Уверенный, что теперь уже все будет сделано, советую моему инженеру начать хлопоты в Главкраске и в Главбумаге одновременно… И в течение трех недель он скакал по всем этим инстанциям, бросаясь от одной к другой… Между тем я получил официальную на бланке Главлен бумагу за подписью (?!) Ногина же в ответ на мою бумагу, что моя просьба не подлежит удовлетворению…
- Что это?! Виктор Павлович, смеетесь вы, что ли, надо мной? - говорю я ему по телефону. Передаю содержание бумаги.
- Не может быть, - отвечает он тоном искреннего удивления. - Вы уверены, что бумага подписана мною?
- Да как же не уверен… Вот она передо мной лежит, и ясно подписано "В. Ногин"…
- Не может быть, - сопровождая свои слова руганью, говорит Ногин. - Это значит, что они мне подсунули… я и подписал… Эти сволочи просто не хотят, чтобы вы исполнили эту работу… Вот я их!!
Снова "скипидар", который я слышу в телефонную трубку, уверения, что теперь все в порядке, пусть мой инженер приезжает за пряжей… Снова те же мытарства… Одновременно длинная переписка с Главбумагой, которой-де самой нужны запасы макулатуры, указанные моим инженером, и пр. и пр. А между тем эта макулатура, сваленная на каком-то дворе без призора, гниет под дождем… Такие же ответы от Главкраски… Около двух месяцев прошло, и я так ничего и не добился… Впрочем, нет, добился: через два месяца после начала "этого дела" мой инженер неожиданно по доносу Главбумаги был арестован по обвинению в намерении спекулировать с макулатурой… Пришлось хлопотать о вызволении его…
Тем дело и кончилось.
XXI
Зимою, если не ошибаюсь, в январе 1920 года, между советской Россий и Эстонией начались мирные переговоры. Начал их Красин, передавший затем председательствование в советской делегации А. А. Иоффе. Кроме Иоффе, в делегацию входили Гуковский и Берзин. Мир был заключен, и немедленно же в Эстонию был назначен в качестве торгового агента Исидор Эммануилович Гуковский, личность весьма "историческая". Это был старый партийный работник, оказавший, как говорили, во времена подполья много услуг революции. Всеобщий отзыв о нем был как о человеке весьма честном. Он был близким другом нынешнего диктатора Сталина, тянувшего его и стоявшего за него горой. Известно, что Сталин лично в денежном отношении честный человек. По его протекции Гуковский был одно время народным комиссаром финансов. Однако вскоре его полная неспособность к этой ответственной роли стала ясна всем, и он был смещен. Затем его назначили членом коллегии Рабоче-крестьянской инспекции (т. е. Государственного контроля), во главе которой стоял Сталин, мало интересовавшийся этим делом и всецело ушедший в военное дело. Он все время находился при Троцком, не Бог весть каком храбром "фельдмаршале", которого он, человек храбрый и мужественный, в сущности, и заменял, и толкал, предоставляя ему все лавры и позы главнокомандующего.
Мне пришлось впервые познакомиться с Гуковским именно в роли члена коллегии Рабоче-крестьянской инспекции. В этой роли он сразу выказал себя человеком лишенным широты ума, необходимой для государственного деятеля. Он выступил сторонником полного уничтожения таможни и пограничной стражи, как бесполезных в государственном аппарате. Он писал мне грозные и явно нелепые письма (очень длинные и сугубо полемические), в которых и проводил свою идею. Выше мне пришлось упомянуть, что оба эти учреждения ввиду блокады, когда им нечего было делать, были свернуты и что второстепенный персонал был оставлен за штатом, с тем чтобы из оставшихся высококвалифицированных сотрудников, как базы, можно было в случае надобности быстро развернуть эти учреждения в полную меру. А такая надобность, как и показало дальнейшее, должна была наступить при первом же мирном договоре и при первых же шагах на пути возобновления внешних торговых сношений. Кроме того, конечно, как и оказалось на деле, таможенный вопрос должен был играть известную роль при мирных переговорах. Но Гуковский, оперируя истинами вроде того, что при социалистически организованном хозяйстве "нет места ни деньгам, ни пошлинам, ни всяким другим пережиткам капиталистического строя", настаивал на упразднении и упомянутых учреждений. Я возражал, ссылаясь на приведенные выше вкратце аргументы. Тем не менее вопрос об упразднении таможни и пограничной стражи несколько раз ставился на обсуждение Совнаркома, куда меня вызывали для защиты моей точки зрения. Но я все время вел политику обструкционную и не являлся на заседания. У меня осталось в памяти, что вопрос этот 14 раз ставился на повестку и к рассмотрению его ни разу не было приступлено "за неявкой товарища Соломона". Так это дело и дотянулось до начала мирных переговоров с Эстонией, когда, я думаю, даже и недальновидному Гуковскому стало ясно, что при необходимости вступать в сношения с капиталистически организованными государствами нельзя обойтись без таможни и пограничной стражи.
Итак, Гуковский был назначен полномочным представителем Наркомвнешторга в Эстонии, правда, под маской Центросоюза, о чем я выше упомянул. Одновременно он нес и консульские обязанности и даже функции посланника. Получив это назначение, Гуковский стал торопливо набирать штат, проведя его весь через непосредственное утверждение самого Ленина. Он являлся ко мне, все время торопил с окончанием разных формальностей, и угрозы с именем Ленина не сходили с его уст. И в то же время на меня наседал и днем и ночью Чичерин, находящийся в состоянии перманентной истерики, возбуждаемой, по слухам, злоупотреблением алкоголя. В конце концов Гуковский уехал со своим штатом и с инструкциями, данными ему мною от Наркомвнешторга и Чичериным от Наркоминдела.
И вскоре же после его отъезда из Москвы стали ходить, сперва шепотом передаваемые, слухи о его действиях в качестве нашего представителя в Эстонии. Ко мне поступали какие-то, мягко выражаясь, договоры с поставщиками, в которых были точно и ясно формулированы все пункты, защищающие интересы поставщика и устанавливающие нашу ответственность перед ним в виде неустоек и пр. Наши же интересы вовсе не были защищены или защищены пунктами, столь неопределенно и неясно изложенными, что оставалась масса места для недоразумений, кривотолков… Мы писали Гуковскому возражения, делали указания на характер его договоров, но все было напрасно: на возражения и указания он не обращал ни малейшего внимания, просто не отвечал на них. И договоры составлялись все в том же виде. Когда же стали поступать и товары, то оказалось, что все это представляло собой какой-то случайный сброд неотсортированных товаров в случайной (не заводской) укупорке, состряпанной кое-как… Но, повторяю, он был неуязвим и все, принимаемые против него меры, не давали результатов.
Между тем стало известно с несомненной точностью, что Гуковский проводит время в кутежах, пьянстве, оргиях и что тем же занимается и его штат. Доходили сведения и о том, что все там "берут"…
Но Гуковский продолжал оставаться неуязвимым: все высшие постоянно получали от него подарки в виде разной провизии, духов, мыла, материй и пр. Но скандал его "работы" в Ревеле получил уже широкую известность, и о ней писали и кричали газеты всего мира…
Но он оставался неуязвим, на глазах всего мира шли кутежи, оргии, взяточничество… Окруженный шайкой своих "поставщиков", он продолжал закупать и посылать нам всякую дрянь вместо товара, грабя и пропивая народные деньги…
Но возвращусь несколько назад.
Когда я сидел в тюрьме в Берлине, я из газет узнал, что из советской России в Германию прибыл для участия в каком-то съезде (если не ошибаюсь, "спартаковском") Карл Радек, переодетый немецким солдатом, возвращающимся из русского плена. Он был быстро опознан, арестован и заключен в "Моабит", и против него было возбуждено дело… Он сидел долго в тюрьме, затем долго был интернирован в Берлине и лишь зимою 1919 года (кажется, это было в декабре) возвратился в Россию, увенчанный лаврами и встреченный овациями в Москве, где и получил назначение в Коминтерн. С ним носились. Он был тогда в большом фаворе. Устраивались собрания, на которых он, смешно коверкая русскую речь, читал доклады, делал сообщения и на которых публика его бурно чествовала… Я был на первом собрании, устроенном в переполненном зале "Метрополя". Несмотря на свой отвратительный русский язык, Радек говорил очень хорошо, т. е. умно. Но в его речи уже чувствовался некоторый сдвиг с того твердокаменного большевизма, вечным апологетом которого, даже до глупости, он был раньше. При возникшем по поводу его речи обмене мнений выступил и находившийся в зале известный меньшевик Абрамович. Как известно, меньшевики свирепо преследовались в советской России. Те, которые еще почему-нибудь оставались, держали себя тише воды, ниже травы, не смея публично выступать с какими бы то ни было программными речами. Я никогда не разделял меньшевистских положений, но лично я относился к ним терпимо, как и ко всяким другим убеждениям. И само собою, я не был сторонником тех репрессий, которые применялись к ним ленинцами. И тем более я удивился и даже несколько болезненно сжался, когда слова попросил Абрамович. Речь его была умна. Он придрался к одному из высказанных Радеком практических положений, которое в концепции с другими и создавало то впечатление сдвига, о котором я выше упомянул.
- Я очень рад и приветствую от всей души, - говорил Абрамович, - то обстоятельство, что судьба толкнула Радека в сферу чисто практических вопросов, подойдя к которым он как человек умный не мог не сделать известных выводов. А эти выводы логически и привели его к отказу от некоторых наиболее абсурдных положений, которые он еще так недавно защищал с пеной у рта…
И далее в очень умно построенной речи он, указав на то, что отказ от некоторой части ультрабольшевистских взглядов представляет собою симптом того, что Радек становится на правильный путь в понимании практических задач момента, заговорил о необходимости, отказавшись от политики уничтожения и разрушения всего, перейти к мирному строительству российской жизни…
В числе присутствующих был и Троцкий, еще так недавно вкупе и влюбе с остальными меньшевиками разделявший взгляды Абрамовича и других. И вот он не пропустил удобный случай выступить с возражениями своему бывшему товарищу по партии. Он вскочил и с экспрессией потребовал слова и, точно его толкало что-то изнутри, начал возражать. Необходимо помнить, что Абрамович был из лагеря побежденных и преследуемых, и потому, конечно, руки его были значительно связаны, он не мог свободно говорить и касаться программных вопросов. Но Троцкому чужды были соображения простой корректности и известного джентльменства. Ему нужно было блеснуть дешевенькими успехами красноречия. И он обрушился на Абрамовича, ставя вопросы, на которые меньшевик Абрамович не мог отвечать, не рискуя арестом… И, видя перед собой связанного по рукам и ногам противника, уста которого были замкнуты, сознавая это, он упражнялся над ним своим крикливым красноречием. И закончил он свою речь словами:
- Нет, напрасно вы и вам подобные стараетесь сбить рабочий класс с его верного и точного пути к свободе! Напрасно вы стараетесь заманить его в свои сети! Вам это не удастся, что бы вы ни делали! Мы бодрствуем, и мы всеми мерами будем бороться с вашей растлевающей ум и душу пропагандой!.. Вам не удастся - победите не вы, а мы!!!
И он с резкой жестикуляцией под гром дружных аплодисментов сошел с трибуны.
Я привел этот эпизод, так как он до известной степени характеризует мужество и храбрость советского "фельдмаршала"…
Встретившись со мной на этом собрании, Радек, с которым я был сравнительно мало знаком, спросил меня, не соглашусь ли я возвратиться в Германию для переговоров о возобновлении торговых сношений, сказав, что после своего освобождения из "Моабита" он успел для этого подготовить почву и что на днях он снова повидается со мной.
Но прошло два-три месяца, прежде чем он заехал ко мне. Пыхтя своей ужасной трубкой мне в лицо, он начал говорить на ту же тему. Он сказал, что, живя в Берлине, вел с влиятельными лицами разговоры о возобновлении торговых дел, что германское правительство в принципе согласно и готово начать переговоры и что немцы выразили желание, чтобы именно я стоял во главе такой "мирной" делегации. Он-де уже говорил на эту тему с Лениным, который согласен. Далее он сообщил, что, кроме меня, в делегацию войдут, по его предположению, Боровский и Сокольников. Конечно, мне не особенно-то улыбалась эта комбинация, и я сказал Радеку, что не думаю, чтобы в таком составе, принимая во внимание отношение ко мне Воровского и его любовь к интригам, из этой делегации вышел толк. Но он заявил мне, что Боровский, находящийся в опале, будет счастлив получить эту командировку и будет вести себя тише воды, ниже травы.
Словом, в начале марта состоялось постановление Политбюро о моей командировке в Берлин, причем заместителем комиссара внешней торговли был назначен Шейнман, которому я и должен был как можно скорее передать комиссариат, чтобы быть готовым немедленно выехать к месту моего нового назначения.
Однако к этому времени тучи на политическом горизонте вообще стали рассеиваться, и вскоре правительство Ллойд Джорджа изъявило согласие войти в переговоры с СССР об установлении торговых сношений. Политбюро назначило особую делегацию для поездки в Англию, во главе которой был поставлен Красин. И 25 марта эта делегация, состоявшая из значительного числа разного рода специалистов-экспертов, выехала из Москвы в Финляндию, чтобы оттуда морем ехать через Швецию в Англию.
Я сдал Наркомвнешторг Шейнману и в ожидании момента моего отъезда продолжал жить в помещении комиссариата. В это время в Германии разыгрался путч Каппа, что, естественно, задержало мой отъезд на неопределенное время. Уезжая в Англию, Красин предложил мне занять его апартамент в "Метрополе", где я и поселился после его отъезда.
И я стал ждать у моря погоды. Капповский путч был подавлен, но политическая ситуация резко изменилась в сторону, неблагоприятную для возобновления торговых сношений, и отъезд нашей делегации был отложен на неопределенное время. Со сдачей комиссариата я остался без работы, неся лишь обязанности консультанта при комиссариате путей сообщения и председателя Штатной междуведомственной комиссии при том же комиссариате. Но эти занятия отнимали у меня очень мало времени, и в сущности я ничего не делал.
С моим уходом из Наркомвнешторга у меня оборвалась официальная связь с ним. Но бывшие сотрудники видались со мной, и от них я узнал о том, как управлял ими Шейнман. Это был тяжелый человек. Он решил, что я распустил комиссариат, и стал его подтягивать своими мерами. Имея близкие связи с ВЧК, он стал широко пользоваться своим правом сажать в тюрьмы этого учреждения сотрудников, которыми он почему-нибудь был недоволен. Много рассказывали мне о его жестокости. Мне врезался в память один из таких эпизодов.
Он рьяно начал следить, лично следить за тем, чтобы сотрудники приходили на службу не опаздывая, и все начальники отделов должны были утром, ровно в девять часов, подавать ему листы с подписями сотрудников. И те, кто являлись хоть на пять минут позже, имели объяснение с самим Шейнманом. Он был груб со всеми подчиненными. Не обращал никакого внимания на то ужасное положение, в котором они находились, на все переживаемые ими трудности на службе, по дороге и дома. Он требовал и никаких резонов не принимал во внимание. Кричал и угрожал.
- Я вам не Соломон, - кричал он на дрожащих "буржуев", упрямо, как бык, уставясь глазами в землю, - миндальничать не стану. Не желаю слушать всяких жалких разговоров о ваших бедствиях… У меня живо попадете в ВЧК.
И это были не пустые угрозы. Так, одна сотрудница, имевшая на своих руках параличную мать, сама заболела. Жила она как и все "буржуи", т. е. в холоде, голоде и темноте. По закону, заболевшие служащие должны были, в случае неявки по болезни, немедленно же официально уведомить начальство с препровождением медицинского свидетельства. Разумеется, это требование для того времени было неисполнимо: врачей не было, достать доктора было почти невозможно, уведомить начальство о болезни было не через кого… И вот эта сотрудница, проболев три дня, явилась на службу, еще не поправившись, слабая и от болезни, и от хронического голода… И у Шейнмана хватило жестокости, несмотря на робкое заступничество начальника отдела (должность равносильная прежнему директору департамента), посадить ее на две недели под арест…
Но была одна высококомическая черта в политике Шейнмана. Он преследовал евреев. Так, когда одному начальнику отдела (тоже еврею) понадобился какой-то новый служащий и он представил Шейнману своего кандидата, тот не хотел его утвердить, заподозрив, что он еврей.
- Я не желаю, - сказал он, по обыкновению мрачно глядя в землю, - чтобы у меня на службе были евреи…
И это говорил Шейнман, которого звали Илья Ааронович… начальнику отдела, которого звали Натан Исаакович…
И все трепетали перед ним и прозвали его "Угрюм-Бурчеев"… И сотрудники наиболее дельные торопились уйти со службы Наркомвнешторга, переходя в другие ведомства.
Между тем я сидел без дела. Вопрос о поездке в Германию все затягивался. Я постоянно справлялся у Крестинского, секретаря ЦК партии и Политбюро. Он мне отвечал, что они все ждут приглашения от германского правительства, напоминали ему, но ответа нет… Скажу кратко, что так этот вопрос и заморозился окончательно. Изнывая без дела, я стал приставать, с ножом к горлу, к Крестинскому, требуя себе работы, часто звоня ему по телефону и всегда получая от него ответ, что он "старается", но ничего пока предложить мне не может. Мне это наконец надоело, и я однажды явился к нему лично и тут впервые познакомился с этим сановником.
- Я пришел с требованием работы, - сказал я ему.
- Да, я все время думаю об этом, - отвечал он, - но дело это не такое простое… Ведь вы же не кто-нибудь, а бывший зам, не может же Политбюро ткнуть вас куда попало…
- Послушайте, Николай Николаевич, - возразил я;- по-моему, вы играете со мною в какую-то дипломатическую игру… Я знаю, что Политбюро дало назначение таким-то и таким-то товарищам, несмотря на то, что это было, так сказать, деградацией…
- Да, но ведь указанные вами товарищи и были назначены на низшие должности в виде наказания за разные проступки… Вы же ничем не запятнали себя, и при таких условиях назначать вас на новую должность с понижением было бы несправедливо…
- Право, бросьте вы эту дипломатию, Николай Николаевич, - сказал я. - Я уже несколько раз по телефону говорил вам, что не гонюсь за высокими постами. Назначьте меня хоть делопроизводителем, мне все равно, на всяком месте я буду работать…
- Ну, это вы шутите, Георгий Александрович, - засмеялся он, словно я сказал какую-то остроту. - Ведь вот что выдумали, из замов да в делопроизводители… нет, это невозможно… Имейте терпение, может быть, еще и в Германию вам ехать придется… Ведь окончательного ответа от германского правительства еще нет… Я, во всяком случае, пораскумекаю, куда бы вас назначить…
- Чего там "пораскумекаю"… Вот уже два месяца я сижу без дела. Ведь это же не продуктивно. Все кричат, что людей мало, некому работать, а вы меня держите без работы…