Кстати, Алексей Никитин полагает главным героем романа – Пеликана, студента и будущего, за пределами книги, воина-интернационалиста (ДМБ – осень 1986 г.), тогда как внимательный читатель объявит таковым именно "старого" (курсив А. Никитина), Максима Багилу, и будет прав. Хотя бы потому, что интонационная и стилистическая ткань образа вполне безупречна, и составляют ее, такие, например, фразы, звонкие, скупые и сильные: "В первой половине двадцатого века Украина оказалась самым опасным местом в Европе. (…) Надо ли удивляться, что многие потом не решались или просто не хотели рассказывать детям, как жили с начала Первой и до окончания Второй мировой войны".
В сюжетном развороте смерть Максима Багилы – главный романный контрапункт – после нее (или вследствие оной) – темп повествования ускоряется, теряя по дороге кой-кого из многочисленных персонажей; герои наконец взрослеют, решают и решаются, воздух стремительно уходит, чтобы в финале погрузить читателя в непросматриваемый вакуум.
Надо сказать, старики у Никитина всегда получались интересней молодых (есть в новом романе возрастной король фарцовщиков Алабама – колоритный тюрконемец) – такая уж писательская особенность. Кому-то удаются любовные сцены (мало кому), кому-то батальные, кто-то хорош в апокалиптической футурологии (не бином Ньютона). А Никитин умеет великолепно описать женские кроссовки "Пума" тридцать шестого, самого ходового размера. И да, киевских очень мудрых стариков: и крестьянин-ясновидец, и профессор-букинист рассуждают на схожем интонационном и словарном уровне.
Может, поэтому юный главный герой (в авторской версии), задуманный одновременно как "маленький Пеликан и Пеликан-великан", в герои – объективно – так и не вышел.
Конечно, между Киевом образца Victory Park’а и Киевом 2013–2014 годов еще будут проводить натужные параллели, и уже проводят, и не без активного участия автора. Благо и конъюнктурно, и юбилейно. Однако я бы прежде всего предложил рассмотреть роман с литературной точки зрения – оно, может, не столь соблазнительно, зато параллели заведомо яснее, вовсе не штрихпунктирные.
В свое время, когда на "Национальный бестселлер" выдвигались сразу два романа Алексея Никитина – "Истеми" и "Маджонг", а я был в Большом жюри премии, мне приходилось говорить о вторичности этих текстов.
То была не претензия автору, поскольку речь ни в коем случае не идет о плагиате или, хуже того – пародии. Вторичность Никитина – даже не инструмент, а своеобразный литературный прием. Рискну назвать его крипторемейком – "возьму свое там, где увижу свое", притом что автор сам деятельно помогает нам в расшифровках, указывая источники вдохновения подчас напрямую, а подчас в довлатовской манере: "Волга впадает в Каспийское что?"
Сталкером "Истеми" поработал детский писатель Лев Кассиль с "Кондуитом и Швамбранией", а также, хоть и в меньшей степени, – один из латиноамериканских последователей Льва Абрамовича по имени Хорхе Луис Борхес.
В "Маджонге" это найденное "свое" заметно увеличило поголовье. Совсем как в бородатом анекдоте про Чапаева в бане – "так я, Петька, и годами старше" (в том смысле, что роман объемней). Тут и Гоголь Николай Васильевич, и снова Борхес, и Пелевин, который, натурально, приводит за ручку Карлоса Кастанеду. И даже Лев Гурский с Натаном Дубовицким.
Но я же говорю – Алексей Никитин, он, как приговский Милицанер – не скрывается. И в VictoryPark’е любовно выкликает из строя прежних проводников – снова Борхес, контрабандно читаемый Пеликаном в Херсонесе, кастанедовские оборотни, люди-звери, превращения которых происходят, впрочем, вне эзотерических пространств и средств. Разве что водка.
А вот прямые вдохновители на сей раз – народ куда более актуальный.
Про Алексея Балабанова с "Грузом 200" я уже сказал. Афганская тема. Образ социального ересиарха из толщи народной. Убийство, которое злокозненный мент вешает на постороннего, и тот, в силу разных обстоятельств, ни возразить, ни оправдаться не может. (У Балабанова заканчивается смертной казнью, у Никитина – спецпсихушкой.) Урбанистическая, промышленная дурная метафизика. И главное – стремная атмосфера скорого тотального катаклизма; государства и социума, готовых взорваться Чернобылем.
Еще, конечно, сразу вспоминается отличный роман Михаила Гиголашвили "Чертово колесо" (хотелось добавить – "и нашумевший", но… Роман прошумел, и даже взял "Большую книгу", но не так, как бы следовало, увы…), который вышел в том же "Ад Маргинеме" в 2009 году.
Действие "Чертова колеса" относится, казалось бы, к другой эпохе (год тогда тикал за три и больше) – 1987-му (в романе на разные лады костерят "гребаную перестройку"), однако набор сюжетных линий и персонажей почти идентичен.
У Гиголашвили мотор сюжета – оборот наркотиков в природе, а фарцовка и теневой цеховой бизнес – где-то на обочине, у Никитина – зеркально наоборот. Что, собственно, непринципиально, ибо, повторюсь, – дежавю оглушительное (смешно, но даже чертово колесо у киевлянина есть, отнюдь не метафорическое). Столица имперской окраины – и с чем Киеву устойчиво рифмоваться, как не с Тбилиси? Менты, крышующие наркоторговлю. Среднеазиатский след.
Бессмысленная энергия преодоления реальности и фольклорные трипы.
Городские партизаны, тренирующие себя для скорых боев (у Никитина идеал оных – правильный коммунизм; у Гиголашвили – обычный национализм).
Разве что воров в законе у Никитина в романе нет, возможно – по слабому знанию предмета.
Зато "старый" Максим Багила местами напоминает дона Корлеоне. Ну, если бы сицилиец Вито вдруг переехал на Украину и сделался ясновидящим.
Я бы до кучи добавил сюда и Захара Прилепина, поскольку "жигулям"-"восьмерке", на которой ездит фарцовщик Белфаст, в Киеве 84-го взяться элементарно неоткуда, кроме как из одноименной повести и фильма. Данная модель, напомню, впервые собрана на вазовском конвейере в конце эпохального года, а в продажу поступила (та самая первая партия с коротким передним крылом) уже в 1985-м, то есть за пределами действия романа Victory Park.
Впрочем и строго говоря, это, пожалуй, единственный у Никитина фактический ляп. Ну да, меня еще несколько смутила бешеная популярность артиста Михаила Боярского у киевлянок бальзаковского возраста, статуса и темперамента – и тогда не того масштаба была селебрити. Или ограниченность наркооборота кругом бывших воинов-афганцев. И все же это скорее вкусовые претензии.
А теперь попробуем зафиксировать, в чем, не побоюсь, феноменология романа Никитина относительно жестокой хирургии Балабанова ("Груз 200", по сути, паталогоанатомия времени) и криминальной диагностики Гиголашвили.
Не в механической же увлеченности чтением – Никитин это хорошо умеет, но достоинство двусмысленное.
А собственно, фишка в отсутствии клиники. Медицину заменяет лирика. И это достойный ченч – щемящая нота городской печали иногда способна воздействовать на сознание не хуже разборок-раскладов-терок, крови, спермы и ужастей. (Балабанов это знал, прослоив "Груз 200" виашной и дембельской песенной лирикой.) Никитин – мастер интонации, и даже типичная для его персонажей манера изъясняться на стыке инженерской рефлексии и кавээновского замеса хохм – тоже отзывается ностальгической грустью. О стране, которую мы потеряли, ибо ее, такую, невозможно было не потерять.
Вовсе не случайно, надо думать, в никитинском романе с симпатией упомянут уральский поэт и певец Александр Новиков, в том же году записавший свой первый "блатной" альбом "Вези меня, извозчик". Новиков на свой брутальный лад скрестил советский дичок с классической розой – элегические салонные мотивы а-ля Игорь Северянин с шершавым языком индустриальных окраин. И если искать в романе лейтмотив – им станет лирический боевик Александра Васильевича "Помнишь, девочка, гуляли мы в саду", строчки из которого по случаю цитируют персонажи.
Пророчески завершающийся фразой "Дай бог памяти, в каком это году…".
Я бы дорого отдал, кстати, за хороший русский роман о 1984-м. Когда и впрямь уже все отмечалось, угадывалось и не сбылось. Пусть роман именно так и называется, ничуть не восходя к Оруэллу и Амальрику.
Где были бы процесс, вернувшийся на место прогресса, список запрещенных рок-групп (как будто власти, при всем их материализме, собирались столкнуть музыкантов из андеграунда еще глубже в ад, вообще это был год торжества советской метафизики); где еще не было радио "Шансон", а шансон уже был, как и загадочная группа "Лед Зипперпл", которую один дворовый хулиган просил меня ему "записать"; где только начинали (в связи с Афганистаном) косить от армии, сбегая в психушки, а не в "молодогвардейцы" и депутаты; где в спортсекциях не только полуподпольно отрабатывали броски и удары, но и читали "Мастера и Маргариту", а также "Сто лет одиночества", передавая товарищу; где сахар (кубинский, тростниковый) был и впрямь слаще; когда ничего не осталось, лишь тоска да печаль, хотя страна ощутимо становилась другой.
И писатель Алексей Никитин в романе Victory Park во многом удовлетворил мою странную потребность. За что ему теплое читательское спасибо.
А тянуть за уши (пусть торчащие) сюда Майдан и Донбасс вовсе не нужно. Писатель и сам предупредил спекуляции (прежде чем в них поучаствовать) – его герои покидают Киев. "Разлетятся кто куда", как в "Крылатых качелях", песенке тех времен и тоже про парк. Алабама уезжает в Ереван, Пеликан в Афганистан, Ирка – в бурную личную жизнь расцветающей красавицы, цеховик Бородавка – в тюрьму, старый Багила – в лучший и, надо полагать, уже известный ему мир, внук его Иван – на Север…
Разве что прозвучало тут одно эхо, Никитиным не предусмотренное. Лидер городских герильеро-ленинцев, экс-афганец Калаш уходит от облавы в финале Victory Park’а. Один из руководителей украинских ветеранов-афганцев, командир 8-й сотни самооброны Майдана – Олег Михнюк, погиб под Луганском 14 августа 2014 года. И как сообщают блогеры, при обстоятельствах более постыдных, нежели героических. Отсылающих скорее не к Балабанову, но Говорухину, не к "Грузу 200", а "Ворошиловскому стрелку".
Но это уже иная эпоха и история.
Матрица Алексея Иванова: глобус "Ёбурга" как карта России
Знаменитый прозаик Алексей Иванов – менее всего постмодернист; artist – по формальным основаниям. Однако в своей писательской биографии он сменил множество масок – куда там статусным литературным ролевикам.
Строго говоря, к ролевой игре уместно отнести лишь издательский проект "Алексей Маврин" с крипто-детективом "Псоглавцы" и техно-триллером "Комьюнити". И наверное, в случае Иванова разумней говорить не об "ипостасях" (пафосно, осмеяно коллегой Довлатовым), но – исключительно нейтрально – про "амплуа".
Иванов в этом смысле – идеальный писатель; важно понимать его стратегию – она не столько в последовательной смене жанров и приемов, сколько в императивном "изволь соответствовать". А значит, умей всегда быть новым и неожиданным, экзистенциально голым на своем пустом литературном участке. Поэтому создатель прославленного экранизацией "Географа", раздваивающийся на автора-персонажа, будто не знаком с мастером-реконструктором (история переходит в фэнтези), написавшим "Золото бунта" и "Сердце Пармы". А порнограф-затейник из "Блуда и Мудо" ничем не напоминает эсхатологического сценариста "Летосчисления от Иоанна" (фильм Павла Лунгина "Царь").
А потому фразу из устных рецензий на "Ёбург", которую мне доводилось слышать не раз: "В книге есть множество всего, но нет писателя Иванова", следовало бы полагать не вздохом разочарования, но вполне энергичным комплиментом.
Во всем солидном на сегодня корпусе писателя, однако, неизменно присутствует крепкая закваска литературного профессионала, потому нет ничего удивительного в том, что Алексей Иванов дебютировал как фантаст, а литературную зрелость встречает в качестве летописца.
Это ведь именно летописный канон – "Хребет России", "Горнозаводская цивилизация", и вот, самый яркий – "Ёбург".
Книгу рецензировали – глубоко и поверхностно, доброжелательно и не очень, поэтому мои пять копеек – не рецензия, а скорее заинтересованный комментарий.
Тем не менее буквально пару слов: из лихого названия и киношного подзаголовка ("Город храбрых. Сделано в девяностые") ясно: в руках мы держим объемнейшее собрание пестрых глав из новейшей истории столицы Урала. От Ельцина до Ройзмана. Принципиально – в народной, а не официальной версии. А народом и голосом российской провинции сегодня работают журналисты. Поэтому и стилистика, и поэтика предсказуемы: очеркизм, исторический онлайн-дневник; отчасти развязный, кое-где небрежный, подчас на самоподзаводе – от масштабов самому себе назначенной миссии.
Это как раз замечательно – журнализм при правильно выбранной оптике, чувстве вкуса и меры, неизбежной авторской вовлеченности, феноменологических претензиях – и есть летопись. Парадокс: скоропортящийся продукт превращается в армейские консервы "хранить вечно".
Made forever.
У очеркистики, конечно, свои системные изъяны: так, бандиты (в случае Ёбурга подымай, конечно, выше – городские командиры) выглядят значимей и рельефней инженеров и архитекторов. Даже не политический мастодонт Эдуард Россель, а его многолетний оппонент, фигура вполне местного значения – мэр Аркадий Чернецкий, показан не крупнее, но, что ли, подробнее гениального Ильи Кормильцева.
Трагедия талантливейшего Бориса Рыжего отходит на второй план относительно истории литературного конфуза – Ирины Денежкиной (впрочем, в этой новелле ощущаются личные, ивановские, саркастические обертоны, а Рыжий – ну, он давно всеобщий). Николая Коляды во всех его ипостасях заслуженно много, но его театральный многолетний роман как-то тускнеет на фоне эпизода с Марго и Максом – скандальных персонажей первого отечественного ток-шоу "За стеклом" (что? не помните? вот и я только благодаря Иванову… хм… освежил).
Вообще, подобный подход сплошь и рядом ограничивает разговор о поэте его легендой. Жажда – ничто, имидж – все. Характерный пример – поэт и певец Александр Новиков. Замечательно-криминальная биография, косая сажень в плечах и высоченный рост, гомофоб и "антипопс", а для песен Новикова банально не остается места. Между тем именно этот "классик русского шансона" – чуть ли не единственный продолжатель редкой северянинской линии в русской поэзии.
Еще один парадокс: глас провинциального народа в подобных описаниях ёбургских кущ как бы сливается с говорком столичного сноба. Общие фельетонные корни, чего вы хотите…
Вообще, слишком заметна и просчитана установка на первую реакцию дисциплинированного читателя: "оп-па, они были первыми!"; "мать честная, и этот, оказывается, оттуда!", "а вот у нас было совсем как у них, только по-другому"…
Последняя реплика воображаемого народного рецензента самое, пожалуй, ценное.
Сколько раз за последние годы, десятилетия уже, приходилось слышать – то директивное, то якобы экспертно-аналитическое, – о неизбежном и центробежном распаде России, о тектонических разломах российской цивилизации. По Волге, Уралу, ментальности, "кормить Кавказу" и даже языку…
О "Ёбурге" и в Питере мы говорили с владивостокским журналистом и писателем Василием Авченко ("Правый руль", "Владивосток 300"). Обсуждали не качество, а значимость книги – доказывающей, что Россия – страна монохромная, единая в основных проявлениях и сам ход новейшей истории, так любовно каталогизированный Ивановым, – матрица, практически абсолютная, всех регионов. Где не так уж казенно, а вполне философски звучит официальное "субъект".
В отличие от огромной РФ маленькая Швейцария совершенно разнообразна по языкам, настроениям, даже социальному пейзажу. Германия, Италия… И кстати, ничего – живут.
"Ёбург" Иванова – история, обернувшаяся географией, глобус Екатеринбурга, который легко превращается в карту провинциальной России. Универсальность и взаимозаменяемость. У них – у нас.
Объясню на собственных пальцах – саратовских примерах.
У них – многолетние разборки "уралмашевских" с блатными, "синими"; у нас – знаменитый расстрел в "Грозе": двое киллеров-суперпрофи молниеносно положили пятнадцать человек – никто и дернуться не успел: все ядро крупнейшей саратовской ОПГ "чикуновских" во главе с лидером – Игорем Чикуновым.
Страшноватый саратовский взнос в общак российского криминала – убийство областного прокурора Григорьева уже в нулевые.
Губернаторы и мэры конфликтуют везде – но у нас собственная гордость: мэры отправляются не на покой, а в тюрьму. Отсидел свое мэр Саратова Аксененко, получил срок мэр Энгельса – Лысенко…
У них – мэтр советской литературы Владислав Крапивин; у нас – автор ее альтернативной истории – Роман Арбитман.
У нас не было своей Уральской республики, но проходил процесс Эдуарда Лимонова и должны были арестовать Ходорковского.
У них – Николай Коляда, у нас – Алексей Слаповский.
Разумеется, необходима поправка на масштаб и, так сказать, реализованность. Ёбург в последней категории необычайно крут. Феноменален в умении подсадить огромную страну на себя и своих.
Взять хоть рок-музыку. Наверное, в каждом областном городе были в эпоху бури и натиска русского рока команды, способные поставить на уши тусовку страны. Не кумиры здешних неформалок, но люди, способные дать с болью вырванные из себя мелодию и драйв, показать в текстах собственный край и космос. Однако у свердловских (тогда) "Наутилуса-Помпилиуса" и "Чайфа" великолепным образом получилось, а саратовские "Иуда Головлев" (играющие до сих пор) и "Ломаный грошъ" остались красивой легендой местного значения…
Но и это – тема отдельного специального разговора.
В "Ёбурге" есть веселая, карнавальная новелла о политтехнологах (почему-то не упомянут знаменитый в профессиональных кругах Олег Матвейчев, автор бестселлера "Уши машут ослом"). А вот целиком "Ёбург" должен стать учебником, настольной книгой российского PR-консультанта. И лучшим подарком клиентам – губернаторам и мэрам. С месседжем о том, что пора играть серьезно – не для выборов (которых нет), а, положим, вечность проводить. Не только осваивать бюджеты, но осваиваться в истории.
Тем паче что матрица от Иванова – теперь существует.
И уверен на полном серьезе, такая серия – о настоящей и главной России – не только востребована, но и пишется. А назвать ее можно будет простой фамилией выдающегося автора "Ёбурга".
В поисках провала. О романе "Крепость" Петра Алешковского
Недавно Олег Демидов, исследователь имажинистов и литературный критик, обратил внимание на близость двух сюжетов – литературного и сложившегося на наших глазах, онлайн, из реальности. Речь об историях бывшего афганца Германа Неволина из романа Алексея Иванова "Ненастье", совершившего вооруженное ограбление собственного босса, и "красногорского стрелка" Амирана Георгадзе, устроившего кровавый самосуд над партнерами – чиновниками и бизнесменом, убившего случайного свидетеля, после чего, согласно официальной версии, покончившего с собой.