Не один Аксаков воспевал отеческий край, предания родной старины. Героику прошлых битв прославлял, как мы знаем, Красов. Но для Аксакова это была особенно дорогая, близкая тема. И не только близкая, но внутренне цельная, единая. Родное, отеческое воспринималось им в духе той гармонии, какая была навеяна патриархальной атмосферой отцовского дома. Противоречий, пороков общественной жизни России Аксаков еще не видел или старался не видеть.
Поэтому-то критическое настроение, господствовавшее в кружке, возбуждало в Аксакове тяжелое, болезненное чувство. Казалось, что товарищи посягают на самые дорогие, сокровенные его убеждения. Об этом со всею искренностью поведал позднее сам Аксаков.
"Пятнадцатилетний юноша, вообще доверчивый и тогда готовый верить всему, еще много не передумавший, еще со многим не уровнявшийся, я был поражен таким направлением, и мне оно часто было больно; в особенности больны были мне нападения на Россию, которую люблю с самых малых лет. Но, видя постоянный умственный интерес в этом обществе, слыша постоянные речи о нравственных вопросах, я, раз познакомившись, не мог оторваться от этого кружка и решительно каждый вечер проводил там".
Обратим внимание на ту объективность, с которой Аксаков анализирует чувства, передает свое сложное положение в кружке. Константину больно слышать критические суждения; в то же время он замечает, что сам еще готов был "верить всему", еще "многого" не передумал; другими словами, он косвенно признает правоту своих друзей. Аксаков говорит, какую муку доставляло ему общение с друзьями; в то же время признает, что "не мог оторваться от этого кружка", что дружеские споры и размышления стали для него ежедневной потребностью.
С. И. Машинский нашел любопытный стихотворный набросок К. Аксакова. Поэт жалуется на свою зависимость от кружка – и жалуется в горьких, резких словах: "Насмешки колкие, предательские ласки И холод отзыва на юный мой призыв, – Они играли мной, оледеняя мой порыв…" Далее Аксаков рассказывает, как в нем проснулся "смелый дух", как он разорвал тяготившие его "цепи" – "И вдалеке один я стал, Я сладость испытал разрушенного плена…".
Но все эти жалобы характеризуют уже более позднюю стадию развития кружка, когда в него вошли новые лица, прежде всего Михаил Бакунин, когда споры достигли большей остроты. В начале 30-х годов Константин Аксаков еще стремился к кружку, к друзьям. В это время он бы еще не смог сказать: "И вдалеке один я стал". В это время он еще признавал правоту друзей, как бы ни были ему тяжелы их нападки и "насмешки колкие".
О том, что чувствовал, что переживал Аксаков, вступив в кружок, свидетельствует еще один документ – его повесть "Жизнь в мечте". Важно, что повесть написана по свежим следам событий: в 1836 году она была уже опубликована в журнале Надеждина "Телескоп" (ч. XXXIII).
Герой повести – некто Вальтер Эйзенберг, "странный молодой человек". Странность заключается в некоторой двойственности его духовных качеств. "Природа, одарив его головою пылкою, сердцем, способным понимать прекрасное, и даже могучими душевными силами, превзошла все эти качества характером слабым, нерешительным, мечтательным и мнительным в высочайшей степени". Это, конечно, не только характеристика персонажа, но и автохарактеристика писателя. Константин видел в себе сочетание противоположных качеств: силы и слабости, решительности и мечтательности. Эти противоречия отмечали в нем и современники.
Не случайна, наверное, и фамилия персонажа – Эйзенберг, что в переводе с немецкого означает "железная гора". Внешне Константин Аксаков был могуч и крепок, такого же атлетического сложения, как его отец Сергей Тимофеевич, только "пониже ростом"; с широким, некрасивым, несколько татарским лицом (Аксаковы происходили из татар). И в сочетании с физической силой подкупающе действовала его мягкость и бесконечное добродушие.
Далее мы видим сходство между Константином Аксаковым и его героем не только в характере, но и в жизненном пути. "Пока он [Эйзенберг] рос в доме у отца и матери, всё было хорошо…" Но потом начались осложнения: юноша поступил в университет.
"Он принес в университет сердце доверчивое и торопился разделить свои чувства и поэтические мечты с товарищами. Скоро он познакомился с студентами, которые, как ему казалось, могли понимать его. Это был круг людей умных, которые любили поэзию, но только тогда признавали и уважали чувство в другом человеке, когда оно являлось в таком виде, под которым им рассудилось принимать его; как же скоро это чувство проявлялось в сколько-нибудь сложной или странной форме, они сейчас безжалостно восставали и отвергали его. Эйзенберг был моложе их (снова автобиографический штрих: Константин был на пять-шесть лет моложе своих товарищей. – Ю. М.); несколько понятий, конечно, ошибочных, но свойственных летам, случилось ему высказать перед своими приятелями: робкий, сомнительный характер придавал речам его какую-то принужденность. Этого было довольно для них, чтобы решить, что у Вальтера нет истинного чувства… Представьте себе положение бедного, вообразите, как сжималось его любящее сердце от такого привета".
Да, нелегко было "бедному" Аксакову. Уколы самолюбия чувствительнее физической боли, а юность не знает пощады. Но снова бросается в глаза объективность Константина: он видит, что вынесенные им из дома понятия были "конечно, ошибочные". Жалуясь на категоричность и нетерпимость друзей, он все-таки признает их правоту. Как это ему ни тяжело.
Станкевич, кажется, понимал, что происходило в душе Константина, и стремился облегчить его положение. Прочитав его повесть, Станкевич писал Белинскому: "Ей-богу, надобно с ним быть поделикатнее… В нем есть многие стороны, стоящие уважении, и он малый умный!"
В письмах Станкевича есть немало свидетельств его глубокого "уважения" к другу. В августе 1834 года в письме из Удеревки он просит Красова передать "привет Аксакову и всему почтенному его семейству". В октябре того же года: "Хотелось бы узнать что-нибудь о милом Аксакове, которому прошу тебя пожать за меня руку крепко, по-славянски, и поклониться в пояс, по-русски".
Поклоном "в пояс, по-русски", рукопожатием "по-славянски" Станкевич несомненно отвечает на настроение друга, на его страстную любовь ко всему отечественному. Мудрого Станкевича не смущает это настроение: в конце концов, дело не в ритуале, не в обычаях.
А может быть, символическое рукопожатие "по-славянски" имело еще такой смысл: Станкевичу не менее Аксакова дорого все русское и отечественное. Но он понимал, что патриотизм должен быть разумным, сознательным и размышляющим.
Борьба шла за идеи, за убеждения. Необходимо было преодолеть патриархальные иллюзии, выработать "отрицательный" взгляд на официальную идеологию.
И как ни трудно было Константину, он тоже принимает участие в общем деле кружка.
В середине 30-х годов Аксаков пишет драматическую пародию "Олег под Константинополем". В этой пародии, подписанной псевдонимом "Эврипидин", Аксаков высмеивает идеализацию прошлого, которой грешили ученые и писатели, авторы псевдопатриотических пьес, вроде Нестора Кукольника; разоблачает недостоверность древних преданий и мифов; выступает за то, чтобы историческое изучение опиралось на документы, на проверенные факты.
Так Константин Аксаков внес свою лепту в развитие не только скептической школы Каченовского, но и "отрицательного воззрения" кружка.
Глава четвертая
Философский кружок
"Отрицательное" направление не определяло всего облика кружка. Наоборот, оно вытекало из других его интересов, было им подчинено. Ведь не зря же Герцен называл кружок Станкевича умозрительным. Под умозрительностью понимали в то время преимущественно философское направление, основанное на чистом мышлении и на стремлении к предельно широкому обобщению.
…Представим себе один из вечеров начала 1830-х годов, когда к дому Павлова на Дмитровке, в квартиру Станкевича, один за другим потянулись и Клюшников, и Красов, и Белинский, и Константин Аксаков, и Ефремов…
Дальнейшее пусть расскажет герой одного художественного произведения.
"Вы представьте, сошлись человек пять, шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подается прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии… А ночь летит тихо и плавно, как на крыльях. Вот уже и утро сереет, и мы расходимся, тронутые, веселые, честные, трезвые (вина у нас и в помине тогда не было), с какой-то приятной усталостью на душе… Помнится, идешь по пустым улицам, весь умиленный, и даже на звезды как-то доверчиво глядишь, словно они и ближе стали, и понятнее…"
Так говорит Лежнев в романе Тургенева "Рудин", вспоминая свою молодость, годы учения в Московском университете. Лежнев – вымышленный персонаж, но мы смогли предоставить ему слово потому, что, как свидетельствовал сам Тургенев, описанный им в романе кружок имеет своим прообразом кружок Станкевича.
Мы встречаем в этом описании уже знакомые нам детали жизни кружка: и долгие чаепития по вечерам и ночам, и трезвенность (вспомним Аксакова: кружок "не любил ни вина, ни пирушек"), и полное отсутствие ритуала, и естественность, простоту взаимного общения.
Но важнее всего то, что Тургенев схватил самый дух кружка.
Откуда у этих "пяти, шести мальчиков", только что начавших жить, не совершивших еще никаких подвигов, не сделавших никаких открытий, не получивших никакого признания окружающих, да и не добивающихся такого признания, – откуда у них эта приподнятость настроения, энтузиазм, "восторг"? Это ощущение сопричастности ко всему человечеству, даже ко вселенной, когда кажется, и звезды стали тебе "ближе… и понятнее"? Из какого источника вытекало это бодрое, опьяняющее чувство? Прежде всего – из характера их интересов и стремлений.
Станкевич и его друзья не ограничивали свои занятия какой-либо одной наукой, отраслью знаний. Скажем, историей или географией, лингвистикой или искусствознанием. Их интересовало все вместе, интересовала связь наук. Или, точнее, то общее, что раскрывается в каждой из наук в отдельности и во всех вместе, что выражает основу бытия. "И говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии…" То есть о том, что самое главное в жизни, что составляет ее смысл. На меньшее "мальчики" не соглашались. Им нужно было добраться до самого корня, до тайны мироздания.
Помните, как Пушкин в "Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы" обращался к жизни: "Я понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу…"? В кружке Станкевича искали "смысла" всего сущего. И не только искали, но верили, что этот смысл можно найти, что с помощью философии они его непременно найдут и своим открытием осчастливят человечество. Поэтому-то "в глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьется…".
В истории науки сплошь и рядом бывает так, что люди ищут одно, а находят другое. Средневековые алхимики искали философский камень – чудодейственное средство для получения золота, возвращения молодости и излечения болезней, – но нашли способ изготовления многих реальных веществ. Станкевич и его друзья не открыли тайну бытия, но они всеми силами стремились к пониманию законов развития и изменяемости, усваивали то мировосприятие, которое принято называть диалектической философией.
Ф. Энгельс (опираясь в данном случае на достижения классиков немецкой философии, прежде всего на Гегеля) так объяснял суть диалектики: "Для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему. Она сама является лишь простым отражением этого процесса в мыслящем мозгу".
Характер развития, изменения, движения – все это Станкевич и его друзья представляли себе в разное время по-разному. Поэтому и философия их принимала различные формы.
Одно время – в начале 30-х годов – Станкевич был близок к пантеизму, к учению, одухотворяющему, обожествляющему природу. В философском наброске, озаглавленном "Моя метафизика", Станкевич возражал тем, кто представляет себе "силу творящую" отдельно от природы. "Не знаю, как можно представить природу трупом, в который входит нечто чуждое и одушевляет его; не знаю, почему не сказать – природа есть Сила, Жизнь, Творчество".
Идеи пантеизма отразились и в "Фантазии" К. Аксакова: герою стихотворения кажется, что он "весь перелился в природу", каждая его клетка дышит и изменяется, как живое существо:
Лучами луны я спускался с небес
На тихо бегущую воду;
В воде я лучи на струи принимал
И, с ними играя, катился,
И небо в объятиях тихо качал
С луной и златыми звездами;
Таинственным мраком под сенью дубрав
Чернел я, спокоен и страшен;
По мягкому лугу пестрел я в цветах,
Роскошным дыша ароматом.
И всю наполняя природу собой,
Я с нею летел в бесконечность -
И таинств завеса редела пред мной.
Доступной казалась мне вечность.
Если природа – живой организм, подобный человеческому существу или существу другому, высшему, если в природе, как говорит Станкевич, "есть Сила, Жизнь, Творчество", то, следовательно, природу можно понять; законы, по которым она развивается, можно раскрыть и сформулировать. В стихотворении Аксакова это выражено до наглядности осязаемо: герой стихотворения, осознавая самого себя, постигает природу; ведь он с природой слился, составляет одно целое. Примерно так же, как человек, анализируя свои собственные ощущения – боль, возмущение, страх, дружескую приязнь и т. д., – узнает, что чувствуют и переживают другие. Только этим "другим" тут была вся природа в целом.
Все это имело прямое отношение к развитию диалектики, поскольку, по словам Энгельса, один из важных вопросов философии гласил: "Как относятся наши мысли об окружающем нас мире к самому этому миру?" Станкевич и его друзья отвечали на этот вопрос утвердительно: да, мы можем, мы в состоянии его познать.
В "Моей метафизике", наряду с пантеизмом, заметны уже начатки другой философской системы. А именно той, которая сложилась под влиянием "философии тождества" Шеллинга. Полнее и глубже эти идеи Станкевич будет развивать с середины 30-х годов.
В своих занятиях кружок продолжил философскую традицию Надеждина, Павлова, а также кружка любомудров (Д. В. Веневитинов, В. Ф. Одоевский и др.), о котором мы говорили в первой главе. Упорно и настойчиво вырабатывали Станкевич и его друзья цельное философское миросозерцание, переходя от одной точки зрения к другой. Каждая новая система казалась последней, наиболее полной, но не тут-то было! Проходил месяц-другой, и друзья уже видели ее несовершенство.
В конце 1834 года Белинский – в не дошедшем до нас письме – сообщал Станкевичу о какой-то новой найденной им системе. Ответ Станкевича был сдержанным, предостерегающим. "Новая система, – писал он из Удеревки в октябре 1834 года, – вероятно, удовлетворит тебя не более старой, хотя и удалит многие вопросы, не разрушив их, впрочем, вполне".
Станкевич оказался прав: "новая система" Белинского не удовлетворила.
* * *
В свете исповедуемой философии дружеские связи членов кружка выглядели по-особому. Это была больше чем дружба. Она получала дополнительный, высокий смысл.
Белинский однажды (в письме от ноября 1838 года) очень выразительно сказал Станкевичу, что тому "свойственно трепетное ощущение таинства жизни…". Это таинство надо было раскрыть, душевный трепет перевести в построения ума.
Мы помним, что в пантеистическом миросозерцании Станкевича "Сила, Жизнь, Творчество" приписывались самой природе. Уточняя эту мысль, Станкевич говорил, что и любовь присуща природе, как теплота, электричество, магнетизм и т. д. "Чувство любви составляет прелесть жизни животных; оно доступно растениям. Его надобно допустить в минералах, если они живут любовью всеобщей жизни, ибо без любви нет жизни".
Любовь – это взаимное тяготение предметов, неодушевленных и одушевленных. Любовь – закон природы.
"Любовь!.. Друг мой! для меня с этим словом разгадана тайна жизни. Жизнь есть любовь".
Значит, и люди должны жить в согласии с этим законом, очищая и облагораживая свои взаимоотношения, преодолевая невежество и эгоизм.
Это все применимо к людям вообще, человечеству в целом. Что же говорить о тех немногих, которые возвысились над другими своими знаниями, умом, стремлением к истине! Тех, которые заняты разгадкой тайн бытия, ищут закон существования всего человечества! Дружеские связи таких людей (ибо дружба – это вид любви) должны быть еще значительнее и весомее.
Станкевич и его товарищи дружили непосредственно, искренне, по-мальчишески, по-юношески. Но при этом они как бы исполняли философский завет, все время помня, что их дружба – не только духовные отношения, но и нечто вещественное, ощутимое – дело. Причем дело не индивидуальное, не личное, а общее, даже историческое.
Так ведь оно и было. Герцен скажет потом: "Тридцать лет тому назад Россия будущего существовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства, до того ничтожными и незаметными, что им было достаточно места между ступней самодержавных ботфорт и землей, а в них было наследие 14 декабря, – наследие общечеловеческой науки и чисто народной Руси".
Мысль о высоком предназначении порождала ощущение избранности. Конечно, сословная или классовая избранность была им чужда. В кружке Станкевича выходцы из низших сословий, такие как Красов, чувствовали себя совершенно свободно. Никто никогда не упрекнул бы их друзей в сословной спеси. Избранность понималась в другом смысле.
Белинский говорил: "Я не признаю неравенства, основанного на правах рождения, чиновности и богатства, но признаю неравенство, основанное на уме, чести и образованности…"
Все дело – в "призвании", то есть желании и умении жить напряженной, интеллектуальной жизнью. Приобщаться к высоким тайнам бытия. Открывать эти тайны.
Целый век свой буду я стремиться
Разрешить божественные тайны,
Взволновали душу мне они.
Я иду к ним с верой и надеждой.
На пути терплю и труд и горе,
А в душе смиряю нетерпенье…
Эти слова К. Аксаков написал как напутствие самому себе, почти как клятву.