По внешнему сюжету рассказ "У знакомых" является первоначальным эскизом пьесы "Вишневый сад". Ситуация та же: имение разорено, долги платить нечем, уже назначен день продажи с торгов, висящий как дамоклов меч над головами действующих лиц. Ив рассказе, и в пьесе владелица имения не может примириться с утратой родового гнезда и все на что-то надеется, хотя сделать ничего нельзя. Мужчины (в рассказе – муж хозяйки, в пьесе – ее брат) инфантильны и слабодушны, от них ждать нечего. Совпадают и частности: например, неосуществившаяся надежда на брак одной из младшего поколения с человеком деловым и умным, который мог бы помочь. В обоих случаях этот несостоявшийся жених смотрит на продажу имения иными глазами, а в пьесе он сам же и покупает имение с намерением вырубить вишневый сад.
Но сходный сюжетный каркас заполнен в пьесе другими красками. В отличие от гравюрной четкости рассказа "У знакомых", стиль "Вишневого сада" прихотливо-живописный: цвета зыблются, переливаются, и, благодаря этим переливам, не новая тема дворянского разрушения приобретает расширительный смысл, превращается, по верному определению Б.И. Зингермана, в "комедию жизни". Пьеса грустная – сделать свое предсмертное произведение веселым Чехову все же не удалось, – но исполнена комедийной воздушности, примиряющей с печалью. Она построена на игре противоречий, несовпадений с привычными клише. Вот уже первое: на дворе морозно, а вишневый сад весь в цвету. Ветшающий обреченный дом окружен роскошным, вечно возрождающимся садом.
В доме собраны под одной крышей люди разных поколений и сословий: разорившиеся помещики, разбогатевший нувориш, старый слуга, молодые слуги, студент-революционер, гувернантка-клоунесса… Все эти разношерстные люди друг с другом не борются, а составляют единую группу лиц, нечто вроде цирковой труппы, совершающей прощальный парад-алле перед тем, как разойтись в разные стороны. Все они в чем-то ущербны, но, говоря судебным языком, заслуживают снисхождения.
Главная героиня, Раневская, не похожа на свою предшественницу из рассказа "У знакомых". Та – собственница по натуре, готовая броситься на врагов, способных отнять у нее мужа, детей, родовое гнездо; больше о ней ничего не говорится. А Раневская – само бескорыстие, беспечность, почти безбытность; эта русская помещица приносит с собой веяние парижской богемы. Гаев – в сущности, такой же "тип", как Сергей Сергеич, праздный пустослов, но Сергей Сергеич вызывает только гадливость, а Гаев даже симпатичен, он действительно состарившееся дитя; заботы о нем Фирса и смешны, и трогательны.
Даже водевильный Симеонов-Пищик не так уж плох; правда, он только и делает, что у всех занимает деньги, но когда вдруг на него сваливается большая сумма, сразу бежит отдавать долги: значит, чувство чести у него сохранилось, как и сердечная привязанность к своим соседям. Их любит и купец Лопахин (а в Раневскую, кажется, втайне влюблен), старается им помочь – что же делать, если они такие легкомысленные и странные, предпочитают лишиться имения, чем сдавать его в аренду дачникам. Дачники – это, видите ли, пошло. Впрочем, сам Лопахин тоже странный. Заполучив имение, где его дед и отец были рабами, он предается грубому ликованию, а вместе с тем у него тут же вырывается возглас: "О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь" (С., 13, 241). Петя Трофимов характеризует социальную роль Лопахина: "хищный зверь, который съедает все, что попадается ему на пути". И тот же Петя о том же Лопахине: "У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа…" (С., 13, 222, 241, 244) "Вечный студент" Петя Трофимов – вестник новой жизни. Но что-то слишком настойчиво он об этом твердит ("я горд", "я независим", "я в первых рядах", "я укажу путь"), а верит ему только юная Аня, остальные видят в Пете хорошего, доброго человека, но такого же "недотепу", как они сами. В филиппиках Пети против крепостного права, развратившего и потомков, много от мыслей самого Чехова, Петя говорит правду, однако и здесь подстерегает маленькое насмешливое "но": единственный среди действующих лиц живой свидетель и жертва крепостного права, старый лакей Фирс, вспоминает о том времени как о золотом веке, а "волю" называет несчастьем. Были, говорит он, "мужики при господах, господа при мужиках, а теперь все враздробь, не поймешь ничего" (С., 13, 222). У Фирса, значит, своя правда, у Пети – своя. "Никто не знает настоящей правды".
Все уехали кто куда, больного Фирса забыли в запертом доме. Тут бы, кажется, он должен прозреть, ожесточиться сердцем против неблагодарных господ. Нет, он и теперь озабочен – надел ли Гаев теплое пальто: "Я-то не поглядел…" Что же это – въевшееся в душу холопство или высшая самоотверженность? "Ничего не поймешь на этом свете". Как бы ни было, наибольшее сочувствие у зрителей вызывает не Раневская, не Варя, не Шарлотта, а отживший, самый непригодный для новой жизни старый слуга.
Артист Игорь Ильинский, ставивший "Вишневый сад" в Малом театре и исполнявший роль Фирса, понимал его как "совесть дома Раневской, человека бесконечной преданности и достоинства". Если так, то бодрый призыв Пети Трофимова: "Здравствуй, новая жизнь!" – не должен звучать слишком победоносно; может быть, это только бравада наивного и немного хвастливого мечтателя?
Возможны разные толкования. Комедия жизни эластична, полна лукавыми неожиданностями и вечно сопротивляется твердым выводам и прогнозам.
Этого "принципа неопределенности" нет в рассказе "У знакомых", возможно, поэтому Чехов исключил его из собрания сочинений.
Сделаем рискованное предположение: он исключил бы и рассказ "Невеста", если бы успел. Этот рассказ писался, когда обдумывался "Вишневый сад"; окончив "Невесту" и отослав в "Журнал для всех", Чехов приступил к написанию пьесы. В журнале рассказ был опубликован в декабре 1903 года, а в собрании сочинений помещен в XI томе, изданном посмертно и уже не подвергавшемся авторской редактуре.
Из письма к O.JI. Книппер-Чеховой по поводу "Невесты" (от 23 марта 1903 года): "Такие рассказы я уже писал, писал много раз, так что нового ничего не вычитаешь" (П., 11, 184). Других самооценок "Невесты" в письмах Чехова не встречается, а в этой чувствуется усталость и скука. Получив корректуру, Чехов "искромсал" рассказ, по существу, написал заново, поэтому публикация его затянулась до декабря.
Он тоже является подступом к "Вишневому саду". Герои рассказа Саша и Надя напоминают Петю и Аню. Обе эти пары олицетворяют разрыв молодого поколения с прошлым и надежду на жизнь обновленную, стоящую у порога. В обоих случаях переворот в сознании девушки совершается под влиянием юноши, чьи горячие речи открывают ей глаза на "серую грешную жизнь" и возбуждают волю к перемене судьбы. И Надя, и Аня без сожаления расстаются сродными пенатами, а Надя еще и с женихом, и без страха начинают самостоятельную жизнь, поступая на курсы, что и в конце века все еще считалось смелым шагом для женщины; женская эмансипация еще не стала общепризнанной.
В "Вишневом саде" все происходит естественно. Ане семнадцать лет, она почти ребенок, Петя намного старше, намного опытней, к тому же разлука с родным домом для нее все равно неизбежна, она только перестает казаться ей несчастьем. Героине "Невесты" двадцать три года, она взрослая, Сашины речи лишь помогают оформиться ее порывам и решиться на бегство. Через год и Саша уже кажется ей частью отжившего прошлого и вызывает только жалость. Его жаль, потому что он болен и обречен, но большего он, пожалуй, и не заслуживает. Если Петя Трофимов все же обладает внутренней значительностью, то Саша, если вдуматься, – не более чем пустой краснобай. Он твердит о необходимости труда, обличает ничего не делающих, а трудится ли сам? Пробыв пятнадцать лет в Училище живописи по классу архитектуры, кончив его с грехом пополам, он не занимается архитектурой, а служит где-то в литографии, на дому делает рисунки для обоев.
Бабушка Нади, хотя она и "дзыга" (так называет ее прислуга), Сашу вырастила, опекала, дала ему средства учиться, любит его как сына, он каждое лето приезжает к ней отдохнуть и подлечиться, однако благодарности не испытывает и свою покровительницу открыто презирает. Презирает за безделье и Надиного жениха, но тот, по крайней мере, умеет играть на скрипке. Саша же не умеет заниматься даже своим прямым делом, которому так долго обучался. Кажется, единственной своей задачей он считает уговаривать молодых женщин перевернуть жизнь; уговорив Надю, принимается за жену своего приятеля. "Главное – перевернуть жизнь, а все остальное не важно" – Сашин девиз (С., 10, 214). А что потом? В будущем ему чудятся великолепные дома, фонтаны, замечательные люди. Как это осуществится, Саша не говорит даже намеком. И не очень понятно, почему так необходимо ехать учиться, ведь он сам, Саша, учился пятнадцать лет, и из этого ничего не воспоследовало.
Умная Надя понимает, что в Сашиных мечтах о садах и фонтанах есть "что-то нелепое", но все же они действуют на нее неотразимо, хотя точно такие же речи она слышала от него и в прошлом, и в позапрошлом году, правда, тогда она не обращала на них внимания. Впрочем, умна ли Надя? Трудно сказать, потому что трудно представить себе эту девушку. Чехову словно изменило его несравненное умение "освещать фигуры", то есть изображать людей живыми, со всеми их противоречиями в мыслях и поступках. Надя не столько живое лицо, сколько типовой абрис молодой женщины, отважившейся "перевернуть жизнь". Нет особых примет, характерных деталей, если не считать того, что Надя постоянно плачет, как и ее мать. Ее переворот не выглядит психологически мотивированным, он происходит в рекордно короткий срок и без видимых причин.
Когда нечто подобное переживает учитель словесности (герой одноименного рассказа) через год после свадьбы – это оправданно и объяснимо. Когда в повести "Дуэль" Лаевский за одну ночь меняет свои прежние планы и становится другим человеком – это подготовлено всем предшествующим ходом событий и историей внутренних терзаний и самообвинений героя: мы верим в его перерождение. Но не верится во внезапное перерождение смирной домашней барышни, еще ничего не испытавшей и ничего нового не узнавшей, кроме давно известного. Неужели все дело в том, что ее разочаровало безвкусное убранство дома, предназначенного для будущей семейной жизни?
Надя уезжает из дома тайком (хотя честнее было бы сделать это открыто) и в Петербурге поступает на курсы. По-видимому, это удается ей легко и приносит удовлетворение. "По-видимому" – потому что ни слова не говорится о том, как складывается ее новая жизнь, это остается за пределами повествования. Известно только, что через год она приезжает домой на каникулы, после чего ее решимость крепнет. Хотя бегство Нади было тяжелым ударом для ее матери и бабушки, нарушило весь их жизненный уклад, они на нее нисколько не сердятся, не упрекают, вообще ведут себя смиренно и кротко. В первом варианте рассказа даже обманутый жених по-прежнему приходит со своей скрипкой, робко надеется, обещает ждать. (В окончательном варианте иначе – жених и его отец в доме не показываются, мать и бабушка
Нади не выходят на улицу из опасения с ним встретиться.) Но Надя, увлеченная своей новой жизнью, не жалеет ни о ком и ни о чем. Даже известие о смерти Саши ее не очень омрачает. Она возвращается в Петербург "живая, веселая", покидает родной город "как полагала, навсегда". Помимо естественного эгоизма молодости в поведении Нади есть какая-то нравственная червоточина. Так же, как и у Саши.
(В "Вишневом саде" – по-другому. Там Аня нежно прощается с матерью, мечтает, как они будут вместе читать хорошие книги. Ее прощальный монолог несколько напоминает монолог Сони из "Дяди Вани" – обещание "неба в алмазах".)
В конце концов, симпатизирует ли Чехов молодым героям "Невесты"? – как будто бы да, а как будто и нет. Тут не всегдашняя чеховская объективность, а эмоциональная сбивчивость, ненайденность общего тона. Неуверенность, с какой писался рассказ (огромное количество переделок и поправок), отражает, очевидно, колебания автора в отношении его к студенческому движению, которое начиная с 1899 года росло, ширилось и было прелюдией первой русской революции.
Многие мемуаристы вспоминали, что Чехов в ту пору сильно "полевел", стал живо интересоваться политикой, уверенно предрекал близкую бурю. Он был тогда уже тяжело болен, редко покидал Ялту, но получал сведения о событиях от своих многочисленных корреспондентов, с жадностью читал газеты; получал письма и от самих бунтующих студентов и, кажется, поддерживал их материально, когда его о том просили.
Однако ни в его письмах, ни в записных книжках нет ни единой строки, позволяющей заключить о безоговорочном сочувствии студенческим волнениям. Скорее, он относился к ним с изрядной долей скепсиса. И.И. Орлову Чехов писал: "Пока это еще студенты и курсистки – это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти самостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда наша и будущее России обращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора-дачевладельцы, несытые чиновники, ворующие инженеры" (П., 8, 101). То же говорил он С.Я. Елпатьевскому. И даже так (по воспоминаниям А. Сереброва): "Студенты бунтуют, чтобы прослыть героями и легче ухаживать за барышнями".
Невозможно представить ироничного Чехова, желающего, по крылатому выражению Есенина, "задрав штаны, бежать за комсомолом". Но нельзя и представить, чтобы он мог уклониться от столь животрепещущей темы, как бурное движение молодежи, в какой-то мере вдохновленной его же собственными сочинениями. Ю. Соболев вспоминал: "Я не ошибусь, если скажу, что вслед за Горьким, подлинным носителем дум моего поколения в 1903–1904 годах был Чехов". В самом деле, не в его ли произведениях звучали, уже и раньше, предвестия "здоровой, сильной бури", призывы "перевернуть жизнь", предчувствия прекрасного будущего, которое, быть может, не за горами? Молодые люди готовы были видеть в Чехове "буревестника" номер два – после Горького, "вслед за Горьким".
Между тем Чехов, высоко оценивал талант Горького, но ни "Буревестник", ни "Песня о Соколе", ни "Трое", ни "Фома Гордеев" ему решительно не нравились, и идти вслед за Горьким он не собирался.
Предчувствия новой, прекрасной жизни действительно были в сочинениях Чехова, но следует все-таки помнить, что они высказывались не от лица автора, а его персонажами. Чехов же всегда настаивал, что не следует отождествлять мысли своих героев с авторскими; свою писательскую задачу он видел не в пропаганде своих идей, а в правдивом свидетельстве об идеях и настроениях, бытующих в обществе. Свои собственные мысли он излагал не прямо, а окольно – давал им просвечивать через всю ткань произведения, через всю совокупность изображенного. Лишь в редких случаях он вкладывал свои мысли в уста персонажа, иногда даже малосимпатичного (например, Тригорина в "Чайке"), или распределял их между двумя спорящими персонажами (например, социалистом и чиновником в "Рассказе неизвестного человека").
В критике пошлого "футлярного" существования и в надеждах на будущее Чехов, несомненно, был солидарен с такими своими героями, как Тузенбах, ветеринар Чимша-Гималайский, адвокат Подгорин и другие. Разница в том, что его собственный взгляд на вещи более зорок и трезв. Когда и как люди "доплывут до настоящей правды", когда наступит это желанное будущее? Иногда чеховские герои говорили, что через лет двести-триста, иногда – через пятьдесят, Петя Трофимов рассчитывает на завтрашний день, сам же Чехов вел счет на тысячелетия. Слишком хорошо он знал грешную человеческую натуру, чтобы ждать ее скорого просветления с помощью конституции или революции. Он полагал, что оно наступит в итоге очень длительного культурного прогресса. <…>
Что же касается революции, в 1888 году Чехов считал, что "революции в России никогда не будет" (П., 2, 195). Потом понял, что ошибся – революция надвигалась. Но в ее благотворности у него были большие сомнения. Это видно и из его высказываний, приводимых мемуаристами (если они цитируют верно). Так, С.С. Мамонтову Чехов говорил: "Настанут в России такие события, которые все перевернут вверх дном. Мы переживаем такое же время, какое переживали наши отцы накануне Крымской кампании. Только нас ожидает еще худшее испытание". Предсказание прозорливое, но не очень радостное. Еще более скептический и еще более проницательный прогноз – собственноручная запись Чехова:
"И я думал, что если бы теперь вдруг мы получили свободу, о которой так много говорим, когда грызем друг друга, то на первых порах мы не знали бы, что с нею делать, и тратили бы ее только на то, чтобы обличать друг друга в газетах в шпионстве и пристрастии к рублю…" (С., 17,195)
Чехов действительно "полевел" в своих политических симпатиях, его разрыв с Сувориным и дружба с редакторами либеральной "Русской мысли" В.М. Лавровым и В.А. Гольцевым – характерный симптом. Но и в предреволюционную пору он сохранял независимую позицию; как и десять лет назад верил в "отдельных людей", а не в массовые движения, захватывающие толпу; см. письмо к И. Орлову от 22 февраля 1899 года (П., 8,101).
Ни независимая позиция, ни дальновидный скептицизм, при котором всякое восторженное "да" охлаждается хотя бы маленьким "нет", не пользуются успехом в периоды крутых поворотов, когда происходит поляризация общественных сил. Во взрывчатые моменты истории оттенки не в чести, признают только "за" и "против". Понятно охлаждение к Чехову, наступившее после революции 1917 года. Но в 1903–1904 годах дело обстояло иначе: молодые бунтари были уверены, что Чехов, их "властитель дум", всецело стоит за революцию, его скептицизма не хотели замечать. И рассказ "Невеста" воспринимался только в этом ключе. Не замечали ни иронии по адресу Саши (в которой таилась и доля самоиронии Чехова), ни бледности образа Нади: важно, что первый зовет перевернуть жизнь, а вторая уходит из дому – куда? Конечно, в революцию. Полное умолчание автора о новой Надиной жизни легко объяснялось цензурными условиями.
B.B. Вересаев в 1925 году вспоминал, что Чехов читал ему и Горькому рассказ "Невеста" в корректуре. Слушатели, видимо, почувствовали в рассказе что-то не то, и Вересаев сказал: "Не так девушки уходят в революцию. А такие девицы, как ваша Надя, в революцию не идут". На что Чехов ответил: "Туда разные бывают пути".