- Ну, об этом я не буду спорить с вами, - сказал я, - какая это формальность… Речь идет о том, что я, по конституции являющийся, так сказать, монопольным российским купцом, даю вам обоим как контрагентам Наркомвнешторга определенную поставку на определенных условиях, о которых мы имеем с вами договориться… И приемка товара мною или лицами, которым я делегирую эти права, является "кондицио сине ква нон".
- Да, но это противоречит тому, что мы говорили Владимиру Ильичу, который направил нас к вам, - возразил Горький.
- Хорошо, а что же вы имели в виду? - спросил я Горького.
- Мы имели в виду, - отвечал он, - что все дело пройдет под знаком взаимного доверия, чисто по-товарищески, что все будет под моим контролем…
- Но, Алексей Максимович, - возразил я на это, - ведь вопрос идет не о частной сделке между двумя товарищами, а о поручении, даваемом частным лицам известным государственным учреждением.
- Хорошо, господа, давайте подойдем ближе к делу, - развязно и с явным раздражением перебил Гржебин. - Каковы ваши требования, Георгий Александрович?
- Да я вот все время о них-то и говорю, о требованиях Наркомвнешторга, Зиновий Исаевич, - отвечал я. - А именно: первое - вы как наши контрагенты дзете подробный отчет в израсходовании выданного вам аванса, и второе - вы сдаете весь товар в таможенные склады петербургской таможни, где и происходит приемка товара, согласно известным условиям, которые и будут оговорены в договоре…
Мы ни до чего не могли договориться, и Горький, сказав мне, что поговорит еще с "Ильичем", ибо последний одобрил совсем другие условия, "чуждые всяких этих бюрократических требований", ушел вместе с Гржебиным, и больше я их никогда не видал. Я узнал лишь, что они пожаловались на меня Ленину, который по принципу "быть посему!" велел выдать им десять миллионов царских рублей без "всяких этих бюрократических" формальностей за счет Совнаркома… А спустя еще некоторое время я узнал, что Гржебин и Тихонов были арестованы не то до перехода в Финляндию, не то по возвращении из нее… И затем это дело во всем его объеме вышло из поля моего зрения, и чем оно окончилось, я не знаю…
Как видит читатель из изложенного, мне в моей контрабандной деятельности приходилось бороться с людьми, стремившимися использовать протекцию, забегавшими к сильным советского мира и в конце концов не мытьем, так катаньем добивавшимися своего, помимо меня… Вообще протекция царила и царит в советском строе не меньше, чем и во времена отжившего режима… пожалуй, даже больше, ибо она стала как-то шире, откровеннее, циничнее…
В свое время советское правительство национализировало такие товары, как коллекционное платье, меховые вещи, драгоценности (драгоценные камни, ювелирные изделия и пр.). Но сперва о платьях и меховых изделиях. Все это реквизировалось организованно и неорганизованно в государственный фонд. И в данном случае царил полнейший хаос как в деле хранения этих товаров, так и особенно в расходовании их: здесь все было на почве протекции и взяточничества. Вступив в управление комиссариатом, я, исходя из того положения, что все эти предметы - я говорю о наиболее ценных - представляют собою обменный фонд для внешней торговли (когда откроются границы), сделал попытку урегулировать дело расходования их. По соглашению с другими заинтересованными ведомствами мною был установлен лимит, выше которого товары должны были включаться в обменный фонд. Таким лимитом была установлена сумма в десять тысяч рублей. До нее склады имели право отпускать товары без моего вмешательства. Для приобретения же пальто или шубы и вообще меховых изделий, стоивших выше этой суммы, требовалось особое разрешение Наркомвнешторга. Само собою, при низкой покупательной способности рубля (напомню, что он все время прогрессивно падал) предметы, стоившие ниже десяти тысяч, считались обыденными, в обменный фонд не включались и являлись предметами широкого потребления.
Я давал разрешение на приобретение шуб и пр., стоивших выше десяти тысяч рублей, лишь по представлении мне доказательств, что данное лицо по долгу службы нуждается в более теплой одежде, как, например, лица медицинского персонала, командируемые на эпидемии, разные товарищи, отправляющиеся на лесозаготовки, служебные разъезды и пр. Однако ошибочно было бы думать, что лица, имевшие действительно право на приобретение шубы и добившиеся наконец всех необходимых удостоверений и разрешений, беспрепятственно получали эту шубу. Нет, они находились еще в зависимости от полного произвола заведовавших меховыми складами. Я знаю не один случай, когда эти заведующие по собственному почину устраивали форменные обыски на квартирах несчастных аспирантов на шубу, чтобы удостовериться якобы в том, что у этого аспиранта действительно нет где-нибудь припрятанной шубы. А во время этих обысков производились новые реквизиции, следовали доносы и угрожала ЧК…
Конечно, бывало немало и злоупотреблений вроде того, что какая-нибудь приятельница какого-нибудь комиссара ("содком"), желая щегольнуть роскошным палантином или шубой, заручалась у своего покровителя удостоверением, что командирована по таким-то делам и нуждается в теплой шубе стоимостью в 25–30 тысяч рублей… Зная, что это неправда, я не имел формальных оснований отказывать и должен был давать разрешение. Чтобы дать представление читателю о тех проделках, к которым прибегали при этом случае, расскажу об одном эпизоде, хотя и мелком, но очень характерном.
Секретарь входит ко мне и с перепуганным лицом (а был он духовного звания, почему и трепетал вечно) докладывает, что меня желает видеть по "экстренному" и весьма спешному делу сотрудник ВЧК, что он не может ждать очереди, так как у него поручение от самого Дзержинского.
- А много народу в приемной? - спросил я.
- Двадцать семь человек, - взглянув в листок с записями ждущих, ответил секретарь. - Простите, Георгий Александрович, он очень настаивает, говорит, что не может ждать очереди… разрешите впустить его вне очереди… кто его знает, что у него…
- Ну, ладно, пускай войдет…
И ко мне с развязным видом вошел "чекист". Это был молодой человек лет двадцати, в кожаном костюме, ставшем формой чекистов, в брюках-галифе, обутый в высокие на шнурах сапоги и с болтавшимся у пояса маузером в футляре.
- Я к вам, товарищ комиссар, - сказал он, без приглашения разваливаясь в кресле у письменного стола, - по весьма важному делу… экстренному… Э-э-э, вы позволите? - с развязной любезностью спросил он, вынимая из серебряного портсигара папиросу.
- Нет, я просил бы вас не курить, - сухо ответил я. - У меня столько народу бывает, что если каждый будет курить, то дышать будет нечем… В чем дело?
Мой более чем холодный тон, по-видимому, несколько убавил в нем самоуверенности.
- Дело, видите ли, в том, - сказал он, как-то сразу подтянувшись, - что моя жена была сегодня в магазинах, бывших Павлова… Ей нужна шуба. Вот она и выбрала себе песцовую ротонду. Но ротонду без вашего разрешения не отпускают… Она стоит сорок тысяч… Я и приехал к вам за разрешением… чтобы доставить жене удовольствие…
Я в упор сверлил его глазами. По-видимому, от моего взгляда ему становилось не по себе.
- Так вот это и есть то спешное дело, по которому вы просили принять вас не в очередь? - не скрывая своего раздражения, спросил я. - И вы еще сказали секретарю, что имеете поручение от товарища Дзержинского.
- А… это я, извиняюсь, так нарочно сказал… Пожалуйста, товарищ, разрешите моей жене эту шубу…
- По какому праву вы просите? Что, ваша жена врач, фельдшерица, которая должна ехать на эпидемию?
- Нет… но ведь она моя жена, - вдруг оправившись, с новым напором наглости начал чекист. - Ведь вы же знаете… я не кто-нибудь… я ведь сотрудник ВЧКи… Это и есть мое право…
- Ах, вот что, - сказал я, едва сдерживаясь, - это и есть ваше право… что вы служите в ВЧК?.. Я не могу вам разрешить…
- Как, вы отказываете?! - скорее с удивлением, чем с возмущением переспросил он, поднимаясь с кресла. - Отказываете? Мне?! Сотруднику ВЧКи, - подчеркнул он и, перегнувшись через стол, зловещим шепотом сказал: - А знаете ли вы, что я могу вас арестовать?..
Тут произошла безобразная сцена. Я вышел из себя:
- Ах ты, мерзавец! - закричал я. - Вот я сейчас позвоню по телефону Феликсу Эдмундовичу… Своей властью я сейчас тебя арестую и передам в руки ВЧК!..
Я был вне себя. Я схватил телефонную трубку и в то же время нажал прикрепленную снизу к письменному столу кнопку электрического звонка к курьеру…
Поняв, что зарапортовался, чекист стал униженно просить простить его, хватать меня за руки, умолять не говорить Дзержинскому… жаловался, что жена заставила его, что она сказала ему, что вынь да положь, а чтобы ей была эта шуба…
- Что прикажете, Георгий Александрович? - спросил явившийся на мой звонок курьер Петр.
- Выбросьте вон эту слякоть! - сказал я с омерзением.
Я не случайно так подробно остановился на этом эпизоде. Нет, я хотел дать понятие читателю о том, что такое ВЧК и чекисты. По своему положению я мог быть арестован только по постановлению Совнаркома. И вот мне рядовой чекист угрожает арестом! Пусть же по этому "невинному" эпизоду читатель представляет себе, как они, эти чекисты, вели себя в отношении обыкновенных граждан, именуемых ими "буржуями", людьми бесправными, этими истинными лишенцами!.. И пусть читатель уяснит себе, насколько можно верить тем оголтелым людям, которые говорят и пишут, что появляющиеся время от времени в зарубежной печати сведения с "того берега" о тех насилиях, которые позволяют себе эти опричники в отношении "свободных" граждан этой в высокой степени "свободной" страны, не что иное, как злые выдумки…
Выше я упомянул о национализованных в государственный фонд драгоценных камнях и ювелирных изделиях. Заинтересовавшись ими, так как они представляли собой высокой ценности обменный фонд, я с трудом, после долгого ряда наведенных справок, узнал в конце концов, что все драгоценности находятся в ведении Наркомфина и хранятся в Анастасьевском переулке в доме, где находилась прежде ссудная казна. Сообщил мне об этом Н. Н. Крестинский, бывший в то время народным комиссаром финансов. Занятый главным образом партийными делами (он был секретарем Центрального комитета всероссийской коммунистической партии, каковым в данное время является Сталин), делами своего комиссариата не интересовался и потому направил меня к своему помощнику, фамилию которого я забыл, но которого звали Сергеем Егоровичем. В условленный день мы с ним и поехали туда.
Мы остановились у большого пятиэтажного дома. Я вошел в него, и… действительность сразу куда-то ушла, и ее место заступила сказка. Я вдруг перенесся в детство, в то счастливое время, когда няня рассказывала мне своим мерным, спокойным голосом сказки о разбойниках, хранивших награбленные ими сокровища в глубоких подвалах… И вот сказка встала передо мной… Я бродил по громадным комнатам, заваленным сундуками, корзинами, ящиками, просто узлами в старых рваных простынях, скатертях… Все это было полно драгоценностей, кое-как сваленных в этих помещениях… Кое-где драгоценности лежали кучами на полу, на подоконниках. Старинная серебряная посуда валялась вместе с артистически сработанными диадемами, колье, портсигарами, серьгами, серебряными и золотыми табакерками… Все было свалено кое-как вместе… Попадались корзины, сплошь наполненные драгоценными камнями без оправы… Были тут и царские драгоценности… Валялись предметы чисто музейные… и все это без всякого учета. Правда, и снаружи, и внутри были часовые. Был и заведующий, который не имел ни малейшего представления ни о количестве, ни о стоимости находившихся в его заведовании драгоценностей…
Дело было настолько важное, что я счел долгом привлечь к нему и Красина. Мы съездили с ним вместе в Анастасьевский переулок… Он был поражен не меньше меня этой сказкой наяву. В конце концов после долгих совещаний было решено выделить это дело в особое учреждение, которое мы называли Государственным хранилищем (по сокращению Госхран). Была выработана особая регламентация и прочее. Словом, была сделана попытка урегулировать и упорядочить этот вопрос и ввести его в известную норму, гарантировать от хищений. Между прочим, в числе мер, гарантирующих от хищений, при составлении правил хранения этих сказочных сокровищ было установлено, что караульную службу должны нести красноармейцы из разных частей, ибо предполагалось, что таким часовым будет труднее сговориться для хищений. Поэтому же, чтобы проникнуть из вестибюля в помещение, где были свалены драгоценности, нужно было пройти через массивную дверь, запиравшуюся громадным, очень хитро устроенным секретным замком, который можно было открыть только одновременным введением в него пяти ключей, по числу ведомств, имевших право входа в эти помещения. И ключи эти хранились у глав ведомств, т. е. у самых ответственных лиц. Входить можно было только всем сразу и в сопровождении часовых, снабженных сургучными оттисками печатей этих ведомств. Часовые сверяли эти оттиски с печатями, предъявляемыми представителями ведомств. По оставлении помещений хранения все представители ведомств должны были, заперев дверь, снова наложить на нее печати…
Казалось бы, чего можно было еще требовать… А между тем… Предупреждая события и нарушая последовательность моего рассказа, я делаю скачок и опишу один случай из моей жизни в Лондоне, где я был директором "Аркоса".
В числе сотрудниц была одна дама, уже немолодая, хорошая пианистка, бывавшая часто в доме у Красиных и у меня. К ней приехала из Москвы ее старшая дочь, жена чекиста, разошедшаяся с ним и жившая с одним известным поэтом советской эпохи, недавно покончившим жизнь самоубийством… Я не назову их имен, ибо дело не в индивидуальности, а в системе…
Она привела эту дочь к нам. Раскрашенная и размалеванная, она щеголяла в роскошном громадном палантине из черно-бурой лисицы. Ее мать была в обычном скромном платье, но на груди у нее был прикреплен аграф… Но для описания этого аграфа нужно перо поэта. Это был "обжэ д'ар", достойный украшать царицу Семирамиду. Он представлял собою ветку цветка, состоящую из трех маргариток почти в натуральную величину с несколькими листочками. Лепестки маргариток представляли собою прекрасные кабошоны из темно-синей бирюзы, осыпанные мелкими бриллиантами, с сердечками из крупных бриллиантов. Все было в платиновой оправе. Платиновые листики тоже были осыпаны бриллиантовой пылью, изображавшей росу. И цветки и листики, прикрепленные к платиновым пружинкам, дрожали при малейшем движении. Аграф этот, помимо высокой ценности камней, представлял собою высокую ценность одной только своей художественной работой.
Я, ничего не смысля в этих драгоценностях, был поражен красотой и роскошью этого аграфа и не удержался от выражений восторга. Дама эта, любовно посмотрев на свою накрашенную дочь, с гордостью сказала мне:
- А это она привезла мне подарок из Москвы. Не правда ли, как он красив? - И, сняв аграф, она протянула его мне. - Видите, это все настоящие бриллианты, и темная бирюза… и все в платине… и цветочки можно отвинчивать, если хочешь, чтобы аграф был поменьше… Посмотрите, как естественно трепещут листики… как хорошо сделана роса…
- Хорошо, - заметил я, - что вы не бываете при дворе английского короля, а то мог бы найтись собственник этого аграфа… Ведь это царская драгоценность… И как она попала к вам? - спросил я младшую из дам.
- А мне ее подарил муж, - ответила та, нисколько не смущаясь…
Но возвращаюсь к Госхрану и его пополнению.
Реквизиции продолжались. При обыске у "буржуев" отбирались все сколько-нибудь ценные предметы, юридически для сдачи их в Госхран. И действительно, кое-что сдавалось туда, но большая часть шла по карманам чекистов и вообще лиц, производивших обыски и изъятия. Что это не фраза, я могу сослаться на слова авторитетного в данном случае лица, а именно на упомянутого выше Эйдука, о котором, несмотря на его свирепость, все отзывались как о человеке честном.
- Да, это, конечно, хорошо, - сказал он, узнав о вышеприведенных мерах, - но…- и он безнадежно махнул рукой, - это ничему не поможет, все равно будут воровать, утаивать при обысках, прятать по карманам… А чтобы пострадавшие не болтали, с ними расправа проста… Возьмут да по дороге и пристрелят в затылок - дескать, застрелен при попытке бежать… А так как у всех сопровождавших арестанта рыльце в пушку, то и концы в воду - ищи-свищи… Нет, воров ничем не запугаешь… ВЧК беспощадно расправляется с ними, просто расстреливает в 24 часа своих сотрудников… если, конечно, уличит… Но вот уличить-то и трудно: рука руку моет… И я положительно утверждаю, что большая часть отобранного при обысках и вообще при реквизициях похищается и лишь ничтожная часть сдается в казну…
Мои попытки озаботиться подготовлением впрок запасов обменного фонда, что находилось в связи с провозглашенной монополией внешней торговли, само собою, встречали массу затруднений. Боюсь, что я навожу на читателя скуку своими вечными указаниями на личные трения, которые вмешивались в государственные дела… Но что делать, когда этот момент являлся и является лейтмотивом отношения советских сфер ко всякому делу, как бы важно оно ни было. Вершители судеб России щедры на всякие меры, направленные к осуществлению торжества социалистического строя. Но при попытках реализовать эти мероприятия начинаются все те же интриги, зависть, боязнь, что другой успеет. То же самое было и у меня, когда в моих заботах о накоплении обменного фонда я обратил внимание на кустарные изделия.
Началось это случайно. В Наркомвнешторг обратилась как-то организация (я забыл точно, какая именно), ведавшая женскими кустарными изделиями, с просьбой озаботиться приобретением особого черного шелка, из которого наши кустарихи плетут косынки, испокон веков вывозимые, и притом в большом количестве, в Испанию. Я заинтересовался этим вопросом, вступил в переписку с этой организацией. Хотя я и марксист, но, вопреки установившемуся в части русских адептов этого учения взгляду, что ввиду того, что кустарная промышленность как осужденная законом конкуренции на гибель не должна поддерживаться, считал и считаю, что в России (а также и в других странах с более высокой хозяйственностью) мелкая промышленность еще не сказала своего последнего слова и что ей рано еще петь отходную, и поэтому необходимо всеми мерами поддерживать ее.