2. Михаил Юрьевич Лермонтов во всех смыслах был человек неудобный. Как для государства, так и для общества. Везде, где бы он ни появлялся, он умел наживать врагов. Отсутствие общественной мимикрии – свойство опасное во все времена, а в Николаевской России особенно. Трудно установить точно, убил ли Лермонтова царизм марионеточными руками Мартынова, или Лермонтов сам подставился под пулю туповатого отставного майора. Скорее всего, второе. Но при косвенном участии первого. Общество одобрило смерть поэта. Даже до знаменитой фразы, приписываемой Николаю Первому: "Собаке собачья смерть!" – большинство тогдашнего общества высказывалось об убитом крайне негативно.
"От него в Пятигорске никому прохода не было. Поэт, поэт! Эка штука! Всяк себя поэтом назовет, чтобы другим неприятность наносить…" – вспоминал о Лермонтове пятигорский священник о. Василий, отказавшийся отпевать поэта и даже написавший донос на другого батюшку, согласившегося его отпеть.
По записям П. А. Висковатого, Лермонтова в Пятигорске иначе как "ядовитой гадиной" не называли. А небольшой кружок остроумцев, собиравшихся вокруг поэта, называли "лермонтовской бандой". Складывается ощущение, что поэт сознательно лез на рожон. Что-то в этом есть от русской рулетки – испытывать терпение общества до последнего. В этом смысле Лермонтов прямая противоположность Пушкина. Тот тянулся к людям, хотел единения с миром, свои колкости и поэтические удары компенсировал раскаянием, пусть и поздним. Помирился с государем, завел дом, семью. У Лермонтова – сплошной разрыв. Печоринское неприятие мира. Желание заглянуть в бездну. Смерть. И – поздняя посмертная слава.
Не плачьте… я родной стране
И жизнь, и счастие принес…
Не требует свобода слез!
Лесков Н
Лесков – явление в литературе мало сказать, что редкое, – уникальное. Как Пушкин в свое время создал особое, "пушкинское", направление в отечественной словесности, так и Лесков более чем полвека спустя дал нашей литературе свое, "лесковское", направление. В чем же они сходятся и чем различаются эти два направления? Пушкин сделал литературу народной, это вроде понятно всем. Он лишил ее карамзинской пафосности и его же излишней слезоточивости, избавил стихи и прозу от велеречивых оборотов Жуковского, ввел в дело простонародные словечки и выражения. И прочее и тому подобное. То есть, сознательно избавившись от всего, по его разумению, лишнего, Пушкин дал в своем творчестве образцы кристально ясного слога и умышленной простоты выражения глубоких мыслей. Графически Пушкин – это прямая линия провода высокого напряжения, стрелой летящая над землей.
Лесков графически – это ломаная линия верхушек деревьев стоящего за рекой леса. Он сознательно, как Пушкин изымал лишнее, прививал это лишнее к своему литературному стилю. Избыточная образность. Избыточная фантастичность деталей – вспомним хотя бы коллективное хождение по веревке, протянутой над рекой, в "Запечатленном ангеле" или того же хрестоматийного "Левшу". Даже ненависть и издевка – и те у него избыточные, какими мы видим их в "Соборянах", в "На ножах", в (слабом) романе "Некуда".
Пушкин и Лесков нисколько не противоречат друг другу. В литературе они дополняют один другого, создают радугу, свет которой делает мир богаче. А еще и тот и другой знали толк в шутке и умели в своих книжках шутить – тонко, грубо, по-всякому.
Вот сценка из рассказа Лескова про первую киевскую газету, которую цензор хотел запретить "за невозможные опечатки". В газете было опубликовано буквально следующее: "Киевляне преимущественно все онанисты".
От цензуры спас газету хитроумный издатель, поместив в ней следующую поправку: "Вчера у нас напечатано: киевляне преимущественно все онанисты, – читай оптимисты".
Цензора такая поправка вполне устроила.
Литературная критика
Литературная критика – это такое мелкое, вроде комара, насекомое, которое пищит и пищит над ухом, раздражая надоедливым звуком, и пытается дотянуться до великана (человек для комара – великан) своим тонким, микроскопическим клювом и насосаться крови. Юля, моя старшая дочь, рассказывала, как они с подругами в детстве специально давали комару насосаться крови и потом смотрели, как он отваливается и падает на песок, чтобы переварить выпитое. Собственно говоря, основной повод существования литературных критиков – потребление писательской крови. И писателю лучше вовсе не обращать внимания на издевательский звон, воткнуть в розетку какой-нибудь фумигатор (так, кажется, называют устройство для вызывания комариной паники) и не видеть, не слышать, не знать о комариных атаках, заботясь о здоровье собственных нервов.
Бороться с критиками себе дороже и, если честно, – стыдно. Ведь борьба, когда эта борьба настоящая, предполагает противника, превосходящего вас по силе. Иначе зачем бороться? Чтобы показать слабому, что ты сильнее его? Но это уже жлобство и хамство, а не борьба.
Даже в анекдотичном случае борьбы с ветряными мельницами подразумевается, что мельница – это сила. Это своего рода луддизм, сознательная война с машинами, когда знаешь (или предчувствуешь), что победа будет за ними, но упорно, как заведенный, крушишь тем, что под руку подвернется, бездушную железную плоть.
Или вспомним Алкивиада, отбивающего каменным молотком фаллосы у растиражированных Приапов. Вот достойный пример борца. Не с кем-нибудь, а с самими богами. Или с Богом – как атеист Байрон. Или с тоталитарной махиной государственной власти, как Солженицын. Или, как Шафаревич, – с евреями, всеми сразу. Или со средним классом как олицетворением пошлости, тупости, примиренчества и повальной умственной ограниченности (Эдуард Лимонов).
А что литературные критики? Моль, подвальные комары. Пусть себе живут и звенят, тоже ведь Божьи твари.
Лонгинов М
Михаил Пантелеевич Лепехин, старый мой знакомый, который сейчас работает научным сотрудником в БАН (Библиотека Академии наук), мне рассказывал, что в Пушкинском доме в фонде Михаила Николаевича Лонгинова хранится специальный запертый на ключ ящичек с собранием стихотворных порнографических сочинений, писанных рукой Лонгинова и, вероятно, им же и сочиненных. На ящичке имеется ярлычок с соответствующей надписью. И якобы весь Барков и то, что приписывается Баркову, сочинено Лонгиновым. Может, так, а может, не так, все-таки Михаил Николаевич был человек государственный, главный российский цензор, и, следовательно, по велению службы обязан был относиться к таким вещам непримиримо и по-цензорски строго. Во всяком случае, ключик от ящичка со стихами не должен был держать в общей связке. Хотя… Именно во времена цензорства М. Н. Лонгинова случился конфуз, который мог вполне привести к краху его карьеры. Дело в том, что писанием неприличного содержания поэтических штучек Лонгинов действительно грешил в молодости. И в ряде библиографических справочников сообщается, что сборник таких стихов с именем Лонгинова на обложке и специфическим названием "Не для дам" был издан за границей, в Карлсруэ, в 1861 году. И с названием сборника, и с указанием места издания, по-видимому, случилась накладка, и произошла она из-за буквального прочтения следующего опуса молодого Лонгинова:
Пишу стихи я не для дам,
Все больше о ……….
Я их в цензуру не отдам,
А напечатаю в Карлсруе.
Увы, в природе этот сборник пока что не обнаружен. Ни в одной библиотеке, ни в одном частном собрании такой книги нет. Правда, уже в наше время в агентурных данных Третьего отделения найдено сообщение о том, что книга "похабного содержания с "Похождениями дяди Пахома" была издана в Лейпциге не позднее 1872 г., тиражом 2 тысячи экземпляров". Существует мнение, что к изданию компрометирующих главного российского цензора сочинений руку приложили русские революционные эмигранты. Так, например, Тургенев в письме к Анненкову в начале 1873 года писал, что с Лонгиновым можно "сыграть злую шутку: взять да напечатать его стихотворения за границей, включив в сборник "Попа Пихатия"". Также в одном из писем к П. Лаврову, которого Лонгинов называл "коноводом русской эмиграции", есть упоминание о такой книге. Бытует мнение, будто сам Лонгинов пытался скупить тираж этого сборника, чтобы затем его уничтожить.
Действительно, будучи главным российским начальником по делам печати, Лонгинов, когда-то либерал и друг либералов, защитник невинно оклеветанного при императрице Екатерине и заключенного в крепость просветителя Новикова, собиратель запрещенных изданий и человек, публично обвинявший царя, ввел в ведомстве, которым руководил, высшую меру наказания для неугодных изданий – сожжение запрещенных цензурой книг.
Лично я предполагаю, что тут проявился его инстинкт собирателя – ибо себе-то он оставлял экземпляры наверняка, а чувствовать себя единственным обладателем книги – это ли не высшая радость коллекционера.
Лучи жизни
Киевский писатель Михаил Назаренко выложил однажды в Живом журнале отсканированный фрагмент страницы газеты "Правда" от 13 апреля 1937 года:
Редакция "Правды" с прискорбием извещает о смерти своего постоянного сотрудника, талантливого писателя и фельетониста ИЛЬИ ИЛЬФА.
Ниже, также окаймленное черным, извещение от Союза писателей:
ПРАВЛЕНИЕ СОЮЗА СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ с глубокой скорбью извещает о безвременной смерти писателя Ильи Арнольдовича ИЛЬФА, последовавшей 13 апреля сего года после непродолжительной, но тяжелой болезни.
А рядом, слева, буквально стык в стык с траурным прямоугольником рамки напечатана следующая заметка:
Аферист "под изобретателя"
Милиция арестовала Г. А. Шлезингера, в течение ряда лет выдававшего себя за изобретателя.
Явившись во Всесоюзный научно-исследовательский институт молочной промышленности, Шлезингер заявил, что он может при помощи ультрафиолетовых лучей получить из молока витамин Д. В течение нескольких месяцев он, получая солидный оклад, занимался в лаборатории института безуспешными опытами, а потом уволился "по собственному желанию".
Научно-исследовательской лаборатории Главмехпрома Наркомлегпрома СССР он предложил при помощи тех же ультрафиолетовых лучей "получение на гладковидных мехах искусственного каракулевого завитка". Для производства опытов Шлезингер был командирован в Среднюю Азию. "Творческая командировка" афериста обошлась институту почти в 15 000 рублей.
"Правда" – издание сугубо партийное и сухое, как пустыня Такламакан, я не верю, чтобы какой-нибудь веселый человек из редакции мог намеренно состыковать материал с намеком на бессмертного Бендера, героя романов Ильфа. Этот либо ироническая случайность, либо сам покойный писатель подмигнул с того света товарищам из газеты: мол, не надейтесь, я-то умер, а Бендер жил, Бендер жив, Бендер будет жить, и никуда вы от этого не уйдете.
Теперь о новой инкарнации Бендера, переквалифицировавшегося на время в изобретателя и позаимствовавшего фамилию Шлезингер. Наверняка этот новый Бендер начитался революционной фантастики, в которой тема лучей жизни и лучей смерти активно разрабатывалась в ту пору. Начало шло, конечно, от марсиан, жаривших тепловым лучом по городам и весям Великобритании. Именно из романа Уэллса вылез инженер Гарин. Кстати, по части авантюризма автор "Аэлиты" и "Гиперболоида инженера Гарина" порою соревновался с Бендером. Пример? Пожалуйста, привожу пример, причем связанный опять же с фантастикой. В 1924 году Толстой пишет по мотивам пьесы Чапека "RUR" пьесу в четырех действиях "Бунт машин". По мотивам-то по мотивам, но (цитирую по книге А. Варламова "Алексей Толстой" (М.: Молодая гвардия, 2006) информацию из журнала "Новый зритель" от 15 июля 1924 года):
31 июня в Народном суде разбиралось дело о переделке А. Н. Толстым пьесы Карела Чапека "РУР". Переводчик "РУРа" Кролль передал в прошлом году А. Толстому перевод пьесы для проредактирования. Согласно договора, Толстой, в случае постановки "РУРа" в театре, должен был уплатить Кроллю половину авторского гонорара. Кролль полагает, что "Бунт машин" Толстого является переделкой его перевода, и требует от Толстого авторские (согласно их договора).
Вот по тому же поводу отрывок из письма Горького:
Хотя Толстой и не скрывает, что он взял тему Чапека, но он взял больше чем тему… <…> Есть прямые заимствования из текста Чапека, а это называется словом, не лестным для Толстого, и весьма компрометирует русскую литературу. Лично я очень смущен и возмущен.
Впрочем – и здесь Толстой сильно недотягивает до Бендера – уличенный в плагиате писатель терзается от укусов совести и ведет себя в этом смысле отнюдь не как классический комбинатор. Свидетельствует Корней Чуковский (из письма к сыну; цитирую опять-таки по Варламову):
Алексей Толстой был у меня – в совершенной тоске. У него впереди процесс – из-за "Бунта машин". Я вполне утешил его, сказавши ему, что Шекспир тоже списал "Укрощение строптивой". Он судорожно ухватился за сие обстоятельство.
Бог с ним, с Алексеем Толстым, – в литературе бывает всякое. Опубликовал же однажды поэт В. Журавлев под своим именем стихотворение Анны Ахматовой. А когда его уличили, сказал: "Подумаешь! Да пусть она у меня хоть два возьмет".
Вернемся к Шлезингеру. Вернее, к приему, который он пытался использовать в своих авантюристических целях. Прием, как я уже говорил, не новый. И, если честно, наследник Бендера, раз уж сделал ставку на добрый луч, мог придумать что-нибудь помасштабнее. Каракулевый завиток на гладковидных мехах – вещь, бесспорно, хорошая, но почему бы ему было не запустить в работу красный луч профессора Персикова, к примеру. Естественно, учтя опыт головотяпства поставщиков змеиных и крокодильих яиц, допустивших массовые атаки ползучих гадов на столицу нашей родины город-герой Москву. Или, как в "Пылающих безднах", романе Николая Муханова, использовать невидимые лучи, способные "утилизировать энергию произвольного движения тел в пространстве, которая бесцельно пропадает в безвоздушных безднах". И с его, невидимого луча, помощью урегулировать отношения с Марсом. А то совсем марсиане оборзели – лишили атмосферы нашу Луну, выпаривают лучом "фелуйфа" наши Тихий и Атлантический океаны, обращают в первичную материю принадлежащие Земле планетоиды.
Так что, товарищ Бендер, то есть, я извиняюсь, Шлезингер, не ту вы избрали тактику, не тот применили луч, да и время, страну, планету тоже выбрали не те, если честно.
Люди с прыгающей походкой
Повторяю мысленно, про себя, начало замечательной книги: "На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой" – и думаю: а когда перестали существовать мы, люди рождения середины 50-х годов века, продолжения девятнадцатого?
Однажды мне выпало побывать на презентации книги поляка Мариуша Вилька о Русском Севере ("Волок", издана у Ивана Лимбаха). Писателя спросили о "Солидарности", о нынешнем его отношении к событиям, в которых он принимал самое живое участие (Вильк – соратник Леха Валенсы, один из лидеров "Солидарности"). Вильк помялся, потом сказал, что эту тему он обсуждать не хочет. Опять помялся и рассказал следующее.
Знакомый журналист несколько лет назад собирался брать у писателя интервью, тоже по поводу "Солидарности". Вильк сказал, что об этом давать интервью не будет, но журналист все равно приехал, и вот писатель садится в его машину, они едут, и где-то не доезжая Влтавы Вильк просит остановить машину.
"С "Солидарностью" меня связывает любовь, – говорит журналисту Вильк. – Я был молод, я был влюблен, однажды в зеленой роще я впервые поцеловался с любимой девушкой". Писатель замолкает и продолжает: "Вот на этом самом месте, где мы сейчас остановились, и была та зеленая роща".
Вокруг ни деревца, бензозаправка, асфальт.
Люди перестают существовать тогда, когда надежду сменяет разочарование. Когда походка человека перестает быть прыгающей. Об этом рассказ поляка. Об этом "Вишневый сад" Чехова. Об этом напоминают картины, которые каждый день лезут назойливо мне в глаза.
Ляпляндия
Ляпляндия – это такая страна, вроде Финляндии. Только в ней живут не финны, а ляпы. Ляпы, в отличие от финнов, не люди, хотя рождаются они в основном от людей. Правда, без помощи детородных органов. Ляпы – это слова; форма единственного числа – ляп. Ляп – слово русское. Производные от него – ляпать, наляпать, вляпаться. Есть и другие, но этих трех нам будет вполне достаточно.
Сразу же приходит на ум монументальная фигура поэта Ляписа-Трубецкого из романа "Двенадцать стульев", автора знаменитой "Гаврилиады" (не путать с пушкинской). Но первая составляющая его имени хотя и созвучна с упомянутым выше корнем "ляп", но в действительности происходит от латинского слова "ляпис", что значит азотнокислое серебро, употребляемое в медицине при прижиганиях. Хотя вполне может быть, что латинское слово "ляпис" берет начало от русского слова "ляп", ведь отечественной наукой доказано, что древние римляне, а до них – древние греки, не кто иные, как наши древнерусские предки. Ахилл, к примеру, это родственник Ильи Муромца, потому что к "хил" – однокоренное "хилый", а "а" – международная отрицательная приставка, так что вместе они означают, наоборот, силу.
Ляпы бывают разные, некоторые умирают, едва родившись, и жизнь их коротка и блистательна, как падающая звезда. Убивают такие звезды обычно злодеи-редакторы. Хотя, руку на сердце положа (я ведь тоже принадлежу к их племени), сердце часто обливается кровью, когда решаешься на эту жестокую операцию. Сами посудите, как непросто приговаривать к смерти такую, например, фразу:
Он поднял обернутый металлом конец своего артефакта.
Или такую:
У тебя наверняка имеются дела более сложные, каковые в умелых руках твоего помощника перестанут быть таковыми.
А подобных фраз, особенно в переводах, встречается великое множество. Вот небольшая выборка из огромнейшей коллекции ляпов, имеющихся в моем архиве:
Он решил проблему, толкнув ее вперед.
Ноги замелькали то спереди, то сзади, почти сливаясь зрительно в одно целое.
Он впорхнул прямо в воду.
Крепкие мужчины вышли из транса, коллективно щелкнув челюстями.
Вскрикнув по-лошадиному, караульные бросились бежать.
Одна нога у него была на каком-то отрезке жизни сломана.
Волосы на голове юноши зашевелились дыбом.
Глаза, обрамленные лицом.
Некоторые из которых.
К стене было прислонуто колесо.
Помните знаменитую фразу Ляписа-Трубецкого про домкрат? "Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом"? Так вот, таких "домкратов" у нынешних переводчиков целые портовые склады:
Тетивой ему служили натянутые на колки козьи жилы. Механизм тетивы из жилы козьей ноги.
И так далее.
Представляете, какие муки приходится пережить редактору, продираясь через эти непроходимые дебри?
Сразу вспоминается герой повести Вячеслава Рыбакова "Трудно стать Богом", подрабатывающий переделкой подстрочников. Помните его сражение с таинственной фразой из подстрочного перевода с корейского: "Трава, колышущаяся по ветру за пригорком, одна трава – это трава целиком, а трава целиком – это одна трава"?