Я стал наводить справки и узнал, что при Высшем совете народного хозяйства имеется специальный кустарный отдел. Я пригласил заведующего этим отделом, который оказался моим хорошим знакомым Л. П. Воробьевым. Я развил ему мой план начать накопление в государственном масштабе кустарных изделий. Он очень обрадовался этой идее и познакомил меня с современным положением этого дела в России, обратив мое внимание на то, что кустари и их промышленность не в авантаже, и потому отдел, которым он заведует, находится в полном пренебрежении и что несколько раз уже поднимался вопрос об упразднении его. Но что только благодаря Рыкову, о котором я ниже довольно подробно упоминаю как о человеке, обладающем государственным взглядом, отдел еще существует. Чтобы не повторяться, скажу кратко, что мое выступление в защиту кустарной промышленности встретило озлобленный крик и настолько горячее противодействие, что Рыков посадил под арест одного из своих подчиненных за слишком рьяное саботирование моего плана…
В конце концов мое дело увенчалось успехом, и кустарный отдел ВСНХ приобрел подобающее ему место. Я заключил с ним договор на изготовление всевозможных, главным образом, художественных изделий поистине высоко стоящей кустарной промышленности и таким образом положил начало созданию обменного фонда кустарных изделий. И скажу кстати, что после возобновления торговых сношений с Европой изделия эти стали играть и играют и до сих пор довольно значительную роль в советской вывозной торговле. Заключив этот договор, я выдал кустарному отделу, не имевшему специального кредита, аванс в размере (если не ошибаюсь) десяти миллионов рублей.
Упомяну кстати, что этим я дал движение и карьере Воробьева. Подобно Лежаве, он, тоже человек недалекий, стоял вне партии, и тоже, говоря с гордостью, что не хочет идти в "стан торжествующих", так как он-де не разделяет основоположений ленинизма… Но все его "твердокаменные" взгляды очень быстро полиняли, и он стал почти моментально столь же "твердокаменным" коммунистом. И пошел вверх, правда, не столь значительно, как Лежава, но, во всяком случае, он достиг высоких степеней…
Вскоре по моем вступлении в Наркомвнешторг в Петербург, - это было в конце августа 1919 года, - пробившись через блокаду, пришел шведский пароход "Эскильстуна" под командой отважного капитана Эриксона. Небольшой, всего в 250 тонн водоизмещения, пароход этот привез такие нужные в то время товары, как пилы, топоры и пр., заказанные еще до блокады. В то глухое время приход "Эскильстуны" представлял собою целое событие, и Совнарком поручил мне лично принять его. Пришлось экстренно выехать в Петербург.
Я не был в Петербурге свыше двух лет. Все мое имущество было расхищено, квартира реквизирована. Друзья и знакомые, захваченные всеми перипетиями смутной эпохи, частью рассеялись, частью пришипились, частью вступили в советскую службу. Город поразил меня своим захолустным выморочным видом. Трамваи почти не двигались. Извозчики попадались в виде археологической редкости. У Николаевского вокзала к приходу поезда собралось несколько (это была для меня бьющая в глаза и в сознание новость) "рикш" для перевозки багажа… Закрытые магазины, дома со следами повреждений от переворота… Унылые, часто еле бредущие фигуры граждан, кое-как и кое во что одетых… Улицы и тротуары поросшие, а где и заросшие травой… Какой-то облинялый и облезлый вид всего города… Как это было непохоже на прежний нарядный Питер…
Навстречу мне на вокзал явился с автомобилем комиссар петербургского отделения Наркомвнешторга Пятигорский, и я поехал в гостиницу "Астория", предназначенную для высших чинов советской бюрократии. "Астория" поразила меня после Москвы своей чистотой и порядком. Поразило меня и еще кое-что: едва я успел войти в отведенную мне комнату, как явившийся вслед за мной служащий, записав мое имя и пр., передал мне особую карточку на право получения в "Астории" в течение недели сахара, хлеба, бутербродов…
Съездив на пристань у Николаевского моста, где была пришвартована "Эскильстуна", и приветствовав капитана, я поехал в помещение отделения комиссариата, где ознакомился с делами его. Поверхностного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что Пятигорский был не на месте. Он же сам сообщил мне, что Зиновьев тоже недоволен им и просил меня о другом назначении.
Служащих в отделении было много, и все они были в каких-то слишком фамильярных отношениях с Пятигорским, некоторые были у него на побегушках по его личным поручениям. Отчетность была в крайнем беспорядке, как вообще и все делопроизводство…
Возвратившись в Москву, я повидался с Красиным и сообщил ему о моих петербургских впечатлениях.
- Что касается Пятигорского, - сказал он, - ты напрасно стесняешься сместить его. Хотя он и мой ставленник, но я за него не стою, мне тоже кажется, что он никуда не годен… вообще, это просто настоящий прохвост. Вот и Зиновьев жалуется на него…
- Да, но кем его заменить, - заметил я, - это не так-то легко? Ведь в Петербурге наш комиссар - это персона; нужен и представительный, и понимающий дело человек.
- Видишь ли, - как-то нерешительно и смущаясь сказал Красин, - относительно кандидата на эту должность… гм… А что бы ты сказал, если бы я предложил моего кандидата или, вернее, кандидатку?..
- Ну, еще даже кандидатку… Нет, брат, я думаю, это не годится… куда тут еще с женщинами…
- В смысле представительства моя кандидатка вне конкуренции, - она всякому даст десять очков вперед… Словом, это Мария Федоровна Андреева…
- Как? Артистка?.. бывшая жена Горького?.. Ну, час от часу не легче.
- Она самая. Меня очень просит за нее ее сестра Екатерина Федоровна, и я обещал поговорить с тобой о ней…
- Но, милый мой, - возразил я, - ведь ее назначение это будет просто скандал… подумай сам об этом…
- Да, конечно, толки будут, - согласился Красин, - это что и говорить… Но ее кандидатуру выдвигает и сам Зиновьев и очень настаивает…
Андреева была назначена. И, как я предвидел, начались толки и пересуды, усмешки, намеки… Правда, большая часть этих слухов и пересудов доходила до меня лишь косвенно, но по временам мне приходилось и лично выслушивать крайне неприятные заявления. Так, однажды мне позвонил по телефону Рыков, который в то время был председателем Высшего совета народного хозяйства и одновременно председателем Чрезвычайной комиссии по снабжению армии. У меня с ним были нередкие сношения по делам, так как эта комиссия довольно часто давала поручения по закупке разных предметов. В данном случае речь шла по делу, касающемуся петербургского отделения. По обыкновению сильно заикаясь, Рыков, изложив сущность дела, спросил меня:
- А ваше петербургское отделение справится с этим заданием? Ведь у вас там новый комиссар… в юбке…
- Дело будет сделано, Алексей Иванович, - ответил я, пропуская намек.
- Да. Вы думаете, она справится?.. Ха-ха-ха, ну и чудаки, назначили кого комиссаром!.. Ведь быть комиссаром по торговым делам - это не то что петь на сцене "тру-ла-ла, тру-ла-ла"…
По правде говоря, я не мог не согласиться с Рыковым в этой злой оценке, продиктованной ему, помимо всего, его крайне недружелюбным отношением к Красину, о причине которого мне как-то никогда не приходилось говорить с последним.
Рыков, во всяком случае, представляет собою крупную фигуру в советском строе. Хотя наши отношения с ним не выходили за пределы чисто официальных, у меня создалось на основании их вполне определенное мнение о нем. И я лично считаю его человеком крупным, обладающим настоящим государственным умом и взглядом. Он понимает, что время революционного напора прошло. Он понимает, что давно уже настала пора сказать этому напору "остановись!" и приступить к настоящему строительству жизни. Он не разделяет точку зрения о необходимости углубления классовой розни и, наоборот, является сторонником смягчения и полного сглаживания ее, сторонником полного уравнения всех граждан, - иными словами, сторонником внутреннего умиротворения страны. Поэтому он враг того преобладающего значения, которым пользуются в СССР коммунисты, эта новой формации привилегированная группа - сословие, напоминающее своими бессудными и безрассудными поступками, своею безнаказанностью, какие бы преступления они ни совершили, былых членов "союза русского народа", которым, как известно, все было нипочем. Человек очень умный и широко образованный, с положительным мышлением, он в советской России не ко двору. И понятно, он не может быть "сталинцем", не разделяет безумной политики "чудесного грузина", толкающего наше отечество в глубокую пучину катастрофы, всей глубины, всего ужаса которой мы и представить себе не можем. И понятно поэтому, почему правящая клика считает его не своим, чуждым себе, ибо его позитивное мышление не могло не привести его к сознанию необходимости остановиться на достигнутых и завоеванных позициях и, окопавшись в них, стать на путь творческой работы по восстановлению России. А это сознание не могло не привести его к тому, что на советском языке называется "правым уклоном".
Я лично знаю Рыкова очень мало. Но то, что я знаю о нем, говорит за то, что это лично честный человек. И это я могу доказать тем известным мне фактом, что в то время, когда громадное большинство советских деятелей, не стесняясь пользоваться своим привилегированным положением, утопали и утопают в роскоши и обжорстве, Рыков, страдая многими болезнями, просто недоедал. И вот когда я был в Ревеле в качестве уполномоченного Наркомвнешторга, один из моих друзей - с гордостью скажу, что это был Красин, к которому Рыков относился, как я выше сказал, крайне враждебно и который просил меня не выдавать его - обратился ко мне с просьбой послать Рыкову разных питательных продуктов. По словам Красина, Рыков был болен чем-то вроде цинги, осложненной ревматизмом, малокровием и крайне нуждался в усиленном питании… Но Рыков не хотел пользоваться своим положением (в то время был жив Ленин, ценивший Рыкова, Ленин, который и сам заслуживал бы обвинения в "правом уклоне" - вспомним введение нэпа) и предпочитал поголадывать, хотя по своим болезням имел право на улучшенное питание… Я знаю, что о Рыкове говорят как об алкоголике. Но странно то, что я за все время моей советской службы слыхал кучу рассказов о роскошной жизни, кутежах и оргиях разных советских чиновников, но никогда ни от кого не слыхал, чтобы среди них упоминалось имя Рыкова…
Но возвращаюсь к Андреевой. Вскоре после своего назначения она из Петербурга приехала представиться мне. Она, очевидно, нарочито была очень скромно одета, пожалуй, даже с нарочитой небрежностью.
- Вот и я, - с театральной простотой и фамильярностью сказала она, входя ко мне. - Имею честь представиться по начальству…
Я ответил ей очень вежливо, но без всякого поощрения взятого ею тона. Она поняла это и сразу стала серьезна.
- Хотя мы с вами и не знакомы, - продолжала она, - но я вас хорошо знаю по рассказам Леонида Борисовича и Алексея Максимовича… Вообще мы, старые коммунисты, хорошо знаем друг друга…
- Ну, я-то вас хорошо знаю по моей службе в Контроле Московско-Курской железной дороги, - ответил я, - когда я находился под начальством вашего мужа Андрея Алексеевича Желябужского. Помню, вы устраивали в Контроле спектакли и балы, на которые все подчиненные вашего тогдашнего мужа обязаны были являться, внося, кажется, по рублю… И вы блистали на этих балах, как королева: вы посылали секретаря Лясковского, как вы знаете, проворовавшегося, к тем, кого вы хотели осчастливить, с объявлением, что желаете с ним танцевать… О, я вас очень хорошо помню… Но о том, что вы коммунистка, да еще старая, я и понятия не имел…
Все это я сказал не без ехидства.
Она покраснела и сильно смутилась. Я предложил ей перейти к делу, и она стала читать мне написанный в петербургском отделении рапорт о приеме ею в свое ведение отделения. Мне часто приходилось видаться с нею, и, само собою, как комиссар она ничего не стоила - орудовали за нее секретари… Но она, как известно, сделала карьеру…
Перед Новым годом все ведомства, в силу закона о монополии торговли, представили в Наркомвнешторг свои требования на заграничные товары. Эти сметы поражали своими чисто астрономическими суммами (напоминаю об обесценивании рубля). Требования были обширными, ввиду блокады представляли собою лишь академический интерес - контрабанда, конечно, не могла их удовлетворить. Происходили совещания с представителями заинтересованных ведомств, проверялись списки необходимых товаров. По тому времени это была совершенно бесполезная работа.
Но просматривая эти списки, я случайно заинтересовался тем, что военное ведомство требовало на какие-то колоссальные, даже по тому времени, суммы лент для пишущих машин и вставочек для перьев. Совершенно случайно я встретился с одним инженером, который сказал мне, что машинные ленты он может изготовить в нужном для всей России количестве домашними средствами, а также и вставочки для перьев. Через несколько времени он доставил мне приготовленный им образец ленты и представил смету, по которой выходило, что каждая лента обойдется всего в 67 советских рублей. По тогдашним временам эта цена казалась до смешного ничтожной, ибо в требовании военного ведомства они оценивались несравненно выше. И для производства всего необходимого количества лент требовалось всего около трехсот пудов льняной пряжи, около десяти пудов краски и еще кое-каких материалов. А вставочки он брался сделать из папье-маше, для чего ему требовалось несколько сот пудов бумажной макулатуры… По конституции Наркомвнешторгу не представлялось права производить товары. Поэтому я заручился, если не ошибаюсь, разрешением Рыкова как председателя Чрезвычайной комиссии по снабжении армии сделать эти опыты с лентами и вставочками. Чтобы получить необходимые материалы, я должен был обратиться в целый ряд ведомств. Все это были пресловутые главки (кстати, их было свыше восьмидесяти). Так, льняную пряжу я мог получить только в ведомстве, носившем сокращенное название Главлен. Во главе его стоял покойный Виктор Павлович Ногин, крупный партийный работник, старый революционер из рабочих. Для получения краски я должен был обратиться в Главкраску. Для получения бумажной макулатуры - в Главбумагу. Нужны были еще некоторые добавочные продукты в очень небольших количествах, химические и другие, и все это было рассыпано по разным главкам.
К первому я обратился к Ногину, по телефону изложив ему суть дела. Он сразу согласился и сказал мне, чтобы я послал моего инженера лично к нему с запиской и официальной просьбой на бланке, и все будет сделано. Разговор этот происходил в присутствии инженера. Я дал ему записку, и он тотчас же поехал. Явился он ко мне только через четыре дня…
- Ну что, - спросил я его, - все устроено?
- Какой там, - безнадежно махнув рукой, ответил он. - Ничего не устроено.
И он поведал мне свою "льняную одиссею". Ногин принял его очень любезно и сразу же написал свою резолюцию на моей официальной просьбе "исполнить", передать ее своему помощнику, которого тут же вызвал и на словах прибавил: "Сделайте это без задержек". Тот увел инженера к себе. Долго расспрашивал, в чем дело?.. Опять полное сочувствие и направление к следующему по нисходящей иерархии лицу… Там та же история: длинные объяснения и полное сочувствие… Но весь день прошел в этих хождениях по инстанциям.
- Видите, товарищ, теперь поздно, - сказал ему последний сотрудник, до которого он дошел в этот день. - Приходите завтра.
Но завтра пошли все те же мытарства, а кроме того, потребовались какие-то справки, но уже обратно по восходящей лестнице иерархии. Прошел еще день. На третий та же история. Наконец, мой инженер добрался до лица, заведовавшего тем сортом пряжи, который ему был нужен. Опять длинные расспросы: для чего? Подробные объяснения. Дополнительные вопросы. Такие же новые объяснения. Опять наведение дополнительных справок.
Мой инженер выходит из себя.
- Да вот же, товарищ, - говорит он, - ведь вы имеете все резолюции на требовании Наркомвнешторга… Чего же еще?.. Вот резолюция товарища Ногина "исполнить", вот резолюции других сотрудников…
На четвертый день он добрался, наконец, до последней инстанции. Те же вопросы, объяснения, возражения, дополнительные справки по восходящей и нисходящей… Наконец, этот последний сотрудник поднял вопрос: по какому праву Наркомвнешторг требует пряжу? Мой инженер, уже вдребезги измученный, устало объясняет. Ссылается на разрешение Рыкова. Снежный ком снова катится к Ногину. Он занят, будет свободен через два часа. Через два часа Ногин резонно говорит: "Да ведь я же написал резолюцию "исполнить". Какие же еще вопросы? Надо сделать - вот и все". Но последняя инстанция не согласна. По ее мнению, нужно ткать ленты не той ширины, а в несколько раз шире, а потом в бобинах разрезать на ширину, требуемую машиной… Мой инженер возражает ему на это, что резаная лента, пройдя один раз через машину, будет замохряться и будет застревать в машине… Длинный спор. Мой инженер говорит с досадой: "Послушайте, товарищ, ведь все технические условия одобрены уже товарищем Соломоном".
- Мне, товарищ, это не указ… У меня есть свое начальство… я должен справиться у него…
Это был последний разговор, после которого инженер пришел ко мне с докладом… Я разозлился и тотчас же позвонил Ногину. Рассказал ему вкратце все перипетии.
- Что за… (матерная брань). Ведь я же ясно сказал: "исполнить"… Подождите, Георгий Александрович. Я сейчас позову своего помощника и наскипидарю ему левый бок… Вы сами услышите…
Жду и через несколько мгновений снова слышу матерную ругань - это Ногин "скипидарит" своего помощника. В конце концов он мне говорит: "Все сделано - я ему дал "импету"… Посылайте вашего инженера"…