Россия ("Русь") представлена в националистическом дискурсе как территория сакральная, на которую покушаются "враги" (иноязычные, иноземные, "Сэмы", евроатлантисты и прочие "чужие"); русский народ – как святой и богоносец; русская культура и литература – как "культура совести, ее вершины неразрывно связаны с благодатью, с Божественными энергиями воздействия на мир" (М. Любомудров), в ней главное – "спасение души" (О. Б. Сокурова); русский писатель (особенно поэт ) как священный пророк, часто – погубленный "врагами" (отсюда – поразительная живучесть мифа об убийстве русского поэта Сергея Есенина и равнодушие к смерти других поэтов, "чужих" по крови, как Осип Мандельштам, или по убеждениям и привязанностям – Владимир Маяковский, Марина Цветаева). "Национальные" беды и "коварная национальная политика" идут от международного заговора против России. В этом дискурсе с "врагами" надо бороться "штыком", на уничтожение; диалог (полемика) невозможны. "Глобализм" выступает как эвфемизм "американизма", который, в свою очередь, является эвфемизмом "еврейского духа". "Многие особенности т. н. "американской культуры" являют собой как бы опредмеченное еврейское сознание" (М. Любомудров). То есть как авторы ни стараются пользоваться словами-заменителями или метафорическими фразеологизмами, дискурс обнажает явный антисемитизм: "Причем создателям подобных художественных произведений не обязательно быть ортодоксальными иудаистами, регулярно посещающими синагогу" (М. Любомудров), – достаточно происхождения.
Постоянно воспроизводится миф о всемирном еврейском заговоре и владычестве.
На самом деле этот дискурс во многом, если не во всем, соответствует советскому: стоит лишь заменить эпитет "русский" на "советский", православие – на советскую идеологию, марксистско-ленинское – на священное наследие, узко-национальное – на социалистическое, так в результате совпадут и "враги", и "предатели" отечества и отечественной культуры (США, Израиль, НАТО; после "советского времени" к этому набору прибавились еще и глобализм, Европейский Союз, ОБСЕ; в начале XXI века – страны Балтии, теперь еще Польша, Украина и Грузия).
"Исторической" идеологии газеты "Завтра" ("Русское историческое время переломано, как хребет. <…> Все огромное туловище государства зыбко колеблется, валится на бок, не в силах воздвигнуть могучую стать. Хрупкий кристаллик новой русской государственности взращивается среди кромешной схватки эпох" – А. Проханов) соответствует новоимперский националистический дискурс. Главным "героем" новоимперской истории А. Проханов назначает Сталина, который, "укрощая огненный большевизм, ввел "белую" имперскость в "красный" контекст, поместил "допетровских" Александра Невского и Дмитрия Донского рядом с офицерами в золотых погонах". Сталин Прохановым поставлен в следующий пантеон: Сталин – Франко ("подарил стране долгожданное единство") – Дэн Сяопин. Путин, по Проханову, действует в верном направлении ("выхватил из всепожирающего пожара "демократии" слова и музыку советского гимна, Красное знамя Победы и ввел их в число государственных символов"). Но, собственно говоря, историческая концепция Проханова симметрична путинскому завету "все это наша история". Вот что пишет Проханов в передовой статье "газеты Государства Российского": ""Метаистория" – материнское лоно, откуда чередой исходили Киевская Русь, Московское царство, Петербургская империя, красное государство Советов. Чрево, где теперь созревает дивный эмбрион "Пятой Империи"". "Кто более матери-истории ценен?" Несомненно, все периоды, ибо все они – ее дети. Мы, живущие на переломе эпох, не оказываем предпочтения ни одной из уже исчезнувших, но испытываем к истории России сыновнее чувство, "священное благоговение".
Дискурсы государственной идеологии и идеологии государственничества (Проханов) во многом совпадают. Высокий рейтинг Путина связан и с популярностью реваншистской идеологии. Председатель Комиссии Общественной палаты по вопросам толерантности и свободы совести, директор Института этнологии и антропологии РАН Валерий Тишков заявил, что около 53 % граждан РФ поддерживают сегодня лозунг "Россия для русских". Приводя эти данные, газета "Завтра" возмущается приговором, вынесенным устроившему резню в московской синагоге А. Копцеву – как приговору, способствующему "дестабилизации социально-политической обстановки в Москве". Идеология национальной "ущемленности" приводит к возрождению пафоса великодержавности – по мнению государственников, к "стабильности".
Получается, что лозунг "Россия для русских" есть естественное продолжение лозунга "Все это наша история", находится с ним в одном дискурсе.
"Метаисторию" по Проханову иллюстрирует на первой полосе газеты "Завтра" лубочный рисунок работы постоянного художника Геннадия Живоглотова: поочередное шествие "империй" с узнаваемыми хоругвями, благословляемое Сергием Радонежским, Дмитрием Донским, Петром I с саблей на коне, "купанием красного коня" Петрова-Водкина, советскими знаменами со сталинским профилем, а в "небе" над всей этой иллюстрированной схемой метаистории парят не только вострубивший Ангел из Апокалипсиса и Богоматерь, но и космический спутник, а во главе парящих – Пегас с восседающим на нем ангелом. Из любопытного: в эту "метаисторию" не помещают (не берут) Александра Исаевича Солженицына, ибо его антибольшевистская идеология (ярый антикоммунизм) не соответствует данному дискурсу; да и "простить" ему иронические выпады наши советско/имперские, бело/красно/коричневые не могут, и тут не помогли даже "Двести лет вместе". После телеэкранизации романа Солженицына "В круге первом" газета "Завтра" выступила с разгромной статьей Вл. Бушина. Националистический дискурс изобличает утрированная метафоричность и навязчивая аллегоричность: "коршун", а также "Мафусаил Нобелевской премии" и "бронированный Громоздила" – это сам Солженицын; "американская помещица", "Салтычиха", "мадам Черножабова" – его жена; "несчастный клоп демократии" – уполномоченный по правам человека при Президенте РФ Владимир Лукин; если упоминаются Горбачев с Ельциным, то и "вся их вшивая свора" (все это опубликовано на газетной полосе под общей шапкой "На русском направлении"). Националистическая критика не вписывает Солженицына в положительный контекст, не включает его в свой особый список писателей – героев русского народа, в котором (по Ст. Куняеву, например) безусловно присутствуют В. Распутин, Ю. Бондарев, В. Белов, М. Алексеев, П. Проскурин.
Так же, как и Солженицын, на которого (до его возвращения на родину) русскими националистами возлагались большие надежды, из этого списка "с горечью" был исключен и "ренегат" В. Астафьев. Ст. Куняев посвящает его "ренегатству" целую главу; дискурс тот же самый – метафоричность, риторика, оскорбления: "в своем маразме даже забыл", "с каким-то старческим слабоумием", "за что Вы так не любите русский народ?", "неудавшийся нобелевский лауреат", "ярость настолько поразила разум", "с каким-то сладострастием пинал побежденных <…>. Его именем, как тараном, как в свое время именем Солженицына, демократическая пресса разрушала устои прежней жизни". Отступник Астафьев обвиняется во всех грехах – стяжательстве, продажности, нескромности (издал 15-томное собрание сочинений), политической конъюнктурности.
Эксплуатация слов "русский", "Россия", "Русь" объединяет и характеризует националистический дискурс в критике. Любопытно, что слова эти употребляются совершенно без надобности – ведь и без эпитета ясно, что Распутин – писатель никак не французский. И тем не менее это настойчивое словоупотребление маркирует своих, отделяет и группирует, а то и проверяет, служит своего рода паролем. Мне казалось, что это словоупотребление исключено, если речь зайдет о писателях так называемого "западнического" направления или по крайней мере – не принадлежащих к "патриотическому лагерю". Но сегодня в целях расширения своей идеологической территории данное словоупотребление в националистическом дискурсе распространяется на иные литературные явления – например, на Ольгу Седакову, отличающуюся экуменической религиозностью, – все это в принципе неприемлемо для "чистого" национализма с его специфическим православием, если и позволяющим отход, то исключительно в сторону язычества. В статье "Остров озарений Ольги Седаковой" ("Дружба народов") В. Бондаренко (странен сам факт приглашения критика-националиста на страницы издания, исповедующего толерантность, межнациональную гармонию культур) настаивает на эпитете "русская", "русский" и т. п. более тридцати раз.
Националистический дискурс обязательно включает в себя конспирологический элемент – то есть идею о заговоре международных, глобалистских и т. п., но прежде всего еврейских сил против русской культуры, русского народа, государства и проч. Идея заговора международных и отечественных "русофобов" против России объединяет всех без исключения историков и критиков-националистов – от И. Шафаревича и В. Кожинова, Ст. Куняева и М. Лобанова до А. Казинцева и В. Бондаренко. (Особенно важную роль конспирологический элемент играет в историческом националистическом дискурсе.)
Провинциализм происхождения (а если он поддержан пребыванием, еще лучше) – тоже очень важная особенность позитивной националистической шкалы оценок: от "умеренного патриотизма" (Ст. Куняев о главном редакторе издательства "Современник" Леониде Фролове) до "национального самосознания" (термин "эзопов", условный, как об этом пишет употребляющий его Ст. Куняев). Этот провинциализм как источник "любви к малой родине", "России", "советской государственности" и т. д. объединяет и "тихих" лириков, и писателей-деревенщиков. Антирусская направленность письма характеризует, по Куняеву, столичных писателей – евреев и "полукровок"; но в случае их отказа от условного (или реального) столичного менталитета, отказа от "Запада" им снисходительно прощаются их прежние заблуждения. Главное, чтобы провинциализм был – почти в молитвенных формах – ритуально предпочтен "столичности". (При этом можно в реальности быть обитателем Москвы, Петербурга, а то и Парижа или Нью-Йорка.) Если же поэт с правильным провинциальным происхождением (например, Олег Чухонцев – он из Павлова Посада, что под Москвой), с любовью, смешанной с горечью, сберегает в слове свою "малую родину", но нарушает националистический дискурс (в случае Чухонцева – оправданием "предателя" Курбского) – то он изгоняется из числа "национальных" русских поэтов.
Но главную разделительную черту, по Ст. Куняеву, проводит отношение к государственности – будь то российской или советской, все едино (СССР – продолжатель дела Российской империи). "Русифицировать партию", "сохранить советскую государственность" – вот реванш истинно русских по крови и по убеждению писателей. (Писатель вообще может стать истинно русским только при условии сочетания этих двух непременных качеств.) Проверка на государственность как инстинкт определяет и отделяет "наших" от "чужих": "Но мы инстинктом русских людей, чьи предки целое тысячелетие строили государство, понимали, что оно <…> есть высшая ценность <…>. А почему мы не могли закрывать глаза на то, что у всех поэтов еврейского происхождения, даже тех, кого не без основания можно считать русскими поэтами, явственна любовь к русской культуре и к русской природе, и даже к православию, но одновременно неизбывно неприятие русской государственности <…> вопрос о государственности нашей и есть самый главный водораздел, определяющий степень "русскости" того или иного поэта". Таким образом из "русских поэтов" отчисляются "все поэты еврейского происхождения" – Д. Самойлов, Н. Коржавин, И. Бродский, О. Мандельштам.
Следом за государственностью – оправдание тоталитаризма ("сталинская солдатско-принудительная система была исторически неизбежна для спасения страны"). "Постоянный "тоталитаризм" (как военная мобилизация всех сил. – Н. И .) есть естественное состояние русской жизни и русской истории". В "государственническом" и "тоталитарном" контексте жанр доноса властям на других поэтов (участников неподцензурного альманаха "Метрополь", например) естественно рассматривается его автором как благое, героическое деяние, предпринятое в целях спасения русской культуры и приводится как акт вольнолюбия и свободы творчества: публикация предварена заявлением о том, что: "Никаких забот о личной карьере в голове у меня не было. Зачем она мне? (В этот период Ст. Куняев был секретарем Московского отделения СП РСФСР и более чем "отрабатывал" свою должность. – Н. И .) Я любил свободу и жизнь вольного художника". Лицемерие – это не качество личности автора, а метод литературной работы, "полемики", – так же как и провокация под видом дискуссии "Классика и мы", выступая на которой, литературовед и критик Юрий Селезнев сделал эмоциональное заявление об идущей уже идеологической мировой войне. А намеренное позиционирование "русских" писателей против "евреев" преподносится как "русско-еврейское Бородино".
Там, где торжествует государственническая тоталитарная идеология, оправдана и даже приветствуется цензура, – что тоже входит в систему воззрений, в обязательный набор националистической критики и литературоведения.
Русский язык в националистическом дискурсе противопоставляется всем другим как исключительный (так же как православие – с исключительным схождением божественного огня на Пасху – другим христианским вероисповеданиям); в связи с этим завершу свои заметки весьма слабым поэтически, но идеологически показательным стихотворением некоей Маргариты Сосницкой, заканчивающим ее заметки "На фоне русского" и противопоставляющим "богатство" языка русского "неэквивалентности" и "неадекватности" других европейских языков: "Бог говорит по-русски. / По-иностранному черт. / Козни, подвохи его и ловушки / Только он сам разберет. / Цели своей никогда не покажет, /… / Пошелестит перед носом бумажкой, / Шкуру глумливо сдерет". Одна из главных заповедей националистической критики – горделивый изоляционизм, намеренное отчуждение от влияния всего иностранного как "сатанинского". Но если с ними – "черт", то с нами Бог – этим кратким выражением много сказано и об интеллектуальном состоянии, и о параллелях отечественного национализма с немецким фашистского извода. Что подтверждается многостраничной статьей М. Любомудрова, где "общеизвестному преобладанию евреев" в сфере искусства приклеивается "весьма точное терминологическое обозначение: дегенеративное искусство".
Националистический литературно-критический дискурс не только широк по своему спектру, от "ультра" (фашистского) до "мягкого" (умеренно-патриотического) варианта, но эти варианты взаимозаменяемы: многое, если не все, зависит от места высказывания (и от литературного окружения на данный момент). Спектр – от откровенно черносотенной "Молодой гвардии" до газеты русских писателей "День литературы", в которой не брезгуют печататься критик Лев Аннинский и букеровский лауреат Олег Павлов. На самом деле и там пафос хоть и размыт (разнообразными пятнами и вкраплениями, вплоть до воспроизведений стихов О. Мандельштама, А. Ахматовой, И. Бродского, Б. Пастернака, Н. Гумилева), но все тот же, ксенофобский, отделяющий "газету русских" от прочих "нерусских".
4
Как же случилось, что ксенофобия и национализм обрели светский лоск? Перешли из маргинального положения в мейнстрим, потеснив и вытеснив прекраснодушную толерантность? Только ли из-за равнодушия и попустительства либералов, занятых в последние годы чем угодно, только не повседневной и трудной работой модернизации общественного сознания?
Дело не только в равнодушном развороте – спиной к "любым патриотам" – на 180°. (Либералы-то спиной, а СМИ поворотились лицом – надоели, мол, вы со своей риторикой, нам остренького подавай.) Дело еще и в том, что литературный националистический дискурс, во многом сегодня совпадающий с новоимперским политическим дискурсом современной российской власти, не только развивает патриотическую риторику, но и пытается экспроприировать саму культуру. Не только присваивает себе знаки и символы, но и кладет лапу на "тексты". Много и хорошо в отличие от либералов работает, в том числе и в провинции, в том числе и расчесывая ее, провинции, провинциализм, уверяя, что отсталость и есть достижение.
"Лютые патриоты" сидели, забаррикадировавшись на своем Комсомольском проспекте, и ни на что хорошее уже не рассчитывали. "Страдали, пили, плакали и матерились", как сказано афористичным С. М. Казначеевым. Но, протрезвев, взялись с мутными с похмелья глазами за ум и расширяли свою "территорию" поелику могли. Право слово, ими нельзя не восхититься. Что до либералов… Тоже ведь каждую дрянь, выходящую из-под "либерального" пера, превозносили (и превозносят) до небес. Если свой Пупкин – он мастер псих, прозы и наст, поэт; если Пупкин чужой, антилиберальный, то полное г. Все как у "лютых патриотов", только наоборот: где у одних лево, у других – право.
И если Архангельский, Познер и Ерофеев теперь зовут Проханова на передачу, то я их понимаю.
Нет, это не "лютые патриоты" победили, – это проиграли "лютые либералы". Никогда бы этого не случилось, если бы на стороне последних были широта, самокритичность и самоирония.
Но чего нет, того нет…
По ту сторону вымысла
Отношение к тексту – как к fiction или как к non-fiction – решается не жанровым чутьем, а миросозерцанием. Атеисты воспринимают Библию как сказку, фикцию, fiction, верующие – как Священное Писание, non-fiction, отсюда проистекает и все дальнейшее расхождение между ними.
Когда термина non-fiction еще и в природе не существовало, а Лидия Яковлевна Гинзбург выявила перспективность "промежуточных" жанров, "Литературный энциклопедический словарь" 1987 года издания определял "особый род литературы", который "рождается на стыках художественной, документально-публицистической и научно-популярной литератур", как "научно-художественную литературу". (В те отдаленные от нас почти двадцатилетием времена приоритеты отдавались научности. И фантастика у нас была преимущественно научная.) Еще одно "явление сравнительно новое и развивающееся; границы ее жанров – предмет литературоведческих дискуссий" представлялось Словарем как документальная литература: "сводя к минимуму творческий вымысел, документальная литература своеобразно использует художественный синтез". Отбор фактов. Расширение информативности. Достоверность. Всестороннее исследование документов…