Ну и что делает автор со всем этим в своем романе? В принципе, то же самое, что и все другие изготовители романов-"хитов" про волнующую новизну новых времен и молодых поколений. Берутся признаки, гуляющие в массовом сознании в качестве "примет времени": шикарные "тачки", быки, мобильники, гениальные стихи на туалетной бумаге, наркотики, супер-интерьеры, си-ди-диски, ломовые деньги, бары, киллеры, компьютеры, хакеры и т. д. – и лепится из них образ наступившей эпохи. Образ, конечно, ужасный, но ужасный – завлекательно, притягательно. И вот в эту, так сказать, операционную среду загружается традиционный материал юности: наивность, доверчивость, трепетность, чистота, непосредственность, обаяние щенят и котят. При этом младенческий мозг молодых персонажей полностью облегчается от того, что мы называем культурной памятью. Я не про "турегенева-печорина" (хотя почему бы и нет), но хотя бы про наличие в их сознании папы-мамы-бабушки, старого чайника на кухне, поломанного транзистора, поездок на дачу в деревню или к родственникам в Армавир, ну и так далее. Предложенные романом "дети времени" выращены как будто в колбе МузТВ. И естественно, что эти герои с их патологической восприимчивостью и пластичностью принимают форму предложенного мира полностью. Они как бы персонифицируют убогонький теленабор "Вещей века". Такой прием в шлягерном кино обычно хорошо срабатывает у людей старшего возраста, которых не смущают реалии новых поколений (ну, скажем, "мальчик", "девочка" и их ребеночек в фильме Соловьева "Черная роза эмблема печали…", – не самый плохой, кстати, фильм).
…Что касается меня – у меня вообще сложные отношения с "шлягерными" жанрами: боевик, триллер, мелодрама, "лирическая криминальная комедия, с элементами сюра". С одной стороны, считаю их вполне ублюдочными. Игровыми площадками, на которых взрослые играют, как в игрушки, с серьезными вещами: смерть, жизнь, любовь, разлука. И в игре этой очень часто превращают их действительно в игрушки – на этом пространстве они другими и не могут быть. А с другой стороны, я люблю "игру в эту игру" – скажем, боевики, в которых ублюдочность жанра отрефлектирована художником и включена в содержание и эстетику именно как ублюдочность (то же "Криминальное чтиво" Тарантино, или замечательная "Подземка" Люка Бессона, или "Пес-призрак" Джармуша). Но это уровень художника, использовавшего жанр трогательной криминальной драмы как материал, а не задание.
Роману же Болмата явно не хватает такой отрефлектированности. Автор увязает в серьезности, с которой лепит "трогательное". Он, похоже, действительно не отдает себе отчета в том, что ни мир, который он изображает, ни его "молодые" герои не имеют отношения к реальности, что это игры автора с самим собой. Что он не Тургенев и не Аксенов даже. Что он изначально на другом поле играет. И Набоков, которого потревожил Курицын, тоже, на мой взгляд, ни при чем. Не спорю, набоковских фразочек здесь много. Но они в романе – как изюм в батоне: наковырять изюму можно, наверно, вдоволь, но само тесто замешено на обычной муке:
...
"Неожиданно Тёма сел в постели. В животе у него вспыхнул фейерверк, и он даже рот открыл, чтобы выдохнуть нестерпимый жар. Он захотел сейчас же, сию секунду позвонить Марине и рассказать ей, какое он ничтожество".
"Не успела она распаковать купленное по дороге мороженое, как в дверь позвонили. Хрустя оберткой, Марина поспешила открывать. Кореянка Хо, подумала она, йогурт, сосиски, салат и, возможно, круассанчики. Один из юных поклонников Кореянки Хо работал во французской булочной неподалеку.
– Когда ты научишься ключами пользоваться наконец? – спросила она, распахивая дверь.
На пороге стоял Харин с букетом белых лилий, упакованных в целлофан, перевязанный по углам игривыми розовыми ленточками. <… >
– Так не бывает, – жалобно сказала Марина, оглядываясь по сторонам…"
Ну и где тут Набоков? Это, простите, стилистика "Юности" шестидесятых годов.
...
"Накануне у него благополучно родился сын.
Весь вечер Тёма старался чувствовать себя отцом. Он старался чувствовать себя отцом – сначала в больнице, потом у Антона, потом в ночном клубе, куда отправился вместе с Антоном, и потом, под утро, на грязном замусоренном пляже Васильевского острова, куда Антон привез Тёму вместе с двумя абсолютно безымянными студентками допить бутылку коньяка", -
это уже Хемингуэй в аксеновском варианте.
Перед нами попытка изображать отработанными к нашему времени средствами психологической прозы ту реальность, те новые типы, которых на самом-то деле и не существует. Автор изображает не людей, а какие-то очень произвольно слепленные схемки. Марина после знакомства с киллером Лёхой (Михой) делится пережитым с подругой:
...
"– А дальше он вынимает из-за пазухи во такого размера пистолет, – рыбацким жестом показала Марина, – и убивает всех, кто был в видеопрокате. Кроме меня.
– Как убивает?! – не поверила Кореянка Хо. – Почему всех? Он что, маньяк?
– Нет, он не маньяк, – сказала Марина, – он киллер. Профессионал. Леон-киллер, представь себе. Чоу-юнь-Фат.
– Красивый? – спросила Кореянка Хо.
– Не очень, – подумав, с сожалением сказала Марина, – какой-то все-таки немножко деревенский. Ты сама подумай: может быть красивым человек, которого Михой зовут? <… >
– А откуда тогда ты знаешь, что его Михой зовут? – безнадежно спросила Кореняка Хо. Почему, подумала она, нет, правда, почему всегда самое интересное происходит не с нами, а с нашими знакомыми? Почему я не пошла вместе с Маринкой кассету сдавать?"
Вот такой характерный для болматовского изображения чистоты и непосредственности юных девушек диалог. Чуть не написал "двух идиоток", но осекся – не оттого, что заподозрят в мужском шовинизме, а потому, что диалоги такого же градуса дебильности ведут и Тёма с приятелем Антоном.
Ну а в подтексте они очень умные и невозможно усложненные.
Марина:
...
"Я ведь тоже стану старой, подумала она <…> когда уже не понимаешь, чего в жизни больше – притягательного или отвратительного, и когда твои ощутительные способности по очереди покидают тебя, как допоздна засидевшиеся знакомые. И может быть, к тому времени уже изобретут наконец крошечное электрическое сердце, невыцветающую и невыдыхающуюся кровь, силиконовый мозг, или человечество уже окончательно в Интернет переселится…"
И читают они много: есть в романе соответствующий диалог Марины с представителем старшего поколения, спросившего, что она читает, и Марина нехотя перечислила прочитанное недавно: Бродский, Лимонов, Берроуз и т. д., а представитель старшего поколения вздыхает, что он только Трифонова-то и перечитал за последнее время. "Трифонов" здесь как "мобильник" или "киллер" наоборот – знак времен, и времен безнадежно состарившихся, выгоревших и вылинявших, времен, которые уже давно не носят.
Справедливости ради должен сказать, что Болмат писатель несомненно одаренный. Он иногда чувствует жанр. Отработав в первых девяти главах нео-аксеновское "Поколение Х", он все-таки пытается удержать равновесие в финале. Вот здесь начинается то, что вроде как обещалось читателю в первых двух главах, – не жеманно-жесткое проживание сказочки про новые времена, а игра с этой сказочкой. И стилистика меняется, ориентируя читателя на эстетику компьютерной игры-мочиловки.
...
"Вера, появившаяся в дверях у Лёхи за спиной, выстрелила еще раз, и Лёха, роняя телефон, клацая растяжками и стуча гипсом, повалился на пол, как марионетка с отпущенными нитками. Корсет его развалился от удара на части, и куски, рассыпаясь, разлетелись по сторонам. Ноги и руки его странно вывернулись <… >
Вера довольно дунула в ствол <…>
– Поехали, – сказала она, – потанцуем? Вчера на Васильевском новую дискотеку открыли. Там, говорят, Саддам сегодня играет. Пальба будет – будь здоров.
После дискотеки они поехали к Тёме домой".
"В прихожей стояла похудевшая, стройная Марина. На изгибе левой руки она держала спящего Иосифа, в левой руке у нее была последняя модель автомата Калашникова, ствол которого Марина не без труда направляла в сторону от Тёмы. Автомат экстатически дергался у нее в руке, грохотал, орал, выл, декламировал, извергая неостановимый апокалипсический поток огня <…> шестеро неожиданных пришельцев были погребены под обломками".
Ну и так далее.
Как и полагается на компьютерном мониторе, злодеи рассыпаюсятся в прах, герои преодолевают уровень за уровнем. И в финале все о\'кей – мальчик соединился с девочкой в законном браке, ребеночек их, как видно из приведенной выше цитаты, родился с удивительно крепкой нервной системой, способный сладко спать у мамы на изгибе левой руки под грохот автомата с изгиба правой маминой руки.
Хеппи-энд. Автор освободился от внутренней завороженности эстетикой видеоклипа, установил необходимую для художника дистанцию со своим материалом. Но уже не ясно, откуда он смотрит на своих героев и выстроенный для них мир. Точку внутренней (эстетической, мировоззренческой, философской) опоры у Люка Бессона можно определить, и у Джармуша можно. А у Болмата – нет. Здесь, на мой взгляд, вместо опоры эстетической – намерение ее заполучить, продекларированное компьютерным мельтешением в финале. И, никуда не денешься, в остатке – перелицованная криминальная мелодрама, писанная без внутренней иронии (стеб стилистический не в счет, он так и не становится "несущей опорой"), сладенькая жеманная страшилка про очередное "поколение". Назовем его "Поколение XL".
P. S. Замечательную (я – без иронии) песенку недавно пустили на МузТВ, цитирую почти дословно:
Типа я без тебя,
типа жить не могу,
типа знаю слова,
типа лю, типа блю.
О роковых тайнах женской души
Вера Калашникова. Ностальгия // "Звезда", 1998, № 9
Впечатлительным мужчинам эту повесть я бы читать не советовал. Если, конечно, у них нет склонности к мазохизму.
Чтение ее способно породить тяжкие для мужчины вопросы о характере современной женщины, и вообще – женской, так сказать, ментальности.
Про художественный уровень говорить много не буду. Он средне-беллетристический. Текст читается, – впрочем, если, конечно, читать бегло.
Завораживает не стиль. Другое завораживает.
И автор, и главная героиня – женщины. И проблематика повести сугубо женская. И угол обзора, и сокровенная мысль – все женское. Все, так сказать, из первых рук.
Но по порядку.
У героини поэтичное, красивое имя – Полина. И она, соответственно, хороша собой. Мужчины на улицах заглядываются. Тридцать два года. То есть все при ней – и молодость, и красота, и образование, и жизненный опыт. Интеллигентка в четвертом поколении – два языка знает, диссертацию про немецкого поэта Гёльдерлина пишет. Жительница Санкт-Петербурга. Пока. А далее намерена жить за границей. С этого повесть и начинается.
С того, что героиня моет голову шампунем и звонит телефон, ну то есть так не вовремя, тем более что Полина даже знает, кто и зачем звонит, – Манфред из Германии, замуж за которого она выйдет через месяц. Опять будет объяснять, как и какие документы приготовить. Звонок действительно из Германии, но звонит не жених Полины, а его близкие, сообщить, что Манфред умер. Героиня потрясена, она плачет. А далее мы читаем про то… Нет, я лучше процитирую:
...
"слезы смешиваются с мыльной пеной и что-то где-то рухнуло и рассыпалось…. все погибло, все мечты о человеческой жизни, о том, она может быть навсегда простится с этим хамским ханством, что наконец нашла того, кто любит ее, неустроенную и безденежную, в залатанных сапогах и перешитых юбках"…
Особенно хорошо здесь стоит, пусть и без обосабливающих запятых слово "наконец".
Вопрос: при чем тут залатанные сапоги и перешитые юбки? ведь человек умер? жених?! – вопрос этот застывает в горле по мере дальнейшего чтения. Через месяц, как и было намечено, несмотря на отсутствие денег и отказ родственников Манфреда принять ее, героиня все-таки отправляется в Германию. Мотив столь решительного поступка для самой Полины очевиден – "прикоснуться к святым камням Европы".
Впрочем, родственники Манфреда оказались вполне приличными людьми – встретили в аэропорту, поселили в хорошем отеле, сообщили страшные подробности: Манфред покончил жизнь самоубийством, оставив завещание в пользу Полины. Полине теперь нужно только дождаться утверждения завещания в суде. В бытовом отношении западная жизнь героини началась почти удачно. Но Полина не останавливается на достигнутом. Она не намерена в ожидании наследства времени терять даром. Полина дает в газету брачное объявление. Манфред, конечно, был замечательный, но ведь есть и другие немцы!
Хорст: физик, большая квартира с мезонином и эркерами, на стенках "ее любимый Ван Гог" -
...
"Я вижу чего ты хочешь, – сказала Полина, – я готова. Можешь взять меня на руки и отнести в свой мезонин…"
и подумала:
...
""Сейчас я задам тебе жару, я тебе покажу русскую любовь". Кажется, он остался доволен и был приятно поражен взрывом ее чувств".
Герберт: маклер, разведен, имеет троих детей, дом и трех лошадей арабской породы -
...
"…ты очень милый, Герберт, я пойду навстречу твоим желаниям, прямо сейчас…"
Генрих: инвалид (парализованы ноги), но относительно молод, просторная трехкомнатная квартира, "мерседес", покладистый характер -
...
"А ты меня порадуешь сегодня? – спросил Генрих.
– Конечно, порадую…"
(Хоть Генрих и инвалид, но у него, как он объясняет Полине, "в член вживлена кнопка – ты ее и не почувствуешь, я просто на нее нажимаю, и…")
Вольфран: выский, худощавый с чувственными губами, дом с камином -
...
"Вольфран подошел, обнял ее… – он обнимал душой, а не руками… все упивался, растягивая увертюру, и не спешил перейти к действию".
Ну и так далее.
И хоть Полине нравятся именно немецкие мужчины (куда до них нынешних русским – у них "шарма нет, который есть у немцев и был у русских дворян"), она тяжко разочарована.
Полину убивает расчетливость и приземленность немцев ("их одиночество, как она теперь знала, прекрасно компенсируется пивом, сосиськами и путешествиями…").
...
"Не может быть, чтобы народ, породивший Гёте, Шиллера, Бетховена, так измельчал", -
сокрушается героиня. Она даже предполагает, что нет, не явится Христос к немцам, а если и явится, то
...
"они объявят его вне закона – за посягательство на собственность, посадят в тюрьму…".
Только не подумайте, что Вера Калашникова пишет сатирическое повествование о – скажем помягче – о предприимчивой авантюристке. "Ностальгия" – это повесть о горькой, можно даже сказать, трагической доле нашей интеллигентной современницы. Под пером Калашниковой Полина – натура одухотворенная, возвышенная. Как, например, тонко чувствует она изобразительное искусство:
...
"Сальвадор Дали не просто гений, это был архигений, почти полубог, владевший рисунком и цветом, как Рембрандт, как все гиганты Возрождения… Дали можно назвать евангелистом вкуса";
или вот про Венеру Милосскую:
...
"всеми мраморными порами струит благородство и неземное величие".
И, кстати, она вовсе не позабыла, зачем ехала в Европу. Получив наконец наследство и приехав в Париж,
...
"она вдруг почувствовала голод по "святым камням", и еще хотелось забыться, прогнать свои черные мысли, она приготовилась исходить пол-Парижа, не щадя живота своего и дорогих замшевых туфель. Надо бы купить себе что-нибудь модное".
А как набожна! В короткий свой приезд в Петербург находит время встретиться со своим духовником отцом Александром из Спасо-Преображенского монастыря, чтобы поговорить о Христе. Правда, спешный свой развод с русским мужем и приключения в Европе обсуждать не стала.
Сама по себе Полина очень даже хороша – ужасен мир вокруг нее: нынешний Санкт-Петербург, заполненный плохо одетыми людьми с "печатью обездоленности на лице", работа в академической библиотеке. А уж