Да нет, давно уже вышел из детского возраста начальник управления, все правильно сказал, как надо. Да, может, он и вообще не знает, что обращается к человеку со славным именем "Барсик"?
Хотя вот это уж навряд ли…
Леонид Шебаршин
Поединок
Те мартовские дни были тяжелыми - то мороз начинал звенеть такой, что у людей, отвыкших от холодов, только косточки трещали, то температура вдруг прыгала на плюс и тогда здорово страдали сердечники, инсультники, люди с заболеваниями сосудов, снег на улице раскисал, делался опасным - под слоем холодной каши скрывался лед, у пешеходов разъезжались ноги, удержаться было трудно, в больницах было полно народу с ушибами и переломами, на дорогах возникали чудовищные пробки, машины колотились друг о друга нещадно, словно в жизнь дорог вмешалась нечистая сила. Плохой был месяц март.
Но у Шебаршина в марте был день рождения, а мы дни рождения свои, как и родственников, известно всем, не выбираем: что нам отводят Господь Бог, судьба и природа, тем и пользуемся.
Двадцать четвертого марта 2012 года Шебаршин отмечал свое семидесятисемилетие. Собрались в его просторной квартире недалеко от Белорусского вокзала, как обычно, пошутили, вспомнили прошлое, поговорили о будущем и разошлись. Настроение у всех было отменное, в том числе и у Леонида Владимировича: несмотря на то что его постоянно допекала одышка и было заметно, что сдает сердце и вообще что-то происходит внутри, Шебаршин был рад празднику, он вообще всегда был рад гостям, и гости очень охотно шли к нему… Так и в этот раз.
Ничто не предвещало беды и последующих черных дней - наоборот, и день тот, и вечер были наполнены светом, надеждой, добрыми помыслами, еще чем-то, что позволяет человеку уверенно стоять на ногах и противиться невзгодам, хворям, разным бытовым напастям.
Через пару дней Шебаршин пошел в поликлинику, к глазному врачу: глаза начали серьезно беспокоить Леонида Владимировича, случалось, что пространство делалось рябым, предметы начинали расплываться, потом все это проходило и он видел нормально, а затем неожиданно вновь появлялась рябь.
Что-то происходило с глазами, причем происходила штука серьезная, и причиной всему был все-таки не возраст, а что-то другое.
Ситуация эта угнетала Шебаршина, одышка делалась сильнее, сердце иногда исчезало совершенно: Шебаршин не мог его ни нащупать, ни услышать - сердце пропадало. Но главное - глаза.
Врач осмотрел Шебаршина, особых изменений не нашел, подтвердил, как обычно, прежний диагноз, на том они и расстались. Шебаршин вернулся домой, перекусил наскоро, потом отправился на работу. Он ожидал, что врач-глазник вынесет ему какой-нибудь неприятный приговор, но тот не вынес, и в конце тоннеля появился свет - от этого у Леонида Владимировича улучшилось настроение. Собственно, у любого человека, страдающего каким-либо недомоганием, настроение поднимется обязательно, если врач подает ему своим заключением надежду.
Передвигался он, конечно, медленно, а по скользким тротуарам вдвойне медленно, через каждые тридцать метров останавливался, чтобы отдышаться, осмотреться - подводило уставшее, почти износившееся сердце. Впрочем, работа у него была такая горячая, что износилось не только сердце - на грани износа в организме находилось многое, и это Шебаршин понимал.
Прошел один день, другой.
Утром к Шебаршину иногда приезжала Татьяна Александровна Пушкина, привозила судки с едой, если Леонида Владимировича не было, оставляла у консьержки, очень доброжелательной общительной женщины, таким же "почтовым макаром" Шебаршин переправлял суповые судки обратно. Как правило, делал это вечером.
Двадцать восьмого марта он позвонил Татьяне Александровне, сообщил, что был у окулиста.
- Что хорошего сказал окулист?
- Да ничего, собственно. Но ничего плохого тоже не сказал. Это уже достижение.
Далее в разговоре они переключились на другие темы, немного поспорили, на чем-то не сошлись - то ли во взглядах на социальный состав Государственной Думы, то ли на качестве высшего образования в России, - и Шебаршин повысил голос:
- Между прочим, у меня глаукома, я могу ослепнуть в двадцать четыре часа!
Шебаршин любил иногда повышать голос и переводить разговор на другие рельсы либо вообще закруглять беседу, заявляя:
- У тебя осталось две минуты. Через две минуты я ложусь спать.
Правда, такие словесные фокусы Шебаршин допускал только по отношению к очень близким людям, в основном по отношению к своим родным. Но и, будучи чутким ко всяким изменениям в настроении человека, он не допускал этого и по отношению к близким людям, если видел, что те не в духе…
Незаконченный разговор с Шебаршиным родил у Татьяны Александровны ощущение тревоги, чего-то неясного, способного принести беду, и это ощущение не проходило долго, очень долго.
Утром двадцать девятого Пушкина забежала в дом к Шебаршину, оставила в подъезде у консьержки еду для Леонида Владимировича и помчалась на работу.
День тот был обычный, слякотный и одновременно холодный, словно бы оправдывал поговорку: "Наступил марток - надевай трое порток", даже вороны куда-то попрятались, не пасли, как дворники свои территории, обычно они расхаживали важно по облюбованным дворикам, а тут исчезли одновременно, будто отправились на всемосковский съезд пернатых, - были вороны, и не стало их.
Вечером, уже после работы, Шебаршин позвонил Татьяне Александровне, проговорил тихо и горько:
- Я сегодня ослеп на один глаз.
До Пушкиной не сразу дошло сказанное, она спросила машинально:
- Когда это произошло?
- В половине шестого вечера.
- Глаз совсем ослеп?
- Да.
- Совсем-совсем?
- Да.
У Пушкиной была подруга, близкая, как принято говорить в таких случаях, к медицинским кругам. У подруги в это время находился один очень опытный врач. Подруга передала ему телефонную трубку.
Пушкина рассказала врачу о ситуации, в которой очутился Шебаршин, о "глазной проблеме", тот все внимательно выслушал и произнес убежденно:
- Это сосуды! Завтра срочно к врачу! Не медля ни секунды! - в голосе врача прозвучали встревоженные нотки.
Татьяна Александровна позвонила Сергею Насупкину, внуку Шебаршина:
- Сережа, у деда плохо с глазами, завтра утром его обязательно надо отвезти к врачу. Чем раньше - тем лучше.
Сергей, бесконечно любивший деда, тоже встревожился и в восемь утра позвонил Шебаршину по городскому телефону. В ответ - длинные, уходящие в бесконечность гудки. Позвонил по номеру мобильного телефона деда. Мобильник был выключен: обычное состояние - дед, находясь дома, мобильный телефон обязательно вырубал. Исключений не было.
Насупкин посмотрел на часы: дед мог находиться в ванной, принимать душ и из-за шума воды не слышать всполошенного трезвона городского телефона. Решил через некоторое время повторить телефонные звонки. Глянул на календарь: какое сегодня число?
Тридцатое. Месяц - март. Год - 2012-й. За окном погода такая, что, если бы не надо было идти на работу, из квартиры даже выбираться бы не стал, обошелся тем запасом продуктов, что есть в холодильнике. В десять часов утра новая серия телефонных звонков также ничего не дала - дед на них не отозвался.
Что делать? Ехать к деду, проверять его, но раньше времени не хотелось поднимать тревогу. Вдруг он просто-напросто работает, пишет что-нибудь и не берет телефонную трубку? Многое бы сейчас отдал Сергей Насупкин, чтобы это было так. Нельзя сказать, что он растерялся окончательно, но чувство растерянности было: он не мог понять, что происходит с дедом. О беде, как о чем-то самом крайнем, старался не думать, беды быть просто не должно.
В это время у него самого затрещал мобильный телефон: звонила Татьяна Александровна, голос ее был далеким, словно бы она звонила из другого города, и спокойным, а может, Сергею Насупкину это только показалось, что голос Пушкиной был спокойный:
- Ну что, Сергей?
- Все то же, не отвечает.
Договорились еще немного подождать. Вдруг Шебаршин самостоятельно отправился в поликлинику и там сейчас присутствует на сеансе лечения?
Без малого полдня было проведено в телефонных разговорах, разговоры эти ясности не вносили, но тревогу в душу нагнетали здорово, ее становилось все больше и больше. Надо было что-то предпринимать.
Когда прошло полтора часа после последнего разговора с Сережей, Татьяна Александровна позвонила в квартиру Леонова Николая Сергеевича. Самого генерала дома не было, трубку подняла его жена Евгения Николаевна.
Поскольку Леоновы и Шебаршины дружили, Пушкина спросила, стараясь сделать это как можно аккуратнее, не объявлялся ли сегодня Леонид Владимирович? Может быть, звонил откуда-нибудь? Оказалось, нет, не объявлялся, не звонил. Это добавило еще больше тревоги, вполне понятного беспокойства, тревога, казалось, висит в воздухе, ею наполнено пространство.
Пушкина попросила у Евгении Николаевны телефон поликлиники, к которой был прикреплен Шебаршин, позвонила туда - в регистратуру.
Народ в таких поликлиниках работает вежливый, ответы дает исчерпывающие. Пушкина спросила:
- Был ли у вас сегодня Леонид Владимирович Шебаршин?
Регистраторша подняла карточку.
- Нет, не был.
Татьяна Александровна повесила трубку, некоторое время размышляла о том, что могло произойти. Может, он вышел из дома на улицу в эту премерзкую погоду, поскользнулся на льду и упал… Естественно, прохожие вызвали "скорую помощь" и Шебаршин находится сейчас где-нибудь в больнице или в институте Склифосовского. С другой стороны, может, он неторопливо движется на Чистые пруды, на работу. Мобильный телефон не отзывается, потому что Шебаршин еще не добрался до офиса - обычно он его включает, только садясь за свой служебный стол. А пока до стола не добрался, потому и молчит телефон - молчит Леонид Владимирович… Такое могло быть? Очень даже могло.
Очередной телефонный звонок Пушкина вновь сделала Насупкину:
- Сережа, надо, пожалуй, поехать к Леониду Владимировичу домой, спросить у консьержки, выходил он сегодня из квартиры или нет?
- Хорошая мысль, - сказал Сережа, - поехали, я присоединяюсь к вам!
Дом, в котором жил Шебаршин - добротный, возведен был по последнему слову советской строительной техники, элитный, в соседнем подъезде, например, находится квартира Зюганова Геннадия Андреевича, в этом же доме жил Ельцин - расположен на тихой улице, "номерной" Тверской - Ямской…
У Татьяны Александровны имелись ключи от квартиры Шебаршина: несколько лет назад тот дал их ей, сказав с неожиданно грустной улыбкой:
- Пусть хранятся. На всякий случай. Мало ли что!
Случая "мало ли что!" не было, и, слава Богу, пользоваться ключами Татьяне Александровне пока не приходилось. На этот раз - увы! Пушкина достала ключи из дальнего ящика стола вместе с Сережей поехала к Шебаршину.
Добрались на метро до "Маяковской", оттуда пешком… Консьержка сообщила, что Леонид Владимирович из дома не выходил - это раз, и два - из почтового ящика не были вынуты свежие газеты. Значит, Шебаршин дома. Тогда почему он не поднимает телефонную трубку? Вот вопрос.
С другой стороны, может быть, он действительно вышел из дома и консьержка, занятая чем-нибудь, не заметила его, не засекла этого момента, а газеты он решил забрать на обратном пути… Такое тоже могло быть.
Посмотрели на часы. Времени было уже много, не заметили, как оно пролетело - шестнадцать сорок.
- Ну что, поднимаемся в квартиру? Другого выхода нет.
- Поднимаемся.
Но имелась одна загвоздка - охранная сигнализация квартиры. Если Шебаршин вышел из дома, то квартиру обязательно поставил на охрану, поэтому, как только они откроют дверь, на пульте у дежурного милиционера обязательно зажигается тревожная лампочка. Значит, надо звать участкового и квартиру открывать только в его присутствии. Иначе повяжут.
Номер телефона участкового у консьержки имелся - бумажка находилась на видном месте, на столе.
- Участковый сейчас должен быть на опорном пункте, - сообщила участливая женщина и набрала номер.
Опорный пункт отозвался сразу, но участкового там не было - недавно ушел.
- Куда ушел, не знаете?
- Нет. Скорее всего, в отделение…
Отделения милиции ныне чужеродно зовутся отделениями полиции (слово "полиция" в России заряжено отрицательным магнетизмом, и дай бог, чтобы "флер" этот с подозрительным запахом когда-нибудь испарился), Пушкина начала звонить в отделение дежурному.
Связь была хорошей, слышимость такой, будто дежурный сидел рядом с консьержкой.
- Участковый у нас пока не появился, - сообщил он.
Досадная штука.
- А где он может быть?
- Не знаю, у участкового свой план работы, нам он не докладывает, куда идет. Возможно, какую-нибудь трудную семью посещает, возможно, обход подвалов делает - не знаю. А что, вы, собственно, хотите?
- Да вот, - Татьяна Александровна почувствовала себя неловко, - замялась, - собираемся тут открыть чужую квартиру.
- Ка-ак? Вы собираетесь открыть ее? - настороженно поинтересовался дежурный.
- У меня есть ключи, - ответила Пушкина.
- Где взяли?
- Хозяин дал. Лично вручил.
- А-а, - дежурный, похоже, мигом потерял интерес к этой истории.
Консьержка, прекрасно понимая, в каком положении находятся Пушкина и Сергей Насупкин, предложила:
- Хотите, я пойду с вами?
Все-таки консьержка, приставленная ко всякому подъезду, в некотором роде официальное лицо, ей доверяют здешние жильцы, да и участкового своего она знает хорошо - и не только своего, ежели что, поможет объясниться. Пушкина благодарно наклонила голову. Втроем поднялись на пятый этаж.
Дверь в квартире Шебаршина имела два замка, закрытой она оказалась только на верхний замок… Сигнализация не была включена. Аккуратно, стараясь не шуметь, вошли в прихожую.
В прихожей на вешалке висело пальто Шебаршина, внизу стояли ботинки.
Выходит, Леонид Владимирович дома, тогда почему же он не отзывается на телефонные звонки? Татьяна Александровна огляделась, отметила, что дверь на кухню открыта.
На кухню не пошли, решили вначале обследовать жилые комнаты - что там? А кухня - это потом.
Татьяна Александровна первой открыла дверь в комнату, где Шебаршин обычно спал. В комнате - порядок, все вещи стоят на своих местах, на письменном столе горит лампа. Хозяина нет. Правда, возникло такое ощущение, будто он здесь был совсем недавно, ну словно бы дух его остался, как иногда остается от человека, который только что побрился и побрызгался хорошей туалетной водой. Но нет, это было наваждение, какой-то странный обман, Леонид Владимирович, конечно, был в этой комнате, но не сейчас, не только что.
Кровать застелена. Значит, он не ложился спать… Татьяна Александровна метнулась во вторую комнату, большую - в ту самую, в которой Шебаршин любил принимать гостей, здесь часто бывало людно. Господи, какие только великолепные тосты тут не произносились! В комнате было много книг, и само здешнее пространство тоже, кажется, пахло книгами. Тихо тут, очень тихо, Шебаршина нет.
Может, он находился в ванной? Пушкина щелкнула выключателем. Леонида Владимировича не было и в ванной. Где же он тогда, где? На балконе?
Пушкина прошла на кухню. Стол, холодильник, небольшой диван.
…Леонид Владимирович сидел на диване, откинув голову назад, на спинку дивана. Через шею перекинуто полотенце, рот полуоткрыт. И было сокрыто в его позе нечто такое, что может заставить человека закричать либо сдавить горло, так сдавить, что свет померкнет.
Полотенце набухло кровью, края заскорузли, потемнели. Пушкина сделала шаг вперед к сидящему Шебаршину - вдруг ему нужна помощь? - в следующее мгновение остановилась, словно бы уткнулась в некое невидимое препятствие: поняла - помощь Леониду Владимировичу не нужна. Она вообще больше не понадобится.
На полу лежал пистолет. Наградной "стечкин", она видела его у Леонида Владимировича раньше. Здесь же находились и документы на оружие.
В этот момент она услышала голос Сережи Насупкина, он словно бы прорезался из небытия, а сам Сережа очнулся от некого оцепенения (тут, впрочем, любой из нас пришел бы в оцепенение):
- Ничего не трогайте, пожалуйста, тетя Таня, Ни-че-го!
Он знал, как вести себя в таких случаях, лицо у него было бледное, напряженное.
Квартиру закрыли на ключ. Спустились вниз к столу консьержки. Вновь стали звонить в отделение полиции. Занято. Позвонили еще раз - в ответ в трубке запищали знакомые частые гудки. Дозвонились только через общую дежурную службу, наконец отделение отозвалось:
- Але!
- Приезжайте срочно! Человек застрелился.
- А "скорую" вызывали? - прозвучал совершенно неожиданный, во всяком случае для Татьяны Александровны неожиданный, вопрос, она приготовилась услышать какие-то другие слова, совсем другие.
- Это уже неактуально, - довольно резко ответила она. - Записывайте адрес.
Ожидали полицейских у Леонида Владимировича дома - поднялись в квартиру 166, на пятый этаж. Вначале приехали двое полицейских, потом целая бригада, затем Колокольцев Владимир Александрович, генерал-лейтенант, начальник московской полиции, нынешний министр внутренних дел России.
Осмотрел квартиру, спросил:
- Вещи так лежали?
В это время Сережа Насупкин прокричал:
- Тетя Таня, тетя Таня, пройдите-ка сюда!
Он нашел записку Леонида Владимировича, точнее, это была не записка, не отдельный листок бумаги, а целый блокнот, правда небольшой. Наверху ровным почерком было написано: "Дежурный по СВР" - Службе внешней разведки, - телефон, а чуть ниже запись, сделанная ровным спокойным почерком, видно было, что Шебаршин жестко держал себя в руках, несмотря на беду, не паниковал. "17.15 - отказал левый глаз". Еще ниже следовала вторая, сделанная простым карандашом запись, от которой невольно по коже побежит дрожь, а пол под ногами закачается у любого человека:
"19.00 - полностью ослеп".
Несмотря на то что мир погрузился во тьму - ничего в ней не понять, не видно ни зги, - а потому сдавливали слезы и боль, Шебаршин сумел сделать эту запись, наверное, помогла память руки, способность все замечать, и способность эта у него, как у всякого разведчика, была вживлена в кровь… А вот дальше - хуже. Дальше он также пытался сделать какую-то запись, но смог написать только одно слово и бросил карандаш - слово это непонятное - так и не удалось расшифровать до сих пор (запись эту он также попробовал сделать карандашом).
Жизнь для него потеряла смысл. Он, конечно же, вспомнил жену - деятельную, живую, энергичную, милую, которая всегда находила себе работу, не сидела без дела. Вспомнил и то, какой она стала после болезни… Это было обычное полумертвое тело, за которым надо было кропотливо ухаживать.
А теперь и он, похоже, сделается таким же, полумертвым, за ним тоже надо будет ухаживать. Кто станет это делать?