На комиссариат внешней торговли было возложено и проведение перехода систем мер и весов на метрическую систему. Был издан соответствующий декрет, которым предписывалось закончить всю эту реформу в течение (если не ошибаюсь) четырех лет. Я по должности народного комиссара внешней торговли являлся председателем особого междуведомственного совещания, которое должно было произвести все работы по осуществлению этой реформы. При первом же свидании с Блумбахом я попросил его ввести меня в курс дела. Увы, оказалось, что, несмотря на строгие понукания Совнаркома, совещание собралось всего-навсего один-единственный раз чуть не год назад, и дело стояло. Я попросил Блумбаха собрать совещание. Он очень обрадовался, и мы занялись этим делом. Но скажу вкратце - несмотря на ряд совещаний, дело, в сущности, не сошло с мертвой точки. Мы подошли вплотную к вопросу о необходимости заказать необходимое количество эталонов и снабдить ими губернские палатки мер и весов. Основные эталоны были изготовлены научными сотрудниками Палаты, несмотря на все неблагоприятные условия, о которых я выше говорил. Блумбах вел переговоры относительно изготовления эталонов для губернских палаток мер и весов с разными заводами. Напомню, что все заводы были национализированы, и за отсутствием необходимого оборудования и при полной дезорганизации ни один завод не мог взять на себя исполнение этой задачи. Нашелся один маленький завод, который можно было приспособить и администрация которого соглашалась взять на себя изготовление, но она требовала материала (металла). Началась длинная и бесплодная переписка с массой ведомств… всякого рода трения и… конечно, интриги. Мне не удалось сдвинуть этого дела с мертвой точки, и, получив в марте 1920 года другое назначение и расставшись с Наркомвнешторгом, я оставил его незаконченным.
Но еще несколько слов о Блумбахе. Как-то он приехал ко мне из Петербурга с просьбой разрешить ему поехать в Саратовскую губернию для закупки для своих сотрудников провизии. Палата имела свой собственный специально приспособленный вагон, снабженный необходимыми аппаратами и инструментами и представлявший собою как бы маленькую передвижную лабораторию.
- Господин комиссар, - сказал Блумбах взволнованным голосом, - мы все умираем от голода и холода… За эту зиму умерли (такие-то) сотрудники, все выдающиеся ученые… Уже месяцы, как мы не видали жиров… Посмотрите на мои руки… Видите - они все в язвах. То же и у моих сотрудников… И все это от отсутствия жиров… Ведь организм…
И он продолжал взволнованным голосом и со слезами на глазах, показывая мне свои руки, покрытые струпьями… Высокий, худой, седой, он от слабости весь дрожал, этот благородный и искренний жрец науки, доведенный лишениями до крайности.
- Конечно, дорогой профессор, поезжайте, - сказал я, стараясь его успокоить. - Все будет сделано, что могу…
- Спасибо, господин комиссар, спасибо и за меня, и за моих товарищей… Мы валимся с ног… Но мы будем до конца служить России и науке…
Конечно, я сделал все, что мог. Выдал всякого рода необходимые командировки, разрешения, удостоверения, аванс и прочее. И в тот же день он уехал.
Вернулся он недели через две. Он бодро вошел ко мне весь сияющий.
- Вот видите, господин комиссар, как я поправился, - сказал он, здороваясь со мной. - Я закупил разного рода провизии, сорок ведер подсолнечного масла… Теперь нам надолго хватит… И уже дорогой, благодаря подсолнечному маслу, я ожил… Смотрите, все язвы зажили… И мой ассистент тоже поправился и проводник вагона тоже, все мы ожили и поправились… Разрешите мне, господин комиссар, уступить вам одно ведро подсолнечного масла… Я вижу, что и вы, несмотря на ваш высокий пост, нуждаетесь в питании жирами… Нет, нет, не отказывайтесь… Это вам будет стоить всего…
Он торопливо назвал цену, конечно, заготовительную… Я согласился принять эту "взятку"… Ведь я действительно плохо питался… очень плохо… Но я поделился подсолнечным маслом с другими…
Моя "контрабандная" деятельность все развивалась. Это потребовало в конце концов необходимости создания в прифронтовой полосе ряда специальных контрабандных агентур постоянного характера и выделения всего делопроизводства в центре в особое отделение под названием "Отдел агентур", который скоро стал одним из главных отделов комиссариата. Между тем по мере роста контрабандного ввоза росли и зависть, и стремление мне противодействовать. Все это, по обычаю, отлилось в ряд интриг и, наконец, доносов… По Москве пошли "шепоты", стали говорить, что я поддерживаю и культивирую всякого рода спекулянтов и что "контрабандисты" и всевозможные авантюристы находят у меня самый радушный прием. Конечно, в значительной степени эти нарекания имели под собой реальную, но неизбежную почву. Всякому ясно, что вести, и притом в государственном масштабе, ввозную контрабандную торговлю я мог только при помощи контрабандистов. И, само собою, á la guerre, comme á la guerre, я не мог требовать от этих отважных авантюристов par exellence, чтобы они были в белых перчатках. Правда, познакомившись, и довольно близко, с этими контрабандистами и их бытом, я вскоре убедился, что у них имеется своя специальная этика, свои традиции, в которых было немало каких-то рыцарских черт… Но это к делу не относится. Во всяком случае, эти люди мужественно и даже самоотверженно (напомню, что некоторые поплатились головой) несли свою в высокой степени полезную для того ужасного времени службу. Вопрос об их политической благонадежности меня не касался - это уж было дело ВЧК, которая в лице Дзержинского исследовала их с этой стороны и в положительном случае ставила свой гриф в виде его подписи на мандат… Но так или иначе, в сферах пошли кислые разговоры… Я не знаю подробностей, но знаю только, что с некоторого времени Дзержинский стал, относительно, очень придирчив к моим кандидатам, задерживая все дольше подписывание мандатов.
Задержки эти вынудили меня однажды обратиться к Дзержинскому по телефону с вопросом, отчего с некоторых пор, несмотря на то что о своих кандидатах я его заранее предупреждаю и что таким образом он имеет достаточно времени для наведения о них справок, он так задерживает с проставлением на мандатах своей подписи.
- Да видите ли, Георгий Александрович, - ответил мне Дзержинский, - приходится быть сугубо осторожным… За последнее время ваши благожелатели стали "урби эт орби" звонить всякие нелепости. Я лично, конечно, не обращаю на это никакого внимания, но… идут доносы, и я хочу предложить вам одну комбинацию, которая, по-моему, ликвидирует эту шумиху о том, что вы культивируете контрабандистов и авантюристов…
- Феликс Эдмундович, - перебил я его, - ведь надо же иметь в виду, что вести контрабандное дело можно только с помощью контрабандистов или авантюристов, что то же самое…
- Ну, конечно, но дело в том, что надо положить конец этим интригам, - сказал он, - и я предлагаю вам ввести в ряды ваших сотрудников одного из видных сотрудников ВЧК, которому вы можете поручить ведать именно делами о контрабандистах… Как вы относитесь к этому проекту?..
- Я ничего не имею против, - отвечал я, внутренне похолодев от этого предложения.
- Ну, так вот вы могли бы назначить его заведующим тем отделом, который производит выбор из предлагающих вам услуги, - продолжал Дзержинский, - он же, зная хорошо наш аппарат, легко сможет наводить необходимые справки и, раз он контрассигнирует мандат, вы можете смело его подписать с уверенностью, что уж ни с чьей стороны не будет никаких возражений: человек, которого я наметил для этой роли, такой, что, поверьте, никто и пикнуть не посмеет…
- Кого вы имеете в виду? - спросил я, весь насторожившись.
- Александра Владимировича Эйдука, - ответил Дзержинский.
Это было для меня настолько неожиданно, что я не удержался от невольного восклицания.
- Да, да, - с легким смешком ответил Дзержинский, - именно его… Не удивляйтесь и не возмущайтесь, хотя я и понимаю вас… Но для вас он будет в этой роли неоценимым человеком. Вы увидите, что раз он будет ведать контрабандистами, раз от него будет исходить одобрение и выбор их, все прикусят языки, никто не посмеет и слова сказать… И вы будете гарантированы от всяких нареканий… Ну, что же, идет?
Мне ничего не оставалось делать, как согласиться. Читатель поймет, почему я не удержал восклицания, услыхав от Дзержинского это имя… Эйдук!.. Это имя вселяло ужас, и сам он хвастал этим. Член коллегии ВЧК Эйдук отличался, подобно знаменитому Лацису (тоже латыш, как и Эйдук), чисто садической кровожадностью и ничем не сдерживаемой свирепостью… Приведу один эпизод из его деятельности.
Эйдуку было поручено принять один сдавшийся на фронте белогвардейский отряд. Выстроив сдавшихся, он велел офицерам выйти из рядов и выстроиться отдельно от солдат. К солдатам он обратился с приветствием. Повернувшись затем к офицерам, он сказал:
- Эй вы, проклятые белогвардейцы!.. Вы знаете меня… Нет? Ну, так узнайте!.. Я Эйдук! Ха-ха-ха, слыхали?! Ну вот, это и есть тот самый Эйдук, смотрите на меня! Х-а-р-а-ш-е-н-ь-к-о смотрите!.. Сволочь, белогвардейцы (непечатная ругань)!.. Так вот, запомните: если чуть что - у меня один разговор… Вот видите этот маузер (он потряс громадным маузером) - это у меня весь разговор с вами (непечатная ругань), и конец!.. Этим маузером я собственноручно перестрелял таких же, как вы, белогвардейцев сотни, тысячи, десятки тысяч!.. Я сам буду сопровождать вас в Москву!.. Смотрите у меня (непечатная ругань), и помните вот об этом маузере!..
И тут же, свирепо набросившись на ближайшего офицера и буравя его бешеным взглядом своих налившихся кровью глаз, он схватил его за плечо, сорвал с него погоны и, все более и более свирепея, стал топтать их ногами.
- Эй вы (непечатная ругань) сволочи белогвардейцы!! Долой ваши погоны, чтобы я их не видел больше!!! Срывайте… Живо у меня, а не то… ха-ха-ха, вот мой маузер!..
И для того чтобы еще больше терроризировать этих сдавшихся и безоружных людей, он приставил к голове одного из них свой маузер и, как сумасшедший, стал орать:
- Только пикни, сволочь белогвардейская (непечатная ругань), и конец!.. А-а-а, не нравится? Ну, так вот помни… У меня жалости к вам нет!..
Об ужасных подвигах Эйдука даже привычные люди говорили с нескрываемым отвращением. И вот этот-то человек был назначен ко мне. И мне пришлось пожимать ему руку… Он явился ко мне в меховой оленьей шапке (которую не забыл снять) и с болтающимся в деревянном чехле громадным маузером… может быть, тем самым… Он пришел не один, а со своим приятелем, неким Соколовским, которого он мне и представил.
- Феликс Эдмундович послал меня к вам, товарищ Соломон, - начал он, - для работы под вашим начальством… Вы уже говорили с ним по телефону и знаете, в чем дело… Я в вашем распоряжении. А это вот товарищ Соколовский, хотя и не партийный, но я головой ручаюсь за него, и, если вы разрешите, я хотел бы, чтобы он помогал мне… Какое назначение вы мне дадите?
- Я сговорился с Феликсом Эдмундовичем, - ответил я, - что я вас назначу заведующим отделом агентур… Если вы согласны, я сейчас же распоряжусь заготовить приказ о вашем назначении… А товарища Соколовского… я, кстати, только теперь организую этот отдел… так вот, товарища Соколовского я могу назначить секретарем этого отдела… Вас это устраивает, товарищ Соколовский? Вы справитесь с этой ролью?..
- Кто? Он-то? - живо перебил меня Эйдук. - Ха-ха-ха! Да ведь он присяжный поверенный… Ха-ха-ха, конечно, справится!
И вот с этих пор и до того момента, когда я по постановлению Политбюро должен был сдать Наркомвнешторг, чтобы ехать в Германию, я продолжал свою работу по контрабандному ввозу товаров, находясь под наблюдением Эйдука, который действительно наводил все справки о кандидатах, сам рекомендовал мне своих кандидатов, которых он хорошо знал… Словом, в этом отношении я был как у Христа за пазухой. Держал он себя очень прилично, мне не досаждал, был исполнителен, и его участие в этой работе значительно облегчало мне дело…
В заключение описания работы Эйдука приведу маленький эпизод.
Как-то он засиделся у меня до 11–12 часов вечера. Было что-то очень спешное. Мы сидели у моего письменного стола. Вдруг с Лубянки донеслось (ветер был оттуда) "заводи машину!". И вслед за тем загудел мотор грузовика. Эйдук застыл на полуслове. Глаза его зажмурились как бы в сладкой истоме, и каким-то нежным и томным голосом он удовлетворенно произнес, взглянув на меня:
- А, наши работают…
Тогда я еще не знал, что означают звуки гудящего мотора.
- Кто работает?.. что такое? - спросил я.
- Наши… на Лубянке… - ответил он, сделав указательным пальцем правой руки движение, как бы поднимая и опуская курок револьвера. - Разве вы не знали этого? - с удивлением спросил он. - Ведь это каждый вечер в это время… выводят в расход кого следует…
Холодный ужас прокрался мне за спину… Стало понятно и так жутко от этого понимания… Представились картины того, что творилось и творится в советских застенках, о чем я говорил выше (см. гл. XVII)… Здесь рядом, чуть-чуть не в моей комнате…
- Какой ужас! - не удержался я.
- Нет, хорошо… - томно, с наслаждением в голосе, точно маньяк в сексуальном экстазе, произнес Эйдук, - это полирует кровь…
А мне казалось, что на меня надвигается какое-то страшное косматое чудовище… чудовище, дышащее на меня ледяным дыханием смерти…
Оно гудело за окном моей комнаты, где я жил, работал и спал…
Гудела Смерть…
XX
- Товарищ Соломон? - спросил меня женский голос по телефону.
- Да, это я… слушаю…
- С вами хочет говорить товарищ Ленин. Я передаю ему трубку…
- Это вы, Георгий Александрович? - услыхал я голос Ленина. - Здравствуйте… Вот в чем дело. У меня сейчас сидят Горький и Гржебин… Вы, кажется, знаете их обоих?
- Да, знаю… В чем дело? - спросил я.
- А видите ли, лавры ваших контрабандистов не дают спокойно спать этим джентельменам… Они тоже хотят приобщиться к этой почтенной деятельности… Серьезно говоря, я одобряю их проект… Надеюсь, что и вы найдете его приемлемым… Речь идет о покупке большой партии бумаги в Финляндии - у нас ведь положение с бумагой аховое… Так вот, если вы согласны, назначьте время, когда вы можете их принять, чтобы сговориться…
Я назначил день и час, и они оба явились ко мне. Горький, с которым я некогда во время моего пребывания в Крыму видался довольно часто, хотя отношения между нами были только поверхностные, к моему удивлению, вдруг заговорил со мной крайне приятельски, даже интимным тоном, стал вспоминать о наших встречах… словом, принимая во внимание обстоятельства, при которых мы в данную минуту встретились, держал себя просто по-хамски. Гржебин, которого я тоже немного знал, сейчас же бестактно стал предлагать мне написать мои воспоминания как революционера, говоря, что он собирается издавать целую серию таких мемуаров… Кое-как отделавшись от всех этих ненужных и таких подозрительных при данных обстоятельствах любезностей, я попросил их перейти к делу.
- Мы с Алексеем Максимовичем, - начал Гржебин, - предлагаем приобрести в Финляндии (такое-то) количество бумаги, газетной и книжной… Мы берем на себя все хлопоты, поездки, покупки, доставку, словом, все… Мы просим вас только выдать известный аванс под отчет с тем, что мы сдаем бумагу по ценам оригинальных фактур плюс 15 % прибыли в нашу пользу… Конечно, в эти 15 % входят все наши расходы по проезду и т. д., словом, все накладные расходы. Мы привлекаем к делу А. Н. Тихонова, который поедет вместе со мной в Финляндию… Вы же выдаете мне и ему все необходимые удостоверения на проезд в прифронтовую полосу… словом, всякие охранные, так сказать, грамоты для людей, денег, товаров и всего, что нужно…
- Хорошо, а какой аванс рассчитываете вы получить от Наркомвнешторга? - спросил я.
- Да небольшой, - ответил он, переглянувшись с Горьким, - всего десять миллионов…
- Десять миллионов, - повторил я.
- В царских знаках, - поспешно вставил молчавший все время Горький, - билетами по пятьсот рублей…
- Так, - сказал я. - Ну, а как будет с приемкой бумаги?
- То есть с какой приемкой? - как бы не понимая моего вопроса, спросил Гржебин.
- Да с обыкновенной приемкой, - повторил я. - Я предлагаю сделать так. Всю приобретенную бумагу вы сдаете, доставив ее через границу вашими средствами на собственный риск и страх, в петербургскую таможню…
- Зачем же в таможню? - живо перебил меня Горький. - Мы думали именно, что вы дадите нам удостоверение, что бумага не подлежит таможенному досмотру…
- Ну, конечно, бумага эта, покупаемая для надобностей государства, таможенному обложению не подлежит. Это ясно, - сказал я. - Речь идет только о месте ее сдачи и склада. Ведь необходимо иметь достаточное помещение, где назначенная мною приемочная комиссия из компетентных людей могла бы произвести все испытания, испробовать ее и т. д., одним словом, принимать ее…
- Так видите ли, Георгий Александрович, - быстро вмешался Гржебин, - нам не нужно никаких приемочных комиссий… Мы думали, что бумага поступит в распоряжение Алексея Максимовича… он ее и примет… Ведь Алексей Максимович, надеюсь, вне подозрений…
- Ни о каких подозрениях и не идет речь, - ответил я. - Это просто общий порядок при коммерческих поручениях…
- Но ведь это чистая формальность, - возразил Гржебин, - бюрократическая формальность, - подчеркнул он. - В данном случае она не к месту. Ведь бумага, повторяю, поступит в распоряжение Алексея Максимовича…