Критики, утверждавшие, что самое скучное у Пелевина – это его буддизм, в общем-то были правы, хотя и забегали вперед. Поскольку "Бэтман Аполло" – первый его роман, где учение древнего принца – в интерпретациях вампирских авторитетов – разложено подробно и по понятиям. "Растерто" – как говаривали русские бандиты в "Чапаеве и Пустоте".
Кстати, "Чапаев и Пустота", при всех его буддах-анагаммах, УРАЛах и глиняных пулеметах, концептуальной основой имеет все-таки не буддизм, а гностический миф. Однако именно тогда к Пелевину приклеился ярлык "буддистского писателя", и в "Бэтмане Аполло" он отработал давний аванс. Опять же, в манере галерного раба – квалифицированно и подробно, но с профессиональным занудством протестантского проповедника. Иронизировавший когда-то по поводу "преподавательского говорка П. Стецюка" ("Реконструктор") Виктор Олегович и сам примеряет здесь кургузый пиджачок и роговые очки лектора общества "Знание", как его герой вампир Рама Второй меняет доспехи в странствиях по загробному миру.
Я наконец понял, в чем сущность позднего пелевинского стиля – это словесная пурга удачливого бизнес-тренера, преуспеяние которого, расписанные на год вперед гастроли и понтовый райдер объясняются не собственными успехами в бизнесе, а джентльменским набором из высокомерия, цинизма, толики шарлатанства и конспирологии. Слушатели таких гуру лоховаты не по природе своей, а потому, что верят – бизнесу можно научиться. То есть стать таким же Пелевиным – в варианте офисного байронита или тусовочного дракулито. Ну и, конечно, "не…бет, уплачено".
Методология построения романа идей у Виктора Олеговича прежняя – диалоги простодушного ученика-неофита (простодушного, в случае БА, слабо сказано – такого дурачка, как Рама Второй, трудновато найти в литературе, доктор Ватсон отдыхает) и – в этом особенность вампирской дилогии – не столько мудрого, сколько искушенного в свинцовых мерзостях этого мира учителя. В "Бэтмане Аполло" учителей много, но наука их вполне однообразна, а у педагогики привкус не академический, а казарменный: несчастного Раму старшие вампиры передают с рук на руки, чтобы всласть покошмарить.
Сильно упали градусы относительно прежнего "философского Пелевина". Диагнозы вторичны, парадоксы предсказуемы, нет достоевского захлеба в разговорах о всемирных абстракциях, а одни лишь "усталость и отвращение". Фирменный цинизм уже не подкупает и не оглушает: его надо снимать слоями, как шелуху с луковицы, но, даже очищенная, она не дарит уже ни ощущения свежести, ни горечи и слезы…
Впрочем, снижение крепости во многом объясняется банально: объемом книги, ударные места просто растворяются в потоке "многобукв". Некоторые фейсбучане постят цитаты из БА отдельными статусами, на манер листовок – и в новой упаковке выглядят фрагменты на порядок сильнее.
Из фирменных пелевинских афоризмов запоминается немногое: прелестное "как все-таки много на женщинах всяких крючков и застежек – даже на совершенно голых женщинах".
Неожиданно точное сравнение, рождающее многослойный образ: "Черный резонатор угрожающе поблескивал – словно сталинское голенище с полотна художника Налбандяна".
И еще – более пространное, так говорил мудрый вампир Энлиль Маратович: "Русский человек почти всегда живет в надежде, что он вот-вот порвет цепи, свергнет тиранию, победит коррупцию и холод – и тогда начнется новая жизнь, полная света и радости. Эта извечная мечта, эти, как сказал поэт Вертинский, бесконечные пропасти к недоступной весне – и придают жизни смысл, создавая надежду и цель. Но если тирания случайно сворачивает себе шею сама и цепи рвутся, подвешенный в пустоте русский ум начинает выть от подлости происходящего вокруг и внутри, ибо становится ясно, что страдал он не из-за гнета палачей, а из-за своей собственной природы. И тогда он быстро и незаметно выстраивает вокруг себя новую тюрьму, на которую можно остроумно жаловаться человечеству шестистопным ямбом. Он прячется от холода в знакомую жопу, где провел столько времени, что это для него уже не жопа, а уютная нора с кормящим его огородом, на котором растут злодеи и угнетатели, светлые борцы, скромный революционный гламур и немудрящий честный дискурс. Где есть далекая заря грядущего счастья и морщинистый иллюминатор с видом на Европу. Появляется смысловое поле, силовые линии которого придают русскому уму привычную позу. В таком положении он и выведен жить…"
К слову, о жопах, которых вообще у позднего Пелевина непропорционально много, причем подаются они чаще всего в значимой для него стилистике русского уголовного… ну да, дискурса.
Некоторые рецензенты хвалили эротические сцены в БА за тонкость и целомудрие. Но тут, собственно, ничего нового: еще в "Чапаеве", оппонируя "трипперным бунинским сеновалам", он сформулировал кредо: "Если бы мне надо было написать по-настоящему сильную эротическую сцену, я дал бы несколько намеков, а остальное заполнил бы невнятным разговором…" Другое дело, что наравне с анальной семиотикой роман переполнен чмокающе-чавкающими звуками процесса, называемого в современном русском языке противным словом "минет". Понятно, что "вампир" и "сосать" – понятия одного синонимичного ряда, и для Пелевина это дело явление не сексуального, а скорее социального плана, в соответствии с упомянутой криминальной ментальностью… Тем не менее идиллическая набоковская картинка рассыпается, хотя по-своему трогательно разглядеть в разменявшем полтинник культовом авторе застенчивого и оттого нервно-грубого подростка.
С грустью приходится констатировать, что мотив ностальгии по советскому миру и детству, всегда придававший прозе Пелевина особое и удивительное измерение, как майские волны сирени превращают русские кладбища из мрачных гектаров, заполненных железом и камнем, в осколки Атлантиды, в "Бэтмане Аполло" растворяется и исчезает. И весь подлинный Экклезиастов пафос – о невозможности выйти из программы, даже обладая знанием, и крохотном шансе преодоления всеобщей сансары исключительно в одиночку – никак не тянет на откровение.
Другое дело, что в финале, в полном соответствии с заявленной схемой, Пелевин сумел преодолеть тенденцию лучшим в романе эпизодом: с вышедшим на одиночный пикет Рамой Вторым, которого, естественно, винтят и собираются закрыть. Диалог с омоновским полковником, пусть ненадолго, разбавляет душную романную тоску нотой светлой печали. Показательно, что сцена начинается и завершается на Тверском бульваре, как в лучшем, не раз здесь упоминаемом пелевинском романе…
А ведь "Ампир "В" с детских снов начинался, и они озаряли мягким дальним светом все кишкообразные подполья романа… То же самое с музыкальными цитатами, сообщавшими пелевинским текстам особую полифонию – БА на сей счет практически выхолощен, и две ссылки на Боба Дилана погоды не меняют.
…Удачи романа, как ни странно для ПВО, пребывают не в сфере идей, людей и отношений, но в фабульной части: Пелевин, как и прежде, демонстрирует незаурядную способность к свежей выдумке. Глубок и тонок сюжет с "Золотым парашютом" – так называется мистическая технология, лекарство от страха смерти и средство преодоления смерти как таковой. Вампиры за немыслимые деньги втюхивают продукт и услугу высшим слоям человеческого общества, что на выходе оборачивается самым масштабным в альтернативной истории кидаловом. Кинематографически сильны сцены путешествий в лимбо, сделанные на стыке мифа, триллера и притчи.
И вообще, в кино Пелевину пока не везет, а ведь "Бэтман Аполло" имеет все шансы сделаться блокбастером, случись хороший бюджет, умный сценарист, дельный и смелый режиссер, типа П. Джексона. Да и сериал бы вышел при тех же исходниках шикарным: Первый канал, 16+, саундтрек и первая актерская сборная, – хоть по одному роману, хоть по всей вампосаге.
Не зря же кто-то назвал "Бэтмана Аполло" пелевинскими "Утомленными солнцем – 2". Купаж сложноват (очки Виктора Олеговича трудно сочетаются с усами Никиты Сергеевича, а бесогон с вампиризмом), но киношная ассоциация к месту – особенно в плане размаха и бюджета.
И наконец, о протесте, которым прожужжали нам уши многие рецензенты, это "ж-ж", конечно, неспроста, но явно непропорционально тому скромному месту, которое протест в романе занимает. И можно было бы вовсе отказаться от возможности добавить в тему свои пять копеек, если бы не соблазн сравнения. В русской литературе события мятежного года нашли, на сегодняшний день, отражение в еще одной прозаической вещи – повести Романа Сенчина "Чего вы хотите?" (очевидная аллюзия на роман Всеволода Кочетова "Чего же ты хочешь?").
Писатели они, безусловно, абсолютно разные (хотя при желании можно свести вместе тувинские корни Сенчина и пелевинскую "Внутреннюю Монголию", равно как общие апокалипсические мотивы), что и продемонстрировано при осмыслении протестной истории. С оценками Пелевина, вплоть до объяснения протестных настроений модой на тот или иной бикини-дизайн, можно соглашаться во всем, кабы не раздражала все та же интонация бизнес-тренера, утомленного то ли солнцем, то ли его изображением, напоминающим анус, в гламурном подземном клубе. Да и чего принципиально нового сообщил здесь Виктор Олегович, несколько отставший в констатациях от антилиберальных (и не всегда провластных) публицистов "Фейсбука"?
У Сенчина оптика именно писательская: остранение, взгляд на протест глазами девочки-подростка, и выглядит такой прием свежее и тоньше, и читается с куда большим интересом и сопереживанием.
Надо сказать, "Пелевин и русские писатели" – насущная тема для Виктора Олеговича (литература для него не в последнюю очередь – инструмент выяснения личных и корпоративных отношений, что в его случае одно и то же). В БА фигурируют Сорокин и Лимонов (еще Андрей Тургенев, то бишь Вячеслав Курицын, но это не так важно). Первый – герой отдельной главки приложения. Которая так и называется – СРКН. Да и героя зовут Владимиром Георгиевичем. Отношение же Пелевина к своему "тягостному спутнику" выражено в пародийном, страшно желчном куске: "На багровом как шанкр закате он кидается в бездну кала и гноя и рушится вниз, вниз, вниз – в бледном венчике из смегмы, в окружении живых вшей и облаках ссаной вони".
Если бы, помните, "нашисты", ополчившиеся в свое время на Сорокина, прочитали его ранние рассказы и вздумали отписать по ним сочинения – вышло бы примерно так.
Лимонов мелькает в БА дважды – первый раз неназванным, при просмотре халдейских сценариев "протеста", затем в приложении, уже по имени, менее желчно и более уважительно. Отрывок этот был опубликован в ходе маркетинговой компании по раскрутке "Бэтмана Аполло".
И писатели поспорили.
Как водится у русских литераторов, о Боге.
Лимонов в известинской колонке, в общем-то, повторил Маяковского: "крохотный божик", и чрезвычайно точно, одной строкой определил Пелевина: "Я видел его, стоящего в темных очках ближе к выходу. (…) Я отметил, что Пелевин похож на милицейского опера, из породы молодых".
И то правда, Эдуард Вениаминович. Есть в пелевинской не только внешности, но и литературе этот извод – сермяжной и одновременно изощренной полицейской дидактики. Отсюда и профессиональный интерес к криминальному укладу. Конечно, "опер Пелевин" из органов "ушел сам", и даже не по причине конфликтов с начальством-коррупционером, не "страдая за правду", а исключительно от усталости и отвращения.
Уволившись, старшие офицеры уходят в безопасники и бизнес, младшие становятся бизнес-тренерами. И вполне успешными.
Забавно другое. Лимонов: "Я высказал твердую уверенность в том, что человек был создан Создателем, дабы употреблять в пищу души человеческие. Что души, о спасении которых так пекутся мировые религии, на самом деле – энергетическая пища сверхсуществ".
Так ведь не только Лимонов в книгах "Ереси" и Illuminationes, но и Пелевин в вампирской дилогии высказывает аналогичную концепцию – другими словами, образами, подробней и основательней.
Только вот оригинальность идей относительна – так или иначе оба знаменитых писателя здесь восходят к гностическому мифу… Осовременивая его – Лимонов темпераментом борца и ересиарха, Пелевин – с помощью вечно юного вампирского экшна.
Да и взгляды на протест у двух культовых сходятся.
Значит, принципиальна прежде всего литература. И она продолжается.
Навет без ответа. О романе Платона Беседина "Книга греха"
Этот роман следует признать несколько запоздавшей книжкой.
Точнее, совершенно архаической.
Дело даже не в постоянных аллюзиях на священные тексты (прежде всего ветхозаветные; тут самый близкий Беседину пример – "Псалом" Фридриха Горенштейна, хотя палитра цитирования у Платона не в пример шире – не только библейские пророки, но и тезка автора, Платон, равно как Будда, Сведенборг, Ницше, Селин, профессор Болингер; вся сходка авторитетов русской классики во главе с Достоевским).
Сознательно ли нащупал автор другой свой конек – шокирующий физиологизм, сопровождаемый менторскими отступлениями о вредоносности, скажем, употребления пива или лапши быстрого приготовления, – неизвестно. Но восходит прием, безусловно, к Библии, или, в русском варианте, к протопопу Аваккуму ("Черви в ваших душах кипят!").
Фишка тем не менее в другом. Беседин – адепт вполне несовременного инструментария: как в технологии, так и в методологии. Он пишет в основательно забытой экпрессионистской манере – и потому атмосфера "Книги греха" более всего напоминает немецкий кинематограф двадцатых двадцатого – Мурнау, Вине (до сих пор культовый в определенных кругах "Кабинет доктора Калигари"). Герой Беседина – Даниил Грехов – кажется похожим на икону немецкого экпрессионизма – актера Конрада Фейдта – весь в черном, с подведенными глазами и утрированной пластикой.
Кроме того, сама установка на подмену бытового реализма голимой чернухой с претензией не только на социальный диагноз, но и философские обобщения заставляет вспомнить перестроечное искусство, осуществлявшееся в тех же категориях и аналогичной цветовой гамме. Не случайно одним из гимнов эпохи сделалась песня "Алисы" "Красное на черном". Впрочем, ее-то Кинчев, наряду с полудюжиной других своих гимнов, до сих пор катает по фестивалям с большим успехом.
Черно в романе многое – от земли и одежи до мыслей персонажей и пива, которое почему-то тоже всегда темное. Белая разве что водка (и то неизвестно), которая регулярно запивается красным томатным соком. Есть еще серый френч (бывают ли серыми френчи? – в таком случае они должны быть похожи на обмундирование офицеров ветеринарных войск) у вождя нациштурмовиков Яблокова, в котором угадывается довольно злобно окарикатуренный до фюрера-жидоеда Эдуард Лимонов. Чей правый период в политике был весьма краток и скорее декларативен, а уж антисемитизмом Эдуард Вениаминович не страдал никогда.
Хотя…
Яблокова паспортное имя – Александр Исаевич Табакман. То есть с таким именем-отчеством да френчем, может, вовсе не Лимонова мы имеем здесь в протагонистах. Бороды вот только не хватает… Зато ФИО это, согласно Беседину, записано в свидетельстве о рождении, представить которое в руках некоего старца – уже штучный литературный трип.
Красного в пропорции у Платона Беседина даже больше, чем черного, ибо главная стихия романа – кровь. Декорации подбираются в масть ей и цвет.
О "декорациях" я не для красного словца: "Книга греха" – вещь довольно условная. Скажем, география романа предполагает российский как бы мегаполис, с постоянными дождями и туманами, но где-то на заднем плане мелькает вдруг кипарис. Ботанический оксюморон объясняется на самом деле просто: Платон Беседин родился и рос в Севастополе, сейчас живет и пишет в Киеве и, воля ваша, момент этот принципиальный. Роман его ценен еще и взглядом несколько извне, именно таким пониманием российского подполья из нынешней русской литературной провинции – Украины.
По театральному обыкновению, вымороченная реальность провоцирует переизбыток символизма и недостаток подлинной метафизики, на стыке рождаются примеры высокого штиля, забавные подчас до полной невнятицы.
"Их глаза абсолютно одинаковы. В них зиждется странная сентенция пустоты и близости великого свершения. Туманные, сонливые взгляды устремлены куда-то вдаль, где реет только им ведомый флаг победы".
Хорошо, хоть не стяг и не с прописной буквы.
Вообще, из "Книги греха" можно наскрести стилевых огрехов на отдельную брошюру, и отнюдь не по сусекам. Впрочем, я хоть и далек от мысли, что весь этот шершавый язык – часть авторской концепции, а не банальное отсутствие грамотного редактора, в итоге и, как ни странно, выходит, будто он тоже работает на текст, разнообразит монолог героя-автора. Еще более искривляя реальность и заполняя уродливыми словесами внутреннюю пустоту персонажей. Которая есть главное содержание "Греха" и мотор его сюжета.
Получается своеобразная полифония, особенно на фоне вовсе нередких энергичных диалогов, подчас точных и ироничных наблюдений.
"Раньше, когда ты просил в магазине бутылку пива, тебе давали твои пол-литра. Теперь спрашивают, вам двухлитровую или маленькую, на литр. В будущем нашим детям будут продавать пиво в канистрах".
По-настоящему раздражает другое – недотянутость фразы, провисание оборота. Обидно, понимаешь, за автора, который мог куда сильнее и в разы точнее. К примеру, в эпизоде с "черным как смоль дерьмом, текущим по ногам". Тут надо было, пожалуй, не постесняться (хотя куда уж при таком-то экшне) и сравнить субстанцию со смолою – во всяком случае, термические ощущения были бы переданы вернее. А "черными как смоль" в старых добрых романах определяли шевелюры красавцев, и не всегда демонических.
Или "стопка виски" в гламурном клубешнике. Спору нет, наверное, многим из нас приходилось догоняться вискарем из разной тары, вплоть до фужеров, однако нормативного для этого напитка стакана никто еще не отменял… Тем паче что в элитных клубах работают искушенные бармены. Ну да ладно, и у более маститых сочинителей мне доводилось встречать рюмки (!) с "Джеком Дэниэлсом", поднесенные в баре чуть ли не "Националя"…
Итак, кровь.
Платон на разные чернушные лады применяет к романной фабуле мифологию "кровавого навета". Потому так много в его книжке евреев и соответствующего вопроса, который странным, однако, образом не акцентируется ни в юдофобском, ни в юдофильском ключе. Чему есть свое объяснение. Американский исследователь А. Дандес в свое время, для объяснения причин возникновения легенды, выдвинул теорию "проективной инверсии": "А обвиняет Б в совершении действия, которое в действительности хочет совершить сам".