А деспот пирует в роскошном дворце,
Тревогу вином заливая…
Как я говорил выше, я переселился в комиссариат. Он помещался в Милютином переулке, дом № 3. В том же квадрате квартала находился на Лубянке и сейчас находится дом № 2, где пытали и мучили ночными допросами несчастных изголодавшихся "буржуев"… А по ночам их эти вооруженные трусы подло расстреливали…
Я не видал этого никогда… И долго не знал… Лишь однажды чекист Эйдук, о котором ниже, открыл мне глаза на роль автомобильного шума…
Но я слыхал, своими ушами слыхал, как около 11–12 часов ночи у этого зачумленного дома останавливался грузовик или грузовики… Машины застопоривались… Становилось тихо… И в тишине этой зрел… Ужас… И вслед за тем… иногда ветром доносился до меня торопливый приказ: "Заводи машину!"
И машина начинала гудеть и трещать, своим шумом заполняя тихие улицы…
Шла расправа…
Часа через два все было кончено. Грузовики, нагруженные телами жертв, с гудками и гулом уходили…
А завтра, послезавтра, через неделю и месяцы каждый день в урочный час повторялось то же…
Слова бессильны!.. Но как я не сошел с ума!.
О проклятье сну, убившему в нас силы!..
Воздуха, простора, пламенных речей,
Чтобы жить для жизни, а не для могилы, -
Всем дыханьем нервов, силой всех страстей…Надсон
XVIII
Итак, Россия со всех сторон была окружена врагами. Свирепствовала блокада. Россия была лишена всего необходимого, что ввозилось. Во главе правительств, применявших санкции в отношении большевиков, стояли выдающиеся государственные деятели, все те, кого и посейчас все считают великими гуманистами. И во имя любви к человечеству эти вожди стремились санкциями сломить упорство тех, кто захватил в свои цепкие руки наше отечество, кто взял на себя всю полноту власти над полутораста миллионами народа. Но не помнящие родства, в лучшем случае ослепленные фанатики, а в громадном большинстве просто темные авантюристы, - они, взяв в свои руки эту громадную власть, не считали себя ответственными ни пред современниками, ни пред историей…
Что им суд современников, раз у них брюхо полно!..
Суд истории… Но что им за дело до истории - ведь большинство их самое-то слово "история" путают со словом "скандал"… Чуждые сознания ответственности, исповедуя единственный актуальный лозунг старой, пригвожденной к позорному столбу историей и литературой, торжествующей свиньи - "Чавкай", они, эта кучка насильников и человеконенавистников, были неуязвимы. Казнями, мученьями, вошедшими в нормальный обиход, как система, они добывали для себя лично все… Они чавкали… и могли чавкать и дальше сколько угодно, и им была нипочем блокада, которая била по народу… Они смеялись над этими санкциями, которыми гуманные правительства гуманных народов и стран старались обломать им рога. Удар был не по оглобле, а по коню, не по насильникам, а по их жертвам.
Санкции, преподносимые "любящими" руками человеколюбцев, всей своей силой, всем своим ужасом обрушивались на тех страдальцев, имя же им легион, которые извивались в предсмертных мучениях в подвалах Чеки и просто в жизни, которая и вся-то обратилась в один сплошной великий подвал Чеки…
Таковы гримасы истории!
Таковы гримасы гуманизма!..
И гримасы эти продолжаются…
Но перехожу к моим воспоминаниям, оставляя в стороне этих гуманистов - история, беспристрастная история скажет в свое время свое слово, произнесет свой беспристрастный приговор.
Блокада, в сущности, аннулировала комиссариат внешней торговли. И лишь в предвидении, что когда-нибудь мы должны будем вступить в мирные деловые сношения с соседями, диктовалась необходимость сохранения его аппарата, в который входили и такие в данный момент ненужные учреждения, как таможня и пограничная стража, а также и Пробирная палата мер и весов. Мне, стоявшему во главе Наркомвнешторга, этого выморочного учреждения, приходилось самому решать вопрос, что должен делать этот комиссариат. И вскоре я нашел ответ - сама жизнь подсказала мне его.
Как-то ко мне на прием пришел один человек. Не знаю, от кого и как - очевидно, слухом земля полнится - он узнал, что может говорить со мной откровенно. По понятным причинам я не назову его имени. Он пришел ко мне с предложением, сперва ошарашившим меня своею неожиданностью. А именно. Сообщив мне конфиденциально, что у него имеются необходимые значительные средства в царских пятисотрублевках, и люди, и связи за границей, и небольшой кредит, в частности в Германии, он предложил мне командировать своих людей за границу для покупки и провоза контрабандным путем в Россию разных товаров, главным образом, медикаментов, медицинских термометров, топоров, пил и тому подобное.
Я говорил уже выше, что при свирепствовавших эпидемиях у нас не было самых необходимых медикаментов, не было также разных хозяйственных инструментов… В частности, ощущался крайний, чисто бедственный недостаток в аспирине, вообще всякого рода салициловых препаратах, хинине, слабительных, йодистых препаратах, а также мыла и вообще дезинфицирующих средствах и т. п., а кроме того, в термометрах: бывали целые больницы, в которых они совершенно отсутствовали… Равным образом не было топоров, пил поперечных (для распилок дров)… Все эти предметы ценились на вес золота… Я привожу только те товары, недостаток которых ощущался острозлободневно ввиду эпидемий, отсутствия дров. Правда, упомянутые товары просачивались через фронты и попадали на Сухаревку, где их из-под полы можно было достать за бешеные деньги с риском попасть в ЧК (провокации свирепствовали не хуже сыпного тифа и его возбудителей - вшей)…
Словом, предложение это было таким, о котором стоило подумать.
Но скажу откровенно, я и сам боялся, за себя лично боялся, не было ли в этом предложении провокации.
- Я говорю с вами совершенно откровенно, господин комиссар, - продолжал этот человек. - Я не скрываю от вас, что мне удалось утаить царские деньги… Я верю вашему благородству… Я ведь рискую головой, я весь в ваших руках… А у меня семья…
- Да, - ответил я, - вы говорите откровенно… пожалуй, даже слишком откровенно для человека, которого я имею удовольствие видеть в первый раз…
- А вот в чем дело! - прервал он меня. - Вы подозреваете меня в провокации…
- О, нет, - возразил я, - я слишком высоко стою для того, чтобы бояться вас…
- Вы можете навести обо мне справки, - сказал он, - хотя бы у Леонида Борисовича Красина, который хорошо знает меня… Я был поставщиком у "Сименс и Шукерт", когда Леонид Борисович был там директором… Но - времена теперь такие - говорю вам и об этом между нами, под ваше честное слово…
В тот же день Красин подтвердил мне, что действительно хорошо знает этого человека, что мне лично бояться его нечего и что я смело могу принять его предложение.
Таким образом, с этого случая я стал усиленно заниматься делом контрабандной покупки, так что Красин шутя называл меня "министр государственной контрабанды". Но надо сказать правду, что это было нелегкое дело, что и здесь я встречал значительное противодействие со стороны "товарищей", о чем я уже выше много говорил. Для того чтобы дать читателю представление об этих затруднениях, опишу, как осуществлялось командирование этих поистине отважных людей в прифронтовые полосы. Надо упомянуть, что вскоре после того как я занялся этой контрабандной торговлей, ко мне ежедневно стали приходить массами охотники, предлагавшие мне командировать их в прифронтовую (ту или иную) полосу для закупки товаров. И все они являлись не просто с улицы, а с рекомендациями, часто весьма высокопоставленных советских сановников, которые за них ручались. Без таких рекомендаций я не принимал предложений… По доходившим до меня слухам (только слухам), а подчас и довольно прозрачным намекам самих аспирантов, лица, рекомендовавшие их и за них ручавшиеся, часто сами бывали заинтересованы в деле и снабжали этих охочих и, повторяю, отважных людей даже деньгами… Но я не производил сыска и расследования, и, раз необходимые формальности были соблюдены, я принимал их предложения. К числу этих формальностей относились оставление отъезжающими за себя заложников, которых он указывал и о которых затем наводились справки в ВЧК… Но я, признаться, не помню, чтобы с этой стороны были какие-нибудь препятствия…
Как правило, я заключал от имени Наркомвнешторга с таким лицом договор, которым оно обязывалось за свой счет приобрести такие-то товары (следовал перечень товаров) и по доставке их в Москву сдать в комиссариат по ценам оригинальных фактур с прибавлением 15 % прибыли в свою пользу. Я выдавал таким лицам удостоверение в том, что они являются уполномоченными Наркомвнешторга, командированными туда-то и туда-то с такой-то целью, и что я им разрешил иметь при себе такие-то суммы, что все советские учреждения обязаны оказывать им всяческое содействие, беспрепятственно пропускать их и пр., что ни они сами, ни имеющийся при них багаж, товары и деньги аресту и реквизициям не подлежат… Но самым главным документом являлся мандат, который, помимо меня, должен был подписывать Наркоминдел и председатель ВЧК, т.е. Дзержинский. С Дзержинским я обыкновенно предварительно сговаривался по телефону, и обычно он немедленно же или одобрял моего кандидата, или отвергал его… Не то было с Наркоминделом, где господами были Чичерин, Литвинов и Карахан. Там всегда дело затормаживалось, и иногда проходили недели, прежде чем я мог получить необходимую подпись… Особенно отличался Литвинов, который учинял форменные допросы моим кандидатам даже уже после того, как мандат был подписан самим Дзержинским… Стремление уловить меня и застопорить мою работу и сделать мне лично неприятность сказывалось вовсю…
Но вот мандат был подписан. Мой уполномоченный уезжал навстречу всяким случайностям… Некоторые из них были и расстреляны по ту сторону фронта, главным образом, в Польше, где их принимали за шпионов… Впрочем, может быть, и не потому, а просто у людей не было достаточно средств, чтобы выкупиться, ибо контрабандная торговля в Польше была как бы узаконенным явлением и пользовалась даже почетом. Так, некоторые из возвращавшихся с польского фронта, привозившие большими количествами товары, рассказывали мне, что контрабандное дело было там хорошо поставлено благодаря продажности властей, что подкупленные жандармы - даже жандармские офицеры в чине полковника, - взяв крупную взятку, сами сопровождали контрабандные товары до нашего фронта, гарантируя своим присутствием безопасность и контрабандисту, и привозимым им товарам. Ибо никто из пограничных чинов не смел осматривать провозимые обозы с товарами, раз при них находился высокий чин, свидетельствовавший, что обозы идут для надобностей жандармского ведомства. Но взятки были очень высоки.
Вначале моя "внешняя" торговля шла сравнительно слабо: контрабанда доставлялась враз по нескольку десятков пудов. Но постепенно товары шли все большими и большими партиями и наконец стали приходить вагонами… Не буду уж подробно описывать, но лишь упомяну, что такой успех, конечно, не мог не вызвать обычной зависти, а следовательно, и противодействия…
Но к интригам и всякого рода вставлениям палок в колеса я уже привык - ведь это было обычное явление. Но меня глубоко огорчала дальнейшая судьба добываемых с такими жертвами товаров. По правилу, все приобретаемые мною как народным комиссаром внешней торговли товары должны были распределяться по заинтересованным ведомствам: так, медикаменты я должен был передавать наркомздраву, съестные припасы - наркопроду, топоры и пилы - главлесу и т. д. И едва я передал в первый раз медикаменты заведующему центральным аптечным складом наркомздрава, как через несколько же дней на Сухаревке, где до того нельзя было достать этих товаров, вдруг в изобилии появились термометры (тех же марок, которые были доставлены моим агентом), аспирин, пирамидон и пр., которые к тому же продавались по ценам значительно более низким, чем мы их купили… Это объясняется тем, что с центрального склада товары, вместо того чтобы идти по больницам, просачивались к спекулянтам на Сухаревку. То же было и с продуктами, топорами, пилами и другим.
Словом, я в качестве "всероссийского купца" (монополия торговли!) закупал товары для надобностей государства, а их организованно воровали и за гроши сбывали спекулянтам… Я работал в интересах казнокрадов!..
Организуя контрабандную торговлю в государственном масштабе, я вскоре привлек к этому делу и наши кооперативные организации. В то оголтелое время они в качестве беспартийных организаций находились у советского правительства не только в загоне, но и под большим подозрением в контрреволюционности. Никто не хотел иметь с ними дела. А между тем они представляли собой стойко организованные деловые общества с выработанными и установившимися в течение долгого ряда лет коммерческими приемами и навыками. А кроме того, как организации беспартийные, не входящие в ряды казенных учреждений советской власти, они в глазах иностранных правительств, бойкотировавших всякие советские казенные институции, пользовались не только терпимостью, но даже и поощрением, почему их агенты даже в период блокады имели возможность легально, по советским паспортам проникать за границу.
Естественно, что я в качестве "министра от контрабанды" не мог не заинтересоваться этими обществами, которые, как я выше говорил, находились под сильным подозрением и в загоне, а потому фактически ничего не могли делать, не имея к тому же и денег или не имея возможности ими пользоваться и вынужденные их скрывать. Когда я заговорил о моих видах на эти общества с Красиным, он ответил мне, что в принципе я, конечно, прав, но что кооперации не в милости и что вовлечение их в дело может принести мне лично немало неприятностей. Тем не менее я решил в конце концов войти с ними в сношения…
- Ну, что ж, попробуй, конечно, - сказал Красин, сообщивший мне, что эти общества объединены в две центральные организации под сокращенными названиями Центросекция и Центросоюз и что во главе первой стоит Лежава.
- Ты помнишь Лежаву? - спросил меня Красин. - Он пришел в наше время в ссылку в Сибирь по делу Марка Андреевича Натансона, т. е. по делу народоправцев. Ну, так этот самый Лежава и является председателем Центросекции… Я ему позвоню и скажу, что ты имеешь на него виды и какие именно…
Хотя Андрей Матвеевич Лежава и представляет собою полное ничтожество, но остановлюсь несколько подольше на нем, так как, характеризуя его, советская история рисует довольно характерную картину того, как люди низкопоклонством и применением к обстоятельствам делали и делают себе карьеру в советской России.
В тот же день Лежава был у меня. Но не застал меня. Долго и терпеливо ждал в приемной, беседуя с моим секретарем и выспрашивая его, каков я. Я знал Лежаву лишь понаслышке от М. А. Натансона, его жены Варвары Ивановны и от А. Г. Гедеоновского, который вместе с Натансоном были основателями и руководителями партии народоправцев…
На другой день Лежава явился ко мне спозаранок. Долго ждал в приемной, пока я смог его принять. Вошел он ко мне весь ликующий.
- Наконец-то я могу лично пожать вам руку, Георгий Александрович, - начал он и тотчас же предался приятным воспоминаниям о Натансоне, который-де ему много обо мне говорил. Конечно, это была ложь… Затем он перешел к делу:
- Вы себе представить не можете, Георгий Александрович, как подняло мой упавший дух сообщение Леонида Борисовича о вашем решении работать с Центросекцией… дать нам торговое задание. Ведь мы совсем обойдены и жалко прозябаем. Нас бойкотируют, знать не хотят… А между тем при современных обстоятельствах мы могли бы быть весьма полезны советскому правительству и вообще России. Но что вы хотите, нам не верят, нас подозревают в контрреволюционности… И весь наш громадный, сложный, хорошо организованный аппарат бездействует… И как я рад, что именно вы стали замом… с вашим практическим умом… широтой взгляда, смелостью…
- Ну, Андрей Матвеевич, оставим это в стороне, - перебил я его, морщась внутренне от этих явно неискренних комплиментов.
С этого дня Лежава стал бегать ко мне, иногда по нескольку раз в день. Он терпеливо ждал в приемной, ловил меня, вечно звонил по телефону… Он очень любил разного рода конфиденции, любил часто говорить мне, что он не коммунист и что он не хочет входить в партию торжествующих, а предпочитает оставаться среди "угнетенных" и умереть беспартийным, что душа его и все мировоззрение против коммунизма, этой современной аракчеевщины…