Кстати, такие вот тандемы, где один как будто примагничен к другому силовыми линиями сходства/вражды, в ту единственную в своем роде Гражданскую встречались часто. Скажем, географически и хронологически близкая пара – юный краском Аркадий Гайдар и казачий атаман Иван Соловьев в Хакасии в 1922 году. Или – несколько иной вариант – анархисты и боевики Григорий Котовский и Нестор Махно, иллюстрирующие одну из главных загадок России, когда молодой разбойник начинает как Робин Гуд, а заканчивает либо пугачевщиной всех со всеми, либо переквалификацией даже не в управдомы, а в шерифы…
Персонажи, попавшие в орбиту Пепеляева и Строда, поражают схожим жизненным размахом (даром что корнет у Юзефовича не Оболенский, а Коробейников; поручик – не Голицын, но Малышев). Вот "дедушка Нестор" (Каладаришвили), восточный аналог Махно, тезки и единомышленника, "облик благородного шиллеровского разбойника" – Кутаисская губерния, Тифлис, Иркутск, граница с Монголией, командование корейскими отрядами Дальнего Востока, убит в январе 1922 года якутскими повстанцами. Похоронен в Якутске, перезахоронен в Иркутске – процедура заняла более полугода. Леонид Юзефович останавливается на этом затянувшемся ритуале весьма подробно.
Участник якутского похода Пепеляева, полковник Эдуард Кронье де Поль, "военный инженер, варшавянин, ветрами Гражданской войны занесенный в Приморье", поклонник Метерлинка, сгинул в Александровском изоляторе.
Командир РККА Степан Вострецов, полный кавалер орденов Боевого Красного Знамени, родился в Уфимской губернии, воевал в Первую мировую, этапы большого пути в Гражданскую – Челябинск, Омск, Минск, Кронштадт, Спасск ("штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни"). Затем КВЖД, Маньчжурия. Застрелился в 1932 году в Новочеркасске, где командовал корпусом, на старом кладбище… Еще жив сдавшийся ему Пепеляев, еще ходит в красных героях Иван Строд…
Надо бы остановиться, удержавшись от прямого и косвенного воспроизведения героической нон-фикшн. Хотя соблазн велик – чеканно-строгая, безоценочная и неэмоциональная манера Юзефовича, в то же время с глубоким пониманием и сопереживанием сделанная хроника, провоцируют как на пересказ, так и на публичное обсуждение – "передай товарищу".
Кто знает, может, именно подобными благородными мотивами вдохновлялись популяризаторы литературных находок и персонажей Леонида Юзефовича среди широких читательских масс. Борис Акунин, переименовавший исторически достоверного сыщика Ивана Путилина в придуманного Эраста Фандорина. Виктор Пелевин, назначивший "Самодержца пустыни" смотрящим над буддистским филиалом Валгаллы, под фамилией Юнгерна. Впрочем, в этом случае не Пелевиным единым – именно после выхода книги Юзефовича увлекся "черным бароном" Александр Дугин, объявив Романа Федоровича Унгерна пророком консервативной революции. По тем же причинам, плюс авантюризм и лютость, "маньячество" Унгерна, Эдуард Лимонов, сидя в камере Лефортовской тюрьмы, вставляет его в книжку "Священные монстры".
Что-то мне подсказывает, что феномен русского (и не только) самозванчества, осмысленный Юзефовичем в "Журавлях и карликах", еще сделается модной темой, подхваченной ловкими перелагателями, не исключаю – сериально и глянцево модной.
Но вернемся на "Зимнюю дорогу". Леонид Абрамович историю тщательно документирует, подробнейше комментирует уцелевшие визуальные артефакты (в архиве УФСБ РФ по Новосибирской области он разыскал записи упомянутого Кронье де Поля: "пять-шесть листочков испещрены мастерскими карандашными рисунками лошадей и птиц. Между ними вложена фотография толстогубой девушки с глазами навыкате. На обороте надпись: "На память дорогому мужу. Пусть не забывает свою жену, которой дал имя Мимка". Ох!). Равно как их отсутствие – Якутский поход не запечатлен в фотографиях по ряду причин, снаряжение у пепеляевцев было.
При нынешнем повальном увлечении реконструкциями Юзефович прибегает к ним бережно и немного нервно – как бы боясь навредить стихиям, которые говорят сами за себя. Сторонится лобовых мифологических интерпретаций, хотя они неизбежно прорываются, миф вырастает непосредственно из документа: "Все это можно прочесть как историю овладения богом забытой деревней на краю Якутии, которая и сама была краем света, а можно – как вечный сюжет о поиске ключа к бессмертию или к замку спящей царевны. Герой плывет по морю, идет через заколдованный лес, где не жужжат насекомые и не поют птицы, восходит на ледяную гору, отделяющую мир живых от царства мертвых, вязнет в трясине, теряет коня, становится жертвой предательства и, с честью выдержав все испытания, обретает искомое, чтобы с ужасом обнаружить: этот ключ не подходит к нужной двери, и над теми, кому он достанется, тяготеет проклятие".
Никак не избежать аллюзий на Одиссею (Итака для сибирского областника Пепеляева – автономная Сибирь, куда удается успеть только к собственному расстрелу, а не к Пенелопе) с Илиадой (сюжет которой, осада Сасыл-Сысы, тоже не завершился как надо). И тут необходимо сказать самое главное – серьезный, непредвзятый, без тенденций и агитпропа, в документальной манере Юзефовича, рассказ о любом крупном сюжете Гражданской войны в России наилучшим образом будет реализован в мифологическом, а то и космогоническом эпосе. Со стихиями и светилами, сиренами и титанами. Близкий, в контексте масскультуры, аналог – эпопея Толкиена о Среднеземье, разве что у нас, вместо эльфийской и хоббитской засахаренности, потоки крови и глыбы навоза, из которых бойцы Строда в Сасыл-Сысы строили неприступные бастионы…
У Толкиена, впрочем, с ходу определено, где здесь силы добра и света, а кто – отвратительный Мордор. Разве что единицы – Саруман и наместник Гондора становятся ренегатами. У Юзефовича одна из магистральных идей: люди, волей судеб оказавшиеся по разные линии бессмысленных и беспощадных фронтов, легко могли бы заменить друг друга. Поэтому их всегда возможно понять – не потому, что Леонид Абрамович самый беспристрастный историк или запоздавший миротворец, который, подобно Максимилиану Волошину, молится "за тех и за других". А лишь оттого, что у Бога всего много – и в обстоятельствах того катаклизма все были одновременно героями и жертвами, и цвет знамен в этом огненном и ледяном переплясе был только на самое короткое время принципиален.
Декларируемая парность идеалиста-народника Пепеляева и анархиста Строда не только поэтическая и политическая, они и в военном отношении скорее близнецы, чем антиподы, – обоюдное неприятие палачества и мародерства, своеобразный кодекс чести, уважение и милосердие к поверженному противнику. И где-нибудь в альтернативной реальности – если бы освобождение Пепеляева не было фрагментом чекистской игры, а Строд пережил бы нетронутым большую чистку – легко представить их сражающимися бок о бок в другой, справедливой и великой, войне…
Мне не раз приходилось говорить, что вся современная Россия, себя мало-мальски осознающая, – это Россия послевоенная, и чем дальше Великая Отечественная, тем сильней ощущение смертной и кровной с ней связи, протекающей, в общем-то, параллельно пропагандистскому мейнстриму. (Рискну высказать спорную версию: эту новую хронологию в массовый оборот запустил знаменитый советский акын, а ныне самый харизматичный мертвец страны – Владимир Высоцкий. История его России и, следовательно, России сегодняшней, построенной его слушателями и персонажами, начиналась с ВОВ, и в бэкграунде имела 37-38-й годы. Гражданскую войну Высоцкий не воспел практически никак.) Ей и в массовом сознании сегодня нет адекватного места – так, очередная русская Смута, с Романовыми и поляками, казаками и крестьянскими войнами, разрешившаяся "Собачьим сердцем".
А значит, Леонид Юзефович делает значительное и важное дело – понемногу, как ментальный хирург, приращивает стране ценное вещество исторической памяти. Экологически чистое, без красных, белых, да и зеленых красителей. И если Пепеляев и Строд уйдут со своей "Зимней дороги" в бестселлеры и сериалы, подобно Унгерну и Путилину, думаю, возражать Леонид Абрамович не станет.
Триумф моли. О романе Кристины Хуцишвили
Кристина Хуцишвили прислала мне свой роман "Триумф" (М.: РИПОЛ-Классик, 2013), написав в самопрезентации – "молодой автор". Поэтому ей должно польстить сравнение с автором сильно взрослым и прославленным, к тому же вдруг оказавшимся последнее время в устойчивой моде.
Известный эпизод из "Травы забвения" – молодой автор Валентин Катаев приносит мэтру Ивану Бунину очередной рассказ. Про молодого же человека. В этой прозе есть многое: несчастная любовь, кокаин в подозрительной компании, розовые голуби… И даже профессия героя – декоратор. Иван Алексеевич слушает – сначала благожелательно, но к финалу наливается фирменной бунинской желчью:
– Какого вы черта битых сорок пять минут морочили нам голову! Мы с Верой сидим как на иголках и ждем, когда же ваш декоратор наконец начнет писать декорации, а оказывается, ничего подобного: уже все.
Героиня романа "Триумф" Анита – почти коллега катаевского декоратора: она художник. Архитектор по образованию.
В тексте тоже есть немало чего: несколько романов Аниты (выделены два – первый и главный, длиною в жизнь; второй покороче, в перерыве), посиделки в кофейнях, заказы, которые нехотя берутся и делаются левой ногой; детали гардероба (акцент на маленькие черные платья), фильмы на французском (а не французские, почувствуйте разницу), зеленый чай; "многаденег", как выражается одна моя знакомая, принадлежа к тому же, что автор и героиня, поколению.
Косметика, обувь в Столешниковом и "Кофемания" близ консерватории; мохито, нескончаемые рефлексии и депрессии, малокровные сплетни о рок– и поп-звездах и продюсерах, внезапно появившийся сын с польским именем, постель – чаще не в качестве ложа страсти, а гнезда болезней; богатые родители, истории "про жизнь" на сайте, профилактирующем суициды и меланхолию.
Немало, но и негусто; нет живописи, графики, мастерских, эскизов и пленэров. Иногда Анита, отвлекаясь от сложной внутренней жизни, пытается встать и порисовать, как на дежурство, – описано даже без минимального погружения в детали процесса. Характерно, что все триумфы художницы остались за пределами текста, в романе мелькнула одна-единственная выставка, в ходе которой Анита напилась и привычно разочаровалась в арт-индустрии.
Впрочем, героиня отвлекается не только на творчество, но и на своеобразный дауншифтинг, а точнее, пробует разные форматы самозанятости – моет в какой-то конторе полы, чисто гастарбайтерша из стран СНГ (архаичная аббревиатура забавляет), стоит за прилавком в музыкальном магазине, создает и раскручивает сайт психологической помощи.
Но и тут без особых подробностей: мытье полов – повод повысить самооценку (ага, как в советском слогане: "Уважайте труд убощиц"); карьера продавца дисков обогащает разве только упомянутыми сплетнями и страхом перед наркотой.
Исключение, пожалуй, амплуа интернет-сталкера – исповеди пользователей, своеобразные short-story – самое живое и подлинное, что есть в романе, хотя бы на уровне языка и стиля.
Композиция вещи автору наверняка казалась новаторской и волнующей: пролог – интервью 60-летней Аниты, признанной и спокойной ("Я утих, годы сделали дело"). Надо сказать, цепляет – впрочем, не желанием узнать, как там раньше будет, а эрегированными индикаторами пошлости.
Читатель гадает: задан ли тут общий тон повествованию или заявлен концепт?
Разумеется, первое, и автор нас не разочаровывает.
Индикаторы торчат в этом предуведомлении даже не без лихости: "Когда мне было двадцать, я в основном занималась тем, что встречалась с мужчинами и читала книги, и из обоих этих источников почерпнула, что мир – не только Россия, весь мир – в кризисе, и интеллектуалы, как вы выразились, остались в прошлом".
И то верно: следов прочитанных книг в "Триумфе" маловато, чаще упоминаются авторы, которые представляются Аните модными. С мужчинами тоже напряженка, они присутствуют "облаком в штанах", причем не в маяковском, а в чисто физическом смысле. Ну да, Анита периодически пытается откровенничать, но скорее не в физиологическом, а в лексическом варианте: технологичное "занимались сексом" вытесняет конфузливое "занимались любовью".
В издательском анонсе заявлена тема "лишнего человека", магистральная якобы для романа Кристины Хуцишвили и русской литературы в целом, однако статичная Анита больше напоминает училку литературы, сбивчиво рассказывающую оболтусам из лицея для мажоров про мятущихся онегино-печориных.
В эпилоге 80-летняя Анна припахивает внука покатать ее на авто (а чего не покатать – пробок уже не бывает) и мечтает найти в Париже середины XXI века точку с живым вином. Надо сказать, советские научно-фантасты, описывая то же самое светлое послезавтра, были куда изобретательней в выдумке и выставке достижений прогресса. Но Кристина Хуцишвили – не фантаст, а социальный оптимист, адепт слогана, знакомого по фильму Дмитрия Астрахана, – "Все будет хорошо!".
Основной корпус – лирический дневник молодой дамы (с жанром, однако, все не столь определенно, циничные сверстники и Кристины, и Аниты назвали бы центральный текст "гоневом"), хроника женского десятилетия, условно – от двадцати лет до тридцати, впрочем, ни о каком развитии мыслей и чувств речи не идет.
Скудная фабула, которую я вам изложил почти исчерпывающе, бледная бедность интонации, нищета языка, а главное – концентрация пошлости заставляют заподозрить даже особый прием – Анну Ахматову в диковатом миксе с Романом Сенчиным, но, натыкаясь на некоторые обороты, понимаешь, что для изыска здесь явный перебор, а простодушие – как красоту, не замажешь.
Тушь для ресниц Yyes Saint Laurent, тени Dior и Mac, покупая всякий раз одни и те же цвета в надежде заполнить неохваченную палитру. И туфли, бежевые Louboutins, 37-й размер.
Я, надо сказать, больше по трендам, чем по брендам, но продвинутые дамы, которым я этот набор процитировал, похихикали в том смысле, что литературе лучше гнаться не за тенденциями, а за вечностью.
"Давно такого не помню: огромное желание жить, через какие-то конкретные дела. Мне очень хочется поехать в конкретные места, съесть что-то определенное, попробовать сделать конкретную прическу – в данном случае высокую, с парой мелких косичек. Попробовать очень темную помаду, купить бежевый лиф. (…) Но если хочу посмотреть что-то конкретное, то чувствую в себя в безопасности, все в порядке".
Чисто конкретный эпитет четыре раза на четверть страницы, и подобный стиль, при всей инфантильности, агрессивен и заразителен: рецензенты "Триумфа" впадают от него и вовсе в косноязычие: "Есть это и в женской прозе, пожалуй, характерная черта: желание не просто погружать в сюжет, но первым шагом делая рассуждение. (…) Сюжет и события жизни немногих героев рождаются из постепенности речи и рассуждений, а не наоборот" (Дмитрий Черный в "Литературной России").
Господи, кто на ком стоял?
А комплиментарная рецензия Максима Артемьева в "Экслибрисе НГ" кажется куском, абортированным из романа "Триумф", – настолько едина ткань бесстилья и умиротворяющей банальности.
И тем не менее.
Основная часть претензий к "Триумфу" вполне может быть снята. Если числить "Триумф" не по ведомству художественной литературы, а просветительской. Научпопа – социологической прозы и прикладной футурологии.
И лучше сразу не отделять автора от героини, Кристину от Аниты. Нет, безусловно, г-жа Хуцишвили дистанцию устанавливает, и не в подтексте, но контексте – писатель она если не умелый (пока), то грамотный. Выпускница МГУ, экономист, журналист, пишущая для "Сноба" и "Русского репортера", сочинившая две книги, – жизнь ее явно шире тусклого мирка вяло сражающейся с мужчинами и депрессухой художницы. Но, опираясь на это универсальное определение "молодой автор", зафиксируем общность поколенческую, а значит, в известной степени, мировоззренческую.
Они, молодые люди буржуазной столицы, рожденные уже не в СССР, действительно так живут и думают. Полагая, что мир и дальше продолжится столично-европейскими координатами, картинками поюзанного глянца, нефтяными папами, которые будут вечно отводить от своих рек бабла бодрые ручейки для потомства. А главная здешняя майн кампф – борьба с тараканами в собственной голове, а основное призвание – советы начинающим на сайтах психонеотложки. А в будущем исчезнут пробки и наступит сплошной ЗОЖ, однако хорошего вина достать всегда можно, если умеючи…
Хочется их приласкать. Погладить по высокой прическе с двумя косичками. Пригласить в "Шоколадницу" и проставиться коктейлями. И даже поверить, что все именно так есть и будет, а твой собственный опыт – маргинален и нетипичен. А если не получится уверовать – не пытаться переубеждать.
В этом смысле Кристина Хуцишвили написала точный роман. И даже пробуждающий чувство доброе – не брезгливо-жалостное, а щемящее-светлое.
Жаль только, декораций в нем не пишут.
Пир и вампиры. О романе Виктора Пелевина "Бэтман Аполло"
Виктор Пелевин, предвосхитивший многие словесные клише и символы эпохи, не мог, конечно, пройти мимо согбенной фигуры раба на галерах.
В его романе "Бэтман Аполло" (М.: ЭКСМО, 2013) образ мелькает неоднократно – то в виде малоудачного афоризма ("раб на галерах гребет всегда хуже, чем зомби, который думает, что катается на каноэ"), то в водоемах загробного мира (по-вампирски – "лимбо"), где Хароном, вооруженным боевым веслом, поочередно работают провожатый и провожаемый.
Но главный галерный раб, натурально, сам Виктор Олегович, а никакой не Владимир Владимирович. Если на каторге писательских чувств вертеть жернова романов, с гулаговской нормой – по книжному кирпичу в год, неизбежно дойдешь до вампирского молодежного сиквела, как галерные – до ороговевших мозолей.
Трудовые мозоли главный русский писатель и продемонстрировал, по дороге лениво пнув "Сумерки" и сделав Дракулу одним из персонажей альтернативной истории вампиризма (космогония которого тщательно, по-толкиеновски, проработана).
Одиннадцатый роман Пелевина "Бэтман Аполло" – продолжение восьмого "Ампира "В" (давайте договоримся писать все русскими литерами, а то однообразные графические приколы Виктора Олеговича, даже мне, старинному его адепту, начинают надоедать). Ну да, "социализм построен, поселим в нем людей" – в первой книге демонстрировалась местами подробная, местами схематичная, на уровне чертежа, архитектура вампирского мира. Потому не особо напрягала и слабоватая фабула по канону "романа воспитания", восторженно воспринимались диагнозы обществу потребления в категориях "гламура" и "дискурса", а непристойный афоризм про "клоунов у пидарасов" (и наоборот) существенно обогатил и объяснил тогдашнюю русскую жизнь.
"Бэтман Аполло" – имя императора вампирской вселенной, и щедрые к нему коннотации удивительно скучны, как и сам император. Виктор Олегович, как Николай Семеныч Лесков в диалоге с молодым Антоном Чеховым ("Знаешь, кто я такой?" – "Знаю". – "Нет, не знаешь… Я мистик…"), видит себя в первую голову писателем метафизическим, визионером и антропологом, а уж затем социальным аналитиком. Потому, конечно, основное содержание нового романа – эзотерические и духовные практики международного вампиризма, который, собственно, контролирует человечество и его историю.
Вампиризм почему-то теснейшим образом увязан с буддизмом – самый знаменитый вампир и первый официальный диссидент движения граф Дракула шел в духовных практиках ноздря в ноздрю с Буддой Шакьямуни и пришел к сходным результатам.