
- Свои, - говорит Горшеня, останавливаясь, - человекообразные!
И ждёт, кто к нему из кустов вылезет - разбойник лихой либо порядочный какой бродяга. Ни по вопросу, ни по голосу этого не разберёшь: у нас, у людей, такие вопросы кто угодно задавать может - и хороший человек, и записной мерзавец; да и хрипотца с присвистом сама по себе ещё ни на какие морально-душевные качества не указывает.
И вот выходит из кустов небритый расхристанный мужик без картуза, к губе цигарка прикрепилась, в руках ружьишко дребезжит, к армяку в районе сердца прицеплен начищенный кругляк - не то медалька, не то рубль юбилейный. Лицо у мужика ехидное, нос совочком. Шествует он эдаким мочёным павлином и разглядывает ходоков с томным прищуром, табачком в их лики дышит - начальство, надо полагать, из себя строит.
Горшеня от папиросного дыма отмахнулся (неприятно ему что-то), не посмотрел на дутую начальственность, пошёл сразу на "ты".
- А ты кто ж таков? - спрашивает встречного, раз тот молчит.
- Таможня, кто! - представляется мужик, претензию голосом предъявляет.
Горшеня шапку снял, голову уронил легонько.
- Здравствуй, таможня.
И Иван тоже слегка подкивнул небритому, обозначил субординацию. А таможня медленно обоих ходоков обошёл, наземь сплюнул и опять молчит, как безъязыкий.