Историю активно продвигал сам Сергей Александрович. В очерке "Железный Миргород" упоминает как о событии, всем известном: "Взяли с меня подписку не петь "Интернационала", как это сделал я в Берлине". (Условие властей для пребывания Сергея Есенина и Айседоры Дункан в США.)
Есть, на ту же тему, множество мемуарных свидетельств; разговор с официантами, скажем, передает Августа Миклашевская со ссылкой на Айседору Дункан. Любопытно, что по возвращении Есенина в Советскую Россию (август 1923 г.) поэт удостоился нешуточных знаков официального внимания: вызов в Кремль, аудиенция у Л. Д. Троцкого, предложение делать "свой" журнал… Пиар срабатывал, увеличиваясь в объемах, как любое российское представление о "заграничном".
Словом, кабацкое исполнение "Интернационала" – один из ключевых элементов есенинской мифологии.
В тексте "Снова пьют", конечно, нет указаний на конкретную географию, но взгляд на родину как бы извне, издалека, ощущается явственно.
И даже ставит в тупик читателей, полагающих, будто "Москва кабацкая" писалась непосредственно за столиком в московско-нэповском "логове жутком". Где-нибудь в "Стойле" или "Яме".
Есенина меньше всего интересовали почтовые подробности, но художественные детали вполне красноречивы.
"Вспоминают московскую Русь" – речь явно идет не о конгрессе историков – знатоков допетровского времени, обсуждающих за кружкой моссельпромовского пива Ивана Калиту и Дмитрия Шемяку…
"Им про Волгу поет и про Чека" – в нэповской Москве ранних 20-х, хоть времена и были вегетарианскими в сравнении с последующей эпохой, петь про Чека – уже опасно. Хотя "Яблочко", наверное, пели – тот же герой "Собачьего сердца", промышлявший на балалайке по трактирам.
"В Губчека попадешь – не воротисси…"
"Жалко им тех дурашливых, юных, /Что сгубили свою жизнь сгоряча", – возможно, меня поднимут на смех серьезные литературоведы, но я уверен, что здесь у Есенина аллюзия на знаменитый "Реквием юнкерам" Александра Вертинского, бешено популярный у Белого движения (см. мемуары самого Вертинского) и, соответственно, в эмигрантских столицах на русских корпоративах.
Об интересе и симпатии Есенина к Вертинскому хорошо известно; необходимо, впрочем, отметить именно здесь, что Есенин ломает ритмический строй стихотворения как бы в подражание Вертинскому. Его кабацкий репортаж, и без того в большой степени рассчитанный на эстрадный эффект, именно в этой строфе звучит как злое эхо предпоследнего куплета песенных "Юнкеров":
Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам под шумок толковать,
Что пора положить бы конец безобразию,
Что и так уже скоро мы начнем голодать.
И есенинское:
Что-то злое во взорах безумных,
Непокорное в громких речах.
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили свою жизнь сгоряча.
Лыко в ту же берлинскую строку – и какие-то, по-европейски напыщенные "россы" (возможна, впрочем, полемика с блоковскими "скифами"), и вовсе прозрачное "своих не пускают домой".
Другое дело, что понты вроде подписи под стихотворением "Берлин (Париж, Нью-Йорк), такого-то дня, такого-то месяца" Есенина не занимали, ему надо было дать картину всемирного русского кабака. Отсюда чисто отечественные нюансы вроде "самогонного спирта река" (в России продолжает действовать сухой закон, введенный царским правительством и пролонгированный Совнаркомом).
На мой взгляд, строчка о "людях заезжих" направлена не против евреев, и даже не против коммунистов (что тогда многие полагали синонимами). Пафос ее скорее антиинтернационалистский: известно, сколько иностранцев после Октября 1917-го ринулись в Россию строить новый мир (В. В. Кожинов приводит цифру в 5 миллионов!). Были среди них, разумеется, не только евреи, да и люди левых убеждений вовсе не преобладали, обыкновенных авантюристов и банальных карьеристов, "на ловлю счастья и чинов", тоже хватало.
Показательно, что два персонажа-коммуниста из "Страны негодяев" имеют эмигрантский бэкграунд – Чекистов: "Я гражданин из Веймара, / И приехал сюда не как еврей, / А как обладающий даром / Укрощать дураков и зверей". И Никандр Рассветов, который, подобно героям "Бесов", устраивал самому себе кастинг на роль американского пролетария. Весьма красноречив его монолог об Америке с рефреном, восходящим к Гоголю: "Все курьеры, курьеры, курьеры, / Маклера, маклера, маклера…"
(Вообще, гоголевские мотивы в есенинских "америках" – тема отдельного исследования.)
Уместно предположить, что Есенин (возможно, под влиянием эмигрантских разговоров) дает в знаменитых строках поэтическое сальдо тогдашних миграционных процессов. С политическим подтекстом.
А как же исполнение "Интернационала" верхом на ресторанном столике, фраппированные экс-белогвардейцы?
Ну, во-первых, "Интернационал" был для Есенина гимном его страны, поэтическим посланцем которой он себя понимал (хотя бы даже и в пику газетному статусу "молодого русского мужа знаменитой Дункан").
Во-вторых, Есенин – профессионал эпатажа, да что там – один из основателей школы имажинистского скандального продвижения, магистр литературного пиара, безошибочно бьющий в самые эрогенные зоны общества.
А третье, и, пожалуй, главное – и пение "Интернационала" параллельно с инвективами "людям заезжим" – это очень по-есенински. Здесь снова в полный рост перед нами его двойственность, амбивалентность, переменчивость.
Авторы относительно свежей (2007 г.) и очень качественной, "внеиделогической" литературной биографии Есенина – Олег Лекманов и Михаил Свердлов – объясняют перемену состояний у Сергея Александровича с помощью известной метафоры, взятой из "Подлинной истории доктора Джекила и мистера Хайда" Роберта Л. Стивенсона. Контрапунктом превращения добропорядочного благородного Джекила в злобного и порочного Хайда является принятие зелья, в есенинском случае – алкоголя. "Иногда, впрочем, – оговариваются биографы, – поэт мог превратиться в "Хайда" и без принятия зелья. Часто он накручивал себя трезвого до циничных выходок и опасной истерики".
Последняя констатация заставляет задаваться предсказуемым вопросом: а не были ли подобные состояния чем-то изначально, априори, присущим есенинской психике? Естественно, они обострялись под воздействием алкоголя, возраста, житейских невзгод (хотя тут в причинах и следствиях немудрено запутаться), но сущности, которые я бы рискнул обозначить "поэтической бисексуальностью" и "политической двуствольностью", кроются в самой онтологии есенинского творчества (а творчество и физиология были у него практически неразделимы, см. у Мариенгофа, Горького и пр.).
Да и вообще пьянка есенинская или, скажем, перманентная установка на скандал с мировоззрением поэта могут соотноситься вполне опосредованно. Трудно оспорить фольклорную мудрость "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке".
Тут самое время обратиться к следующему аргументу в пользу есенинского якобы юдофобства.
Комиссар Чекистов-Лейбман в драматической поэме "Страна негодяев". В этом персонаже, не применяя особых шифров, разглядели Льва Троцкого, и уже здесь "антисемитская" версия буксует: многие мемуаристы зафиксировали буквально восторженное отношение Есенина к наркомвоенмору (согласно В. Наседкину, полагал Льва Давидовича "идеальным, законченным типом человека").
В свою очередь, любовь Троцкого к Есенину заметно осложнила посмертную судьбу Сергея Александровича: бухаринские "Злые заметки" (1927) были запоздалой ответкой на прочувствованный некролог Троцкого (1926).
Впрочем (все в ту же тему есенинской амбивалентности), существуют воспоминания Романа Гуля:
"И мы вышли втроем из Дома немецких летчиков. Было часов пять утра. Фонари уж не горели. Берлин был коричнев. Где-то в полях, вероятно, уже рассветало. Мы шли медленно. Алексеев держал Есенина под руку. Но на воздухе он быстро трезвел, шел тверже и вдруг пробормотал:
– Не поеду я в Москву… не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн.
– Да что ты, Сережа? Ты что – антисемит? – проговорил Алексеев.
И вдруг Есенин остановился. И с какой-то невероятной злобой, просто с яростью закричал на Алексеева:
– Я – антисемит?! Дурак ты, вот что! Да я тебя, белого, вместе с каким-нибудь евреем зарезать могу… и зарежу… понимаешь ты это? А Лейба Бронштейн – это совсем другое, он правит Россией, а не он должен ей править… Дурак ты, ничего ты этого не понимаешь…"
Строго говоря, и вопреки названию (которое еще имеет черты имажинистского радикализма "купи книгу, а не то в морду"), в "Стране негодяев" нет отрицательных персонажей. А образ Чекистова, еврея-комиссара, вполне соприроден таким коллегам и одноплеменникам, как Левинсон в "Разгроме" Фадеева и Коган в "Думе про Опанаса" Багрицкого. О близости "Страны негодяев" и "Думы про Опанаса" я как-нибудь еще напишу, а пока отметим: там, где якобы отрицательный Чекистов резонерствует да иронизирует (пусть даже над русским народом, хотя тут никакой не сионизм, а скорей расизм: "Дьявол нас, знать, занес / К этой грязной мордве / И вонючим черемисам"; на самом деле поливы Чекистова следует рассматривать в том же контексте "Интернационал против национального"), положительный Коган этот народ трясет и жучит:
По оврагам и по скатам
Коган волком рыщет,
Залезает носом в хаты,
Которые чище!
Глянет влево, глянет вправо,
Засопит сердито:
"Выгребайте из канавы
Спрятанное жито!"
Ну, а кто подымет бучу -
Не шуми, братишка:
Усом в мусорную кучу,
Расстрелять – и крышка!
Есенин мог бы предоставить Чекистову работенку посерьезней, чем охрана зимней станции (комиссар тянет ту же солдатскую лямку, что и простой красноармеец Замарашкин). Но нет, никакого геноцида русского народа; вместо продразверстки и расстрелов Чекистов вдруг дезавуирует свои русофобские якобы телеги:
Мне нравится околесина.
Видишь ли… я в жизни
Был бедней церковного мыша
И глодал вместо хлеба камни.
Но у меня была душа,
Которая хотела быть Гамлетом.
Словом, русофобия Чекистова свойства столь же сомнительного, что антисемитизм самого Есенина. Да и о каком-либо сатирическом подтексте в изображении комиссара говорить не приходится. Чекистов если не проговаривает мысли самого поэта времен заграничного вояжа (а на мой взгляд, это именно есенинские размышления), то в любом случае инвективы его спровоцированы причинами не политическими, но физиологическими:
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Хотя цивилизаторский пафос в устах деятеля, который мучается "кровавым поносом", выглядит не столько избыточным, сколько неуместным. Но такова вся драматическая поэма "Страна негодяев" – рыхлая, водянистая, странная, с множеством ярких строк и целым рядом причудливых персонажей (уместней было бы название "Страна чудаков"). В которых, судя по цивилизаторской "околесине", больше от нынешних фейсбучных мечтателей, чем от современных Есенину комиссаров:
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божии…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.
Среди либеральных фанатов Pussy Riot Чекистов собрал бы кучу лайков и перепостов.
И наконец, последний довод в пользу нелюбви русского поэта к евреям.
Регулярные есенинские скандалы (неизменно пьяные) с назойливым юдофобским угаром. "Жиды проклятые", "засилье", "ненавижу", "распинайте меня" и пр.
Довод убедительный: тут не одни мемуары, но пресса тех лет и милицейские протоколы – жанр, укрепляющий авторский миф, но отрицающий поэтическую легенду.
Галина Бениславская и Анна Назарова приписывают есенинский алкоантисемитизм целиком влиянию Николая Клюева, гостившего у Есенина (т. е. у Бениславской) в сентябре – октябре 1923 г.
Бениславская: "Клюев с его иезуитской тонкостью преподнес Е. пилюлю с "жидами" (ссылаясь на то, что его, мол, Клюева, они тоже загубили)".
Назарова: "Клюев рассказывал, как ему тяжело живется: "Жиды правят Россией, – потому не люблю жидов", – не раз повторял он. У С.А. что-то оборвалось, – казалось, он сделался юдофобом, не будучи им по натуре. "Жид" стал для него чем-то вроде красного для быка".
Есть соблазн принять подобную клюевоцентристскую трактовку (при всех кульбитах в их отношениях Есенин до конца продолжал именовать Клюева "учителем"), но ей снова противоречат факты.
Да и общие соображения: Есенин осенью 23-го мальчик уже большой, вернувшийся из-за границы, наблюдавший революцию внимательно и с близкого расстояния. При всей подверженности влияниям и нестабильности психики (вследствие уже тогда бурно развивавшейся болезни), подсадить его на какое-либо универсальное объяснение общих невзгод и горестей – дело безнадежное. Разве что заронить в его мятущейся душе очередное противоречие – но тут сама действительность справлялась куда успешней Клюева.
А факты таковы, что примерно за полгода до клюевских нашептываний, перед отъездом из Америки, Есенин в Бронксе, на вечеринке у поэта Мани-Лейба Брагинского устраивает один из самых знаменитых своих скандалов – начав с матерной разборки с Айседорой, русский поэт продолжил "жидами", был связан и получил пощечину…
Любопытно, что Владимир Высоцкий в своей известной песне "Ох, где был я вчера" воспроизвел сюжет и атмосферу нью-йоркского дебоша Есенина (причем явно обходясь без изучения мемуаров о пребывании Сергея Александровича за океаном). Правда, у Высоцкого отсутствует центральный элемент скандала – антисемитский.
Да и есть ли смысл гадать, где и когда подхватил Есенин всепроникающую бациллу? Не вижу также никаких резонов выкладывать рядом с милицейскими протоколами мемуарные свидетельства и есенинские письма, где он если не признается в любви к евреям, то высказывается с иронической подчас приязнью… ("Есенин говорил, что он "этого жида любит" – о Мандельштаме.) Есть его запальчивые, протестующие реплики: дескать, снова ославили как юдофоба… Можно говорить о евреях в окружении поэта, о количестве (немалом даже по тем временам) девушек, друзей и собутыльников, но и это вряд ли прояснит картину.
Интересней найти аналогию, параллель есенинскому "антисемитизму", которая способна объяснить парадоксы и аномалии его мировосприятия.
Обнаруживается она в довольно неожиданном месте – русской деревне.
Сено-солома популярного есениноведения предполагает следующую схему: евреев Сергей Александрович не любил, а любил он русского крестьянина.
У Василия Шукшина, в рассказе "Верую!", есть к тому трагикомическая иллюстрация, оппонирующая (или нет?) поливам Чекистова про "храмы Божии":
"И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то загудел, что и правда – защемило в груди. На словах "ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий" поп ударил кулаком в столешницу и заплакал.
– Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю. Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно…"
Отметим, что шукшинский поп, даже на ритмическом уровне, невольно цитирует "Сорокоуста", вслед за самим Есениным сопоставляя поэта с красногривым жеребенком.
Но в пафосе своем явно заблуждается – Есенин крестьянина не любил и не жалел.
Куда проницательней оказался вечный недоброжелатель Есенина (и соратник его поклонника Троцкого), функционер по ведомству печати Лев Сосновский: "Меня всегда поражало, что никто из критиков не заметил антикрестьянской сущности поэзии Есенина и К. У Есенина никогда не фигурирует труд крестьян".
"Крестьянство" для Есенина слишком часто было маской, центральным элементом имиджмейкинга, даже свои политические предпочтения (близость к левым эсерам) он застенчиво именовал "крестьянским уклоном". В "Черном человеке" поэт подводит безжалостный итог собственной игре с личинами – трость, брошенная в "скверного гостя" (на самом деле в зеркало), – это и уничтожение масок, разгром имижмейкерской гримерной.
Бухгалтерия относительно поэтического корпуса, сравнение антикрестьянских выпадов с антиеврейскими не имеет смысла, поскольку мы убедились, что последних там нет вовсе. Впрочем, первые в стихах тоже практически отсутствуют, но есть другое, весьма для Есенина характерное – недобрый взгляд со стороны.
Жесткие (какое там умиление) высказывания о крестьянах, "мужиках", рассыпаны в "Сорокоусте", "Пугачеве", той же "Стране негодяев". В "Анне Снегиной" отношение к односельчанам и деревенскому народу вообще варьируется от скуки и равнодушия до скабрезной ухмылки:
Эх, удаль!
Цветение в далях!
Недаром чумазый сброд
Играл по дворам на роялях
Коровам тамбовский фокстрот.
За хлеб, за овес, за картошку
Мужик залучил граммофон, -
Слюнявя козлиную ножку,
Танго себе слушает он.
Сжимая от прибыли руки,
Ругаясь на всякий налог,
Он мыслит до дури о штуке,
Катающейся между ног.
Шли годы
Размашисто, пылко…
Удел хлебороба гас.
Немало попрело в бутылках
"Керенок" и "ходей" у нас.
Фефела! Кормилец! Касатик!
Владелец землей и скотом,
За пару измызганных "катек"
Он даст себя выдрать кнутом.
В той же поэме Прон Оглоблин, вроде как крестьянский вожак, отдалившийся от своего класса каторжным прошлым и тем самым как бы приблизившийся к Есенину (большому любителю "воровских душ", блатной мир позже заплатил поэту за эту любовь – канонизацией), – персонаж глубоко несимпатичный. Даже расстрел Прона деникинскими казаками оставляет лирического героя равнодушным – ни одной сочувственной ремарки. В изображении оглобинского брательника Есенин и вовсе неожиданно становится сатириком, орудующим черной малярной кистью.
Надо сказать, любимые герои Сергея Александровича – вовсе не крестьяне, а вожди – партийные или криминальные.
Ленин – не в "Песни о великой походе", где имена вождей перечислены и зарифмованы с конъюнктурной лихостью, и не в святочном "Капитане Земли", а в отрывке "Ленин" из поэмы "Гуляй-поле" – где настоящая поэзия, масштаб, мистический трепет перед чужой тайной.
И в тему – фрагмент из мемуара партийного литератора Тарасова-Родионова, чей разговор с Есениным произошел накануне отъезда поэта в Ленинград, за несколько дней до финальной есенинской трагедии: "В деревню?! О нет, только не в деревню. – И в глазах его метнулись искорки страха. – В деревне, кацо, мне все бы напоминало то, что мне омерзительно опротивело. О, если бы [ты] только знал, какая это дикая и тупая, чисто звериная гадость, эти крестьяне. Из-за медного семишника они готовы глотки перегрызть друг другу. О, как я же ненавижу эти тупые и жадные жестокие морды. Как прав Ленин, когда он всю эту мразь жадную, мужичью, согнул в бараний рог. Как я люблю за это Ленина и преклоняюсь перед ним".
…Пугачев – который у Есенина дан как партийный вождь, тогдашний левый эсер или сегодняшний нацбол, с романтизмом, рефлексиями и печатью жертвенности.
Хлопуша сделан в родственном ключе – анархист, напоминающий Нестора Махно.
Кстати, о Махно. Бандит и идеолог революционного бандитизма Номах из "Страны негодяев" продолжает, вслед за Чекистовым-Лейбманом-"Троцким", разговор о Гамлете: