Мильтон, чьи симпатии и убеждения и раньше уже склонились на сторону победителей-индепендентов, окончательно перешел в их лагерь. Нарушая правило своей жизни, он поступил даже на службу и в первый же год существования английской республики принял предложенный ему пост секретаря при Государственном совете с обязанностью переводить на латинский и с латинского депеши министерства иностранных дел. Ему назначили прекрасное по тому времени жалованье, не обременяли черной переводной работой и старались приберегать его дарования и знания для более серьезных дел. Ему поручили редакцию полуофициальной газеты "Mercurius Politicus" и борьбу – пером, разумеется, – с врагами республики. Этому новому для него делу Мильтон предался со всей страстностью своей кипучей натуры. Дело заинтересовало его, и он служил ему без колебаний, не думая о будущем, не допуская даже возможности грядущего возмездия. Он не был правой рукой республики, а лишь ее постоянным верным защитником, искренне представлявшим себе положение дела в самых радужных красках. В окружающей его жизни, как на солнце, он не различал и не хотел различать темных пятен. О чем мечтал он раньше? О свободе. Если не свобода, то по крайней мере форма свободы была дана. Можно было оправдывать насилие и жестокости, совершаемые под республиканским знаменем, переходным и смутным положением дел; можно было надеяться, что при свободных формах вырастет и свободная жизнь. Этого было достаточно для Мильтона, как и для других ему подобных мечтателей-теоретиков, живущих скорее верою в будущее, чем знанием современного положения дел. Торжество и ликование слышны уже в первом трактате Мильтона "Observations". Здесь, хотя он и оправдывает бойню, учиненную армией Кромвеля над несчастными ирландцами, называя этих последних дикарями и варварами, "достойными еще более сурового наказания и мести", но в то же время проповедует религиозную терпимость, в области которой взгляды его значительно расширились. По-прежнему католики ненавистны ему, – но в делах совести даже католик – свой собственный судья. Светский меч должен казнить лишь за светские преступления, сердце человека вне ведения властей.
"Observations" ("Замечания") так понравились правительству, что с этой минуты Мильтон был завален работой. Он не отказывался и делал в десять раз больше, чем с него спрашивалось. Один из современников сравнивает его с "быком, раздраженным красным цветом и каленым железом". Как ни грубо такое сравнение, оно справедливо в том смысле, что в борьбе с врагами республики Мильтон проявлял необычайную ярость и набрасывался на каждого, кто решался заподозрить его идеал в недостатках. Открытых же врагов он просто рвал на части.
В 1649 году ему поручили написать возражение на только что появившуюся книгу "Eikon Basilike" ("Kopoлевский лик") – произведение, по всей вероятности, апокрифическое, где были описаны последние дни заключения и жизни казненного короля от его собственного лица. Подделка была не только талантливая, но и как нельзя лучше отвечала потребностям времени; в один год разошлось 47 изданий. Личность Карла была выставлена в самом симпатичном свете: перед нами истинный христианин, прекрасный отец семейства, еще лучший отец подданных. Обязанность Мильтона заключалась в том, чтобы разрушить или, по крайней мере, ослабить впечатление, произведенное книгой. Он засел за работу, и через 6 месяцев усидчивого труда был готов его "Иконопласт" – бурное, резкое произведение, где автор не пожалел красок, чтобы очернить ненавистных ему людей.
Так же решительно поступил Мильтон и с книгой Солмазиуса, выступившего с сочинением "Defensio regia" ("Защита короля"). Ответ Мильтона, названный им "Pro populo anglicano defensio" ("Защита английского народа"), – я разбирать не буду и ограничусь лишь тем замечанием, что автор стоит на точке зрения народовластия, ежеминутно подкрепляет свои выводы цитатами из Священного Писания и пишет так же, как и его противник, на латинском языке. Гораздо любопытнее тот факт, что, не жалея себя для дела, Мильтон во время работы над защитой потерял свое зрение. Эта потеря не была случайной; ее предвидели уже давно, так как уже с 1638 года зрение Мильтона стало постепенно слабеть. В 1650 году он перестал видеть на один глаз. Доктора прямо заявили ему, что он должен оставить книги и письмо, если не хочет совершенно ослепнуть. Он не послушался. "Мне предстоял выбор, – рассказывает он, – или оставить защиту святого дела, или потерять зрение; в этом случае я не мог слушаться докторов, даже если бы сам Эскулап явился ко мне с предостережением; я мог слушаться лишь внутреннего голоса и воли неба. Я рассудил, что люди часто теряют больше, чем зрение, ради достижения ничтожных благ, и решил, что никакие соображения и угрозы не должны удерживать меня от служения общему благу". Мильтону было лишь 43 года, когда он ослеп, и с этой поры его долгая остальная жизнь прошла без наслаждений внешним миром. Свою любовь к природе, свою страсть к чтению, свои кабинетные занятия он принес в жертву обществу и родине, и никогда ни одна жалоба не вырвалась из его гордого сердца.
Слепым Мильтон еще несколько лет продолжал занимать должность "латинского секретаря". Он писал и переводил депеши при республике, писал и переводил их при Кромвеле и при Ричарде, пока Реставрация не выместила на нем своей злобы и не засадила его в темницу.
Как, спрашивают, мог Мильтон, этот ярый защитник народовластия, этот преданнейший слуга республики, перейти на сторону Кромвеля, разогнавшего парламент, уничтожившего республику, заставившего провозгласить себя лордом-протектором Англии и задумавшего дать своей родине династию Кромвелей вместо династии Стюартов? Почему Мильтон, восторгавшийся Кромвелем как генералом парламентских войск, вождем индепендентов и представителем свободы, не отшатнулся от него, когда тот, не осмелившись восстановить титул величества, принял титул высочества, завел по всей стране солдатский режим и вместо свободы провозгласил порядок? Есть такие, которые считают этот факт темным пятном в жизни Мильтона и, не решаясь говорить о душевной низости великого поэта, говорят о его "слабости".
В биографии Кромвеля я пытался доказать, что смутное состояние страны, измученной десятилетней междоусобной войной, неотвратимо вело к военному деспотизму. Раздор партий, готовых разорвать друг друга на клочки, несмотря на родственные порою цели и стремления, то и дело повторявшиеся заговоры роялистов, общее утомление и общая тоска по тихой жизни после взбаламученного моря сделали на время, по крайней мере, деспотизм необходимым. Республиканцы решительно ничем не доказали своей государственной мудрости; опираясь на армию, они постоянно интриговали против нее, и глухая борьба армии и республики могла привести лишь к одному: Реставрации Стюартов. Гораздо позже Англия оценила полностью, что обещала ей эта Реставрация, и сравнительно с ней деспотизм Кромвеля был меньшим из зол. За ним стояла историческая необходимость – сила, недостаточно оцененная еще людьми, но борьба с которой не дает ничего хорошего. В Англии 50-х годов XVII столетия была республика, но не было республиканцев, за исключением отдельных людей, – была республика, но не было тех экономических и общественных условий, которые единственно могут придать устойчивость этой форме правления. Народ был настроен монархически. Кромвель понимал это и, не желая дать Карлу Стюарту возможность уничтожить одним взмахом пера и несколькими ударами топора все приобретения свободы, – дерзнул и победил. Борьба с ним была невозможна, возможно, было лишь глухое недовольство против него, подпольные заговоры, добровольное удаление от дел. Мильтон перешел на его сторону по той простой причине, что был подготовлен к этому переходу и раньше. Он всегда относился к Кромвелю, как к великому человеку; он не столько ценил республику, сколько свободу, и до конца считал Кромвеля ее защитником. Никаких материальных выгод он не мог ожидать от лорда-протектора: тот не знал его близко и, по-видимому, ценил очень мало. Состояние Мильтона было велико, и жалованье латинского секретаря (200 фунтов стерлингов в год) не являлось для него необходимостью. Он пошел за Кромвелем, как пошли за последним десятки тысяч людей, как идут за гением все, кто способен понять, что перед ними гений, а не чурбан. Ведь всего семь лет спустя Мильтон, еще более одряхлевший, лишенный имущества, без зрения и сидя в темнице, не выразил своего раскаяния перед Карлом Стюартом, не просил его о помиловании. Следовательно, не страх перед жизненными лишениями заставил его встать на сторону Кромвеля, а нечто другое: он видел в Кромвеле героя и гения. Заметим, впрочем, что всем распоряжениям лорда-протектора он не сочувствовал никогда. Он "почтительнейше" просил его расширить религиозную свободу, предостерегал от восстановления палаты лордов и государственной церкви. Независимость своей совести и убеждений он сохранил до конца дней своих.
Глава V
Реставрация.
3 сентября 1658 года умер Оливер Кромвель, лорд-протектор Англии. Его место занял малоспособный сын его, Ричард Кромвель, о котором история сохранила лишь то воспоминание, что он много-много лет спустя, уже 60-летним стариком, любил показывать своим деревенским друзьям грамоты и бумаги, подписанные им как лордом-протектором, и весело смеялся над своим прошлым величием. Справиться с таким человеком, как Ричард, было легко, и уже в 1660 году роялистам удалось восстановить династию Стюартов. Начались преследования. Мильтону пришлось бежать. Две из его книг были сожжены на площади рукою палача, его самого разыскали и посадили в тюрьму, откуда он был освобожден лишь благодаря заступничеству друзей. С этой поры он оставляет общественную деятельность и возвращается к поэтическому творчеству. Ничего другого, впрочем, ему и нельзя было делать. Он считался опальным, у него отняли большую половину имущества; к счастью, ему оставили жизнь и свободу.
История говорит нам, что, благодаря мягкому, отчасти даже женственному характеру Карла II, Реставрация не отличалась кровожадностью. Свои головы на плахах сложили лишь очень немногие, самые видные из оставшихся в живых революционеров. Карл II терпеть не мог крови и казни; человек добродушный, веселый, он хотел наслаждаться жизнью и любил видеть вокруг себя довольные и счастливые лица. К государственным делам он относился нехотя и невнимательно, – очевидно, не придавая им особенного значения. Окруженный своими любовницами и собутыльниками, он при первой же возможности повел праздную жизнь, распущенную, развратную, но веселую, исполненную развлечений, балов и всевозможных эпизодов, известных в истории под именем "королевских шалостей". Ни в любовницах, ни в друзьях, ни даже в преданных лицах, которых он неотразимо привлекал к себе своей любезной обходительностью, милостивыми шутками, сердечным, хотя и поверхностным, участием, – он никогда не ощущал недостатка. Недостаток ощущался лишь в деньгах, и это постоянно. Карл II охотно заменял жестокие приговоры денежными пенями, что было приятно для его доброго сердца и полезно для его пустых сундуков.
Благодаря влиянию двора жизнь Англии резко изменилась. Вместо строгой, пуританской явилась на сцену другая Англия – веселая, легкомысленная, распущенная.
Недавнее прошлое, перестав возбуждать ненависть, подверглось легкомысленному осмеянию. Ценились не глубокие познания, а остроумие, не религиозные убеждения, а насмешки над религией. Пуритан, осмеливавшихся выходить на улицу в своих мрачных черных одеждах, сопровождали гиканьем и обидными возгласами, их забрасывали грязью и камнями. В порыве легкомысленной злобы и отвратительного кощунства кости Кромвеля были вырыты из могилы и развеяны по ветру. Новый курс держался правил: "Потоп после нас; будем веселиться".
"The Restoration was a moral catastrophe" – говорят историки ("Реставрация была катастрофой нравственности"). На самом деле все низкое, тщеславное, корыстолюбивое, подлое сбросило с себя маску и смело вышло на свет божий. Бороться с этим мутным и грязным потоком недоставало сил у хороших людей. Хорошие люди с разбитыми мечтами и надеждами удалились от дел и издали с сокрушением видели, как вавилонское столпотворение охватывает жизнь, как славная родина продается иностранным государствам, как все святое топчется в грязь. Оставалось молчать и терпеть, примирившись с одиночеством.
Лишенный возможности заниматься политикой, Мильтон всю страсть своей кипучей натуры отдал научным занятиям и поэтическому творчеству. Как только взбаламученное море успокоилось и тина Реставрации покрыла собою общественную жизнь, как только стало очевидным, что обетованная земля если и не навсегда, то, по крайней мере, надолго исчезла опять из глаз людей, – Мильтон вернулся к мечте своей юности – быть Тассо и Данте Англии. Вдохновение забило в нем ключом; он вспомнил свои поэтические сны, свои грезы о рае, свою нежную любовь к природе. Революционные страсти угомонились в нем, и их вулкан покрылся смеющимися зелеными садами и белыми домиками, шаловливо выглядывающими из-за густой листвы. Внизу, на дне кратера, продолжалась работа подземных сил; столбы огня, дыма и пепла то и дело вылетали из кратера, – но на поверхности все было спокойно, все было залито золотыми солнечными лучами. Таким и представляется нам "Потерянный Рай", и эта величайшая религиозная поэма Новой Европы походит на "Ад" Данте силою своей сдержанной страсти, на "Одиссею" Гомера прелестью своих описаний природы, семейного счастья, пышной красотой своих картин и образов.
Но сначала – как жил Мильтон.
Он не покидал Лондона. Ему тяжело было расстаться с городом, вид которого напоминал ему хоть и о разбитых, но святых мечтах. В его шуме он как будто различал еще клики народа, восторженно приветствовавшего его излюбленного героя Кромвеля. По необходимости, чтобы иметь возле себя хозяйку, он женился в третий раз, так как вторая его жена – этот белокурый ангел, как он называл ее – умерла уже в 1658 году. Женой он был, по-видимому, совершенно доволен. Та, женщина простая, без претензий и немолодая, ходила как нянька за слепым стариком, готовила ему его любимые простые кушанья, не вмешивалась в его научные и литературные занятия, требовала мало любви и мало ласки. Стихи из "Потерянного Рая":
Nothing lovelier can be found
In woman than to study household good, -
то есть "нет ничего приятнее, как если женщина печется о благосостоянии и порядке дома", – могут, как кажется, быть отнесены на ее счет. Мало кто посещал Мильтона, отчасти как человека опального, отчасти и потому, что в личных контактах он представлял немного интереса. Его характер не был создан ни для любви, ни для дружбы. В нем было что-то жреческое, суровое, что отталкивало от него людей, и, чтобы привязаться к нему, надо было прежде всего заглянуть в глубину его гения, что было под силу далеко не всем. Строгий, без того "маленького ума", который делает такими приятными взаимные отношения людей, ненавидевший шутку и легкомыслие, Мильтон и в лучшие годы своей жизни был обречен на одиночество. На что другое мог он рассчитывать под старость? Даже в собственной семье он держал себя замкнутым, с тем достоинством, которое так хорошо в сенате и так неуместно в детской спальне или в кружке знакомых.
По этому поводу Карлейль совершенно справедливо замечает: "Характер священнический создан для жизни уединенной, ему недостает снисходительности, уступчивости и даже добродушия, которые при обычных столкновениях с людьми дороже гения". Мильтон уже с детства отличается большой серьезностью. Его суровый ум не снисходил до маловажных вещей, и можете себе представить, какими глазами взглянул бы он на жену, когда та пришла бы к нему в кабинет и оторвала от чтения еврейских текстов, чтобы похвастать новым платьем!.. Целые дни проводил он посреди своих лучших друзей, то есть книг и рукописей; остальное же время жил сердцем в высшем отвлеченном мире, куда редкая женщина, и уже никак не его жена, могла иметь доступ. Той оставалось сосредоточить все свое внимание на хозяйстве, что и сделала третья миссис Мильтон. Из глубины того же прошлого до нас доносятся еще слухи о постоянных раздорах между Мильтоном и его дочерьми, особенно старшей, которая будто бы с нетерпением ожидала его смерти. Трудно сказать, насколько верны эти слухи, и я, во всяком случае, предпочитаю не тревожить ими читателя. В обыденной жизни каждого человека, большого и малого, нетрудно отыскать повод для злословия, – осторожность же в оценке недостатков гения не мешает никогда. Они не виноваты, что рождаются людьми; не всегда могут стоять они холодные и вдохновенные на высоте творчества, земля тянет их к себе, как и нас, грешных. Не запылиться и не запачкаться нельзя и им.
В общем характеризуя последние годы жизни Мильтона, Тэн пишет: "Он жил или в небольшом доме в Лондоне, или в деревне, в графстве Букингемском, напротив высокого зеленого холма, издавал свою "Историю Англии", логику, трактат "Об истинной религии и ереси", обдумывал свой обширный трактат "О христианской доктрине". Из всех утешений самое крепительное и здоровое – работа, так как она облегчает человека не тем, что услаждает его горе, – но тем, что требует известного напряжения. Всякое утро он приказывал читать себе по-еврейски одну главу из Библии и потом сидел несколько времени важный и молчаливый, вдумываясь в прочитанное. Он никогда не ходил в церковь. Независимый в религии, как и во всем остальном, он вполне довольствовался своим внутренним храмом; не находя ни в одной секте признаков истинной церкви, он молился Богу наедине и не имел надобности при этом ни в чьем посредстве. Научные занятия его продолжались до полудня, после чего полагался час отдыха, проводимый в каком-нибудь физическом упражнении, а затем он играл на органе или виолончели. Вскоре после этого он возобновлял свои занятия до шести часов, а по вечерам беседовал со своими приятелями. Приходившие навестить Мильтона обыкновенно заставали его "в комнате, обитой старыми зелеными обоями, сипящим в кресле и одетым весьма чисто в черное платье". "Цвет лица его был бледен, – говорит один посетитель, – но не мертвенный; руки и ноги поражены были подагрой"; "светло-каштановые волосы разделялись посредине лба и падали по обеим сторонам лица длинными локонами; серые чистые глаза не обнаруживали никаких внешних признаков слепоты". В молодости Мильтон был удивительный красавец, и его изящные щеки, нежные, как щеки молодой девушки, оставались румяными почти до смерти. "Его манера была приветлива; прямая и мужественная походка свидетельствовала о неустрашимости и твердости"."