Его взгляд не со мной, он продолжает смотреть в сторону бара, как будто фигура или фигуры вот-вот возникнут из погребка тапера или материализуются в эктоплазме из ноздрей Теда Ардена. А затем возвращается к двери, как к наименее вероятному источнику чьего-то явления. А Тед - я приметил - был занят бутылками, пивными помпами, стаканами под ними, между делом весело позвякивая то тем, то этим, словно исполняющий некую современную пьесу перкуссионист, который со знанием дела снует между ксилофоном и глокеншпилем, треугольником и эолофоном, большим барабаном и тамбурином. Однако Тед успевал при этом очаровательно принимать дары как от счастливчиков, мужественно попиравших одной ногой рейку стойки, так и от менее удачливых - тех, кто теснился позади, кому не досталось ни прилавка, ни стола и требовалась третья рука, если хотелось закурить, одновременно поглощая горячительное. В краткий промежуток времени между моим приходом и возгласом "По последней!" я заметил, как Теду вручили потрошеную дичь, чатни домашнего приготовления, пук хризантем и книжку, внешне напоминавшую религиозный трактат. При виде последней Тед взревел, как ненормальный: "Вот это вещь, а? Потрясно, да? Веселенькая херовина!". Вероника была в общем баре, слишком далеко, чтобы сделать ему внушение. (Позднее выяснилось, что буклет назывался "Что тори сделали для рабочих?", и все его страницы были девственно чисты. Тед смеялся бы точно так же громко, но не громче, будь это буклет о лейбористах. Он был очень похож на Шекспира.)
Уинтер-принтер рассеянно принял мое угощение, взгляд его все так же блуждал. Будучи почти иноземцем, я воспользовался правом задавать вопросы там, где англичанину надлежало помалкивать.
- Что-то случилось? - спросил я. - Вы кого-то ищете?
- Что, простите? - отозвался он, как человек воспитанный. - О, - румянцы на его щеках разгорелись еще ярче, - собственно, да. Свою жену, собственно. - Тут он стал по-настоящему пунцовым.
Не знаю, откуда у меня возникло стойкое впечатление, что его настоящая фамилия была не Уинтер, а Уинтерботтом. Злоязыкие парни или мальчишки дразнили его Стылозадым - вот он и отбросил этот "зад". Это было просто мое подозрение.
- Извините, - сказал я, - мне, наверное, не следовало спрашивать.
- Да нет, - ответил он, - все нормально. Правда.
Он утопил свое смущение в поставленной мною пинте. Фуга воскресного вечера входила в стретту. Женщины болтали все громче, смеялись все бесстыднее, мужчины толковали о войне и об "этих черномазых" - египтянах, индийцах, бирманцах, все насущнее становилась необходимость заказать еще по одной, причем я не заметил, чтобы Тед как-то по-особому привечал своих одаривателей. А потом Уинтер-принтер произнес:
- О, она здесь! - И зарделся снова.
Он правильно сделал, сосредоточившись не на входных дверях, а на баре. Ибо - киномонтаж куда лучше нудной последовательности событий - просто из ниоткуда внезапно возникли четверо, и, в усугубление и без того загадочной обстановки вокруг, у каждого из них в руке уже был бокал. Компашка донельзя веселая. Уинтер сверлил взглядом одну из женщин, явно вынуждая ее посмотреть в его сторону, и, добившись своего, помахал ей и смущенно улыбнулся, а та с куда большей уверенностью в себе шутливо подняла бокал с чем-то, похожим на "Классический летний фруктовый крюшон Пиммс № 1", будто за его здоровье. Это была аппетитная, призывно улыбавшаяся во весь рот женщина лет тридцати, скандинавская блондинка, но отнюдь не ледышка, хотя лед и подразумевался - прирученный, одомашненный ледок зимних спортивных забав: румянец от катания на коньках, от жара поленьев, от горячего грога, красивые крупные бедра под юбкой, кружащейся на катке в вихре вальса, бедра, согревающие твою руку, словно муфта. Мутоновая шубка сброшена: зеленый костюм под нею подчеркивал все ее пышущие здоровьем прелести, в которых не было недостатка. Я плохо знаю женщин своей собственной расы - для меня они сущая экзотика, загадка, зато восточные женщины - просты и понятны. Оглядываясь назад, я думаю, что никогда не был "близок" (в том смысле, в каком понимает близость газета "Новости со всего мира") ни с одной англосаксонской женщиной (кельтские женщины - другое дело, у них гораздо больше общего с восточными). Главным образом мой физический контакт с англичанками сводится к одному и тому же воспоминанию: чья-то жена у меня на коленях в чьей-то машине на обратном пути из сельского паба под созвездием Ориона или под рождественской луной, морозные узоры на безосколочном стекле - кусок того пышного пудинга, который я перевариваю по возвращении. Эта женщина, миссис Уинтер, разумеется, присоединилась к прочим мимолетным и давним обитательницам моего воображения - я в мгновение ока настолько явственно ощутил тактильный образ ее тела, что понял: именно "зимняя" фамилия ее мужа (подсознательно отложившееся впечатление) вызвала во мне приятные "ледяные" ассоциации. Мне почему-то страсть как захотелось узнать ее девичью фамилию, а затем, когда я понял, что ничего не может быть легче, страстное желание улетучилось.
Мужа она поприветствовала. Теперь она вновь обратилась к своему кавалеру. Это был кудрявый шатен, этакий собирательный образ игрока-вояки; я машинально отправил его на Восток, нарядив в открытую рубашку и шорты, носимые в тех широтах круглый год: сокрытое богатство его здоровых волосатых ног, пропадающее даром в холодной, одетой Англии, украсило бы собой любой барный стул в тропиках. Чем он занимается? - подумал я и решил, что он, наверное, конторский служащий, чья жизнь начинается только после пяти вечера. Должно быть он, подумал я, вылезает из автобуса, как из постели, берется за гантели или эспандер, наспех глотает ланч по субботам, впрочем - без малейшего намека на несварение в драке за мяч во время матча по регби. Однако мужики, которые регулярно тренируются, как правило, не очень хороши в постели, а этот, несомненно, в постели был хорош.
Я повернулся к мистеру Уинтеру-принтеру и, не сообразив сначала подумать, спросил:
- Чем он занимается?
- Э-ээ? - Лицо его стало почти черным, как на плохом фото в газете, костяшки пальцев, сжимавших кружку, заострились и побледнели. - Вы о чем?
- Простите. Просто мне показалось, я где-то видел его раньше. То ли на футболе, то ли еще где…
- Кого?
- Да вон того.
- Он - электрик, - ответил тот, чуть ли не сконфуженно, будто поясняя мужское превосходство, силу (вроде "Он поэт" или "Он оперный тенор") мужской привлекательности представителей определенных профессий.
- Это Джек Браунлоу. - Такая краска стыда куда более пристала бы блудной дочери, кающейся во грехах.
- А…
Будучи человеком благоразумным, я прекратил расспросы. Зато Уинтера прорвало, его рот кривился, как у мальчишки, извергающего излишки выпитого пива на бетонные плиты заднего двора общего бара. Неужели мой здоровый бронзовый загар и корпулентная фигура вдохновляют на откровенность или все дело в моем безумном восточном взгляде?
- Видите ли, это моя жена, а другая женщина - жена Джека Браунлоу. - Эта другая женщина была довольно непритязательной компактной брюнеточкой, о таких говорят "пикантная", они так и пышут жаром - что твой конвектор. - А рядом с ними Чарли Уиттиер, он, знаете ли, холостяк. Беда в том, знаете ли, что я не умею играть в теннис, я не люблю теннис, - страстно выдохнул он, - а они играют в теннис.
- Но не сейчас же, - ляпнул я. - Нет, правда, теперь же не сезон, Уинтер, - пояснил я, а затем невольно (тут клише неизбежно) покраснел до корней волос и повернулся, чтобы снова взглянуть на Чарли Уиттиера.
С этим Уинтером как по минному полю ходишь, право слово. Как я заметил, Чарли Уиттиер был вогнут, будто некая тяжесть тянула вниз его тело от самого подбородка. Пуловер засосала впадина грудной клетки, а все нутро как будто вычерпали, оставив сплюснутую оболочку. Тело его под костюмом цвета ржаного хлеба стремилось к двухмерности. Нос и выпуклый лоб слишком поздно это поняли и тщетно протестовали. Я, кажется, видел его на теннисном корте - одушевленные портки с несоразмерным попугайским клювом, стремительные, катящиеся кубарем.
- Не сейчас, нет, - согласился Уинтер. - Но я не буду, понимаете, не буду играть с ними ни в какие их игры. Этот Чарли Уиттиер, - прибавил он, большим глотком подливая горючего в поднимающееся презрение, - большой любитель умасливать. Но я не стану. Не игра это, что бы они там ни говорили.
Да, я могу признать некую эротическую небесполезность Чарли Уиттиера, этого тела, изогнутого, как огромная пригоршня. Но зачем выбирать его, если вот он, другой - Джек Браунлоу - ухмыляется и шепчет что-то Уинтеровой жене, а та смеется и закусывает губку. Наверное, Чарли Уиттиер был ходячей самоисчерпавшейся метафизикой этой циничной пригородной любви в духе безнадежно устаревшего и забытого Ноэля Кауарда?
- А кто такой Чарли Уиттиер? - поинтересовался я.
В этом пабе можно было бы наяву разыгрывать "Счастливую семейку" - здесь собралось много солидных, добрых ремесел, не чета этому вашему туманному "работает где-то в Сити".
- Вся правда в том, - сказал Уинтер, - что он тот, кто он есть на самом деле. "Отмороженный мясник" - так называют его настоящие мясники.
Мне известно, что это значит. Человек, торгующий мясом, но далекий от поэзии скотобойни. Неграмотный продавец книг. Закройщик готового платья. Недомясник, не имеющий ничего общего с тем человеком, который женился в свое время на прародительнице Теда Ардена. А ведь он вполне мог и кожи дубить, и шить перчатки, этот молодой Шекспир, игравший в игру "Заколоть теленка", не так ли? В эту минуту Тед Арден стал звонить "отбой". Он бомкнул в некое подобие колокола с "Лутины", возопив с шутливым отчаянием в голосе:
- Ах, голубчики, давайте тут все мне, закругляйтесь, а то из-за вас у меня лицензию отымут. Ну-кось все мне допиваем свои стаканчики, ой-ой, что за шум-гам, законы не мной писаны, ну-ка, давайте, не бузим, дверь - там, а то полицейские машины караулят за углом, дома, что ль, у вас у всех нету?
Посетители были явно в добром расположении: они, поперхиваясь, опрокидывали свои стаканы и пинты, изо всех сил стараясь угодить Теду, а тот вознаграждал самых скорых допивальщиков обаятельнейшими улыбками и похвалами:
- Дивно, дивно, голубчик ты мой, я бы правую руку отдал бы, чтоб так глотануть!
Затем Тед стал выпроваживать своих посетителей к главному выходу, звонко чмокая в щечки милых женушек, а мужья их при этом блаженно лыбились. Тед Арден не был "отмороженным мясником".
Миссис Уинтер подошла к нашему столу и поздоровалась с моим отцом - к моему вящему удивлению - с почти дочерней теплотой. Отец, порозовевший от жары, пива и кашля, произнес с одышкой:
- Мой сын, уф-ффф, вернулся из заграницы, уф-ффф.
- Откашляйся как следует, Берт, - сказал один из его друзей-гольфистов и постучал отца по спине.
Дилинькали стаканы, сгребаемые со столов. Эхом донесся звук колокола из общего бара.
- Рада с вами познакомиться, - сказала миссис Уинтер, а потом повернулась к мужу и произнесла, качая головой с дурашливой грустью и нежно улыбаясь: - Ах, Билли, Билли, глупыш, что молчишь?
Уинтер покраснел, губы у него дрожали. Потом его жену обволокла толпа - толпу эту стремительно расцеловал, приласкал и умаслил Тед Арден. Уинтер-принтер сидел молча и смотрел невидящим взглядом на влажное полотенце, наброшенное на сифоны. Затем вышел через заднюю дверь, ни с кем не попрощавшись. Никто, кроме меня, и не заметил этого. Отец сказал мне:
- Роланд обещал меня подбросить до дому. - Он снова зашелся в кашле.
- Хорошо, - ответил я. - Встретимся там.
- Прости старина, места маловато, - сказал мне гольфист-коммивояжер по медоборудованию, - это же всего-навсего "форд-префект".
Он горестно посмотрел на меня краем глаза, будто зная, что у меня, где-то далеко, на моем загадочном и прибыльном Востоке, имеется машина куда просторнее, да еще и с водителем. Я постарался скроить извиняющуюся мину. Когда я собрался уходить, Тед приобнял меня и шепнул:
- Не нужно так рано, если не хочется. Давайте еще тяпнем по половиночке перед сном со мной и миссис. Погоди только, пусть вся шелупонь разойдется.
Инстинктивно я почувствовал, что мне оказывается высочайшее благоволение. Я склонил голову, словно на воскресной службе.
Глава 2
Не бывает в наше время бескорыстных подарков, за все приходится платить. И время, которое ничего не стоит, оказывается дороже всего. И с чего, в самом деле, я должен был счесть привилегией приглашение остаться после закрытия, чтобы угостить "по половиночке" Теда и его миссис? Я ведь мог себе позволить уставить отцовский домишко всем этим вульгарным пойлом из Тедова паба, устроить маленький бар в гостиной, пить себе в холе и неге, ни на кого не оглядываясь… Но в Англии принято считать, что пьянствовать дома - ненастоящее удовольствие. Мы молимся в церкви, а надираемся в пабе. Исполненные глубинного иерархического почтения, мы нуждаемся в хозяине в обоих "святилищах", дабы тот верховодил нами. В католических церквях и континентальных барах хозяева все время на своих местах. Но Англиканская церковь исторгла Истинное Присутствие, а лицензионное право наделило трактирщика ужасающим священным могуществом. Тед предлагал мне эту вожделенную благодать, отсрочку смерти - которая и есть время закрытия, - жалуя мне с барского плеча продолжение жизни. Однако мне на самом деле не шибко нравилось расплачиваться за это сметанием окурков на совок (тяжко отдуваясь при каждом наклоне) или оттиранием губной помады со стаканов из-под грушевого сидра. Эта работа для мальчишки-поденщика. Никто, впрочем, не просил меня это делать, просто я решил, что от меня ждут некой добровольной помощи. Седрик, субботне-воскресный официант, снял зеленую куртку, являя щегольские подтяжки, и насвистывал, вытанцовывая с метлой. Был тут еще дебильного вида помощник, отмывавший стаканы с жуткой скоростью, сверкая при этом своими кретинскими очочками. А еще обрюзгший детина с расквашенным носом боксера, одетый в тельник осиной расцветки. Он ворчал себе под нос, как снулый пес, отдраивая прилавок в общем баре. Вероника опустошила кассу и пересчитывала выручку, а Тед колдовал над измерительными стержнями в погребе. Прошло немало времени, прежде чем я дождался выпивки. Я пару раз намекнул: "Уж теперь-то, наверное, миссис Арден, вы и джентльмены не отказались бы от стаканчика чего-нибудь" (я был еще не настолько накоротке с Вероникой, чтобы называть ее по имени). Но Вероника только бездумно кивала, не отрываясь от подсчетов, боксер ворчал, а дебил демонстрировал мне открытый рот и посверкивал очками. У меня возникло ужасное подозрение, а вдруг никто из них не любит выпивку, вдруг им нравится только торговать ею? Но вот, наконец, хозяин взошел из погреба, и лучи его истинного присутствия озарили и согрели каждый уголок бара.
Мы выпили за стойкой в общем баре, буквально "по кружечке" водянистого мягкого пива, которое Тед сам откачал и горделиво поднял, демонстрируя на просвет.
- Дивное! - сказал он. - О трактирщиках всегда судят по ихнему мягкому, - прибавил он назидательно. - Именно любители мягкого приносят денежку. Это их надо холить и лелеять.
Пойло потягивали с почтением, но, думается мне, без особого удовольствия. Затем я спросил, могу ли я иметь честь угостить присутствующих. Вероника сказала, что выпьет "порт-энд-брен-ди", дебилоид попросил темного пива, боксер - "ром-энд-лайм", Седрик - "Виски Мак". Я был подобен джину, вылетевшему из восточной бутылки, дабы с готовностью исполнить самые сокровенные, фантастические желания. Я взглянул на Теда: нос у него дергался, как у кролика. Он сказал:
- Тут на полке есть одна бутылка, вон, на верхотуре, так я всегда хотел знать, что в ней.
- А на бутылке не написано?
- Смешные каракульки там, голубчик мой. Никто так и не смог прочитать. Мы тут показывали ее индусу, из тех, что ковры продавали, так и он не сподобился. Правда, - прибавил Тед, - я всегда знал, что индус он невсамделишный.
- Так почему бы вам не снять бутылку с полки? - сказал я.
- Ага! - сказал Тед. - Вы ж прибыли из дальних стран, так что должны раскумекать, чего там понаписано. Эй, Селвин, - сказал он. Селвином звали дебилоида, - не так-то уж глупо, правда, Селвин?
- Де дада, я глупый с-под пива, - быстро и неразборчиво прогундосил Селвин, голос у него был как спущенная басовая струна.
- Слазь-ка, на верхнюю полку, голубчик, - попросил его Тед, - сыми с нее ту бутыляку со смешными каракулями.
Он повернулся ко мне:
- Купил их на укционе, когда "Корона" погорела. Кучу старых бутылок. Ээ, голубчик ты мой, - сказал он Селвину, - на стулик стань.
Но Селвин оседлал прилавок, протопал по нему большими своими черными башмаками, и уже, вроде как, карабкался по полкам. Забравшись под самый потолок, он ухватил бутылку, сверкнув стеклами очков, и спросил:
- Ода?
- Она-она, голубчик мой. Поостерегись там, когда слазить будешь.
- Лови! - Бутылка со свистом рассекла воздух и приземлилась прямо Теду в руки.
Это было какое-то бесцветное пойло с кириллицей на этикетке.
- Буду слазидь вдис, - прогундел Селвин, будто часы бомкнули на башне, и слез он довольно ловко, случайные бутылки только чуть позвякивали о черные башмаки.
- Это, - сказал я, - что-то вроде водки. Ну, вы знаете, русская выпивка.
Боксер заворчал:
- Я считаю, русские такие же отличные парни, как и мы. Ведь что такое коммунионизм? Это когда каждый старается изо всех сил на благо остальных, я так это понимаю. Разве это неправильно? - он вызывающе посмотрел на Седрика.
- Я вас умоляю, - произнесла Вероника. Голос у нее был подобен лопнувшей ми-струне, - не надо политики в столь поздний час, будьте так любезны.
- В каком-то смысле, - ответил Седрик, - все люди одинаковые. Нет высших и низших. И никто не обслуживает, так сказать. Так вот, я не считаю, что это правильно.
- Пожалуйста, - сказала Вероника более резко. - Только не в моем доме, если не возражаете.
- Думал, дебось, ди достаду? - Селвин больно ткнул меня локтем в бок, зияя открытым ртом и сверкая очками.