Владимир Владимирович Маяковский,
пишу я вам никаковский,
пьяный, больной, противный,
сгорбленный, не спортивный.Когда в переулке Гендриковом
гулял я с Сережкой Шпендриковым,
мы красный портвейн пили
за счастье ваше и Лили…
И так далее. Сами понимаете, в каком виде я их писал.
Теперь же, с возрастом, я воспринимаю Маяковского трезвым взглядом современного обывателя, забывшего, что такое красный портвейн, обуржуазившегося почти вконец и думающего в основном о том, как бы и где срубить лишнюю сотню бабок. И это, право, печально. Потому что Маяковский стоит большего, чем наше к нему трезвое отношение.
Посмертные довоенные собрания сочинений поэта готовила Лиля Брик.
А там,
где тундрой мир вылинял,
где с северным ветром ведет река торги, -
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке каторги.
По словам Пастернака, Маяковского в 30-е годы насаждали искусственно, как картошку при Екатерине. При жизни же поэта Ленин писал в записочке Луначарскому: "Вздор, глупо, махровая глупость и претензиозность… Печатать такие вещи… не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков". Это про поэму "150 000 000". Мы-то понимаем, что во второй половине 30-х такие ленинские записочки из партийных архивов стоили жизни не только самому автору, будь он жив, но и всем его родственникам и знакомым. Так что неизвестно, что бы стало с поэтом, не пусти он себе пулю в сердце утром 14 апреля 1930 года. Не зная больших тиражей при жизни, после гибели Маяковский стал самым печатаемым в советской стране поэтом, уступив свое первенство разве что только Пушкину.
Маяковский-самоубийца
Существует много версий о причинах самоубийства Владимира Маяковского, но самую неожиданную рассказал однажды литературоведу Бенедикту Сарнову художник С. Адливанкин, довольно близко знавший Маяковского в молодости. Художник рассказывал про тот шок, который испытали все советские люди в самый канун смерти поэта. А ситуация была такова: "Магазины ломятся от товаров. Икра, балык, ветчина, фрукты, Абрау-Дюрсо…" И вдруг – ничего, пустые прилавки. "На всех полках только один-единственный продукт – бычьи яйца. А Маяковский к таким вещам был очень чувствителен".
Тот же Сарнов в своей книге "непридуманных историй" "Перестаньте удивляться" передает еще один разговор, состоявшийся между поэтом и одним малоизвестным советским критиком, разругавшим в 1927 году поэму Маяковского "Хорошо!". Маяковский не погнушался лично встретиться с критиком (проживавшим в Ростове), повел его в какой-то местный шалман и потребовал объяснений. Критик стал объяснять: какие, к черту, "сыры не засижены… цены снижены" и "землю попашет, попишет стихи", когда кругом голод, разруха, в городе стреляют, в лесах хозяйничают вооруженные банды и прочее. Маяковский долго и мрачно слушал, потом сказал: "Через десять лет в этой стране будет социализм. И тогда это будет хорошая поэма. А если нет – тогда и этот наш спор ничего не стоит, и эта поэма, и… наша жизнь".
Но десяти лет поэт ждать не стал. Он застрелился ровно через три года после этого разговора.
Маяковский за границей
Начиная с 1922 года Маяковский девять раз бывал за границей – Латвия, Германия, Франция, США, Чехословакия, Польша.
Десятый раз ему поехать не дали, отказали в визе. Это прибавило поэту решимости "лечь виском на дуло", как споет сорок лет спустя Владимир Высоцкий.
Иван Бунин в "Автобиографических заметках" сравнивает рассказ об Америке двух поэтов – Маяковского и Есенина: "Нет, уж лучше Маяковский! Тот, по крайней мере, рассказывая о своей поездке в Америку, просто "крыл" ее, не говорил подлых слов о "мучительной тоске" за океаном, о слезах при виде березок".
Хотя сам хулиган-поэт чувствовал себя американистее любого американца:
Мистер Джон,
жена его
и кот
зажирели,
спят
в своей квартирной норке,
просыпаясь
изредка
от собственных икот.
Я разбезалаберный до крайности,
но судьбе
не любящий
учтиво кланяться,
я,
поэт,
и то американистей
самого что ни на есть
американца.
В 1928 году художник-эмигрант Николай Гущин встретил Маяковского, с которым дружил до революции, в маленьком парижском кафе. Гущин, страстно желавший вернуться назад в Россию, но не имевший такой возможности из-за отказа в визе, жаловался на свои проблемы поэту. "А зачем тебе туда ехать?" – спросил его Маяковский. "То есть как – зачем? Работать! Для народа!" – честно ответил Гущин. "Брось, Коля! Гиблое дело" – таков был ответ поэта.
Заключительные строки стихотворения "Домой" процитирует, наверное, всякий, мало-мальски знакомый с творчеством Маяковского:
Я хочу
быть понят моей страной,
а не буду понят, -
что ж,
по родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
Они, как никакие другие, передают его настроение в последние годы жизни.
"Медный всадник" А. Пушкина
Вот Пушкин, он спокоен:
ни молод, ни старик,
бессмертия достоин
и памятник воздвиг… -
писал один малоизвестный поэт, жалуясь читателям на несправедливость судьбы, когда одним (Пушкину) всё, а другим (ему) ничего – ни публикаций, ни славы, ни гонораров.
Действительно, Пушкину стихи давались легко. Поставит он, как известно, перед собой штоф, выпьет стакан, второй, третий, а далыше строчит стихи, как из пулемета, только успевает записывать.
Впрочем, если взять в руки черновые варианты пушкинских сочинений, сразу возникает сомнение по поводу "пулеметной" легкости. Академическое издание "Медного всадника" в серии "Литературные памятники" дает этому весомое подтверждение.
Одно из лучших творений Пушкина в один из лучших периодов его творчества, в болдинскую осень 1833 года, "Медный всадник", кроме прочих его достоинств, еще и лучший гимн нашему великому городу и о нашем великом городе. Любой русский, ученый и неученый, обязательно вспомнит хотя бы несколько строчек из этого пушкинского шедевра.
Эта пушкинская поэма еще уникальна тем, что породила вслед за собой целое литературное направление – Гоголь, Достоевский, Белый, Анненский, Блок, Ахматова, бессчетное количество современников. Тема "маленького человека" и власти, символом которой выступает в поэме грозная фигура Медного всадника, стала чуть ли не основной для нескольких поколений писателей и будет еще, по-видимому, актуальна долго, покуда существует противоречие между государством и человеческой личностью.
Мей Л
1. "Пристрастие к вину послужило причиной его преждевременной гибели", – читаю я в комментарии к сатирическому стихотворению Б. Алмазова, напечатанному во 2-м томе сборника "Эпиграмма и сатира" (М.-Л.: Academia, 1931). Само же место, вызвавшее комментарий, такое:
Нередко у Мея пивал я коньяк
И рифмы подыскивал Фету…
Мей славился своим хлебосольством, любил друзей и мог отдать им последние, даже взятые в долг деньги. И пьянство его действительно погубило. Вообще, это беда русской литературы – пьянство.
"Жаль Мея, он гибнет и погибнет", – находим мы в дневнике Е. Штакеншнейдер жутковатую в своей безысходности фразу.
Умер он в 40 лет с диагнозом "паралич легких". При жизни сделал довольно много, но из-за вечной своей безалаберности не особенно заботился изданием собственных сочинений. Из трехтомного собрания стихов, издаваемых на средства его мецената и собутыльника графа Кушелева-Безбородко, поэт успел подержать в руках лишь корректуру первого тома.
Мея открыли заново в начале XX века. Правда, каждый в нем находил свое. Николаю Клюеву он нравился за проникнутые народным духом и голосами допетровской Руси обработки древнерусских сказаний:
Где Мей яровчатый, Никитин,
Велесов первенец Кольцов,
Туда бреду я, ликом скрытен,
Под ношей варварских стихов.
Владимир Пяст считал Мея виртуознейшим поэтом своего времени. Мне, например, нравятся его экзотические стихи, в которых задолго до Брюсова и Гумилева грохочут дикие африканские барабаны.
А вот пожалуйста строчки, в которых весь, еще не родившийся, Северянин:
О ты, чье имя мрет на трепетных устах,
Чьи электрически-ореховые косы…
В Мее много чего можно найти. Главное – не лениться искать. И не думать, что вы тратите время даром. Время, потраченное на поэзию, – приобретение, а не трата.
2. Любители музыки и, возможно, кроссвордов знают Мея по операм Римского-Корсакова "Царская невеста" и "Псковитянка", в основу которых положены его драмы в стихах. Простой же читатель, пожалуй, не знает об этом поэте практически ничего. А зря.
Я бы назвал поэта Мея экзотиком или даже историком – слишком много в его стихах и поэмах мотивов исторически-экзотических.
Вот кусочек из его поэмы "Колумб":
Где цветущий Гванагани,
Красоты чудесной полн,
На далеком океане
Подымается из волн;
Где ведет свой круг экватор;
Где в зеленых камышах
Шевелится аллигатор…
Там дикарь с головоломом
И копьем из тростника
Гонит робкого зверька…
А вот отрывок из "Графини Монтэваль":
Стала зима… зашумели дожди… в Ардиэрской долине
Мутный поток по наклонному руслу змеей извивался…
Встал он… фонарь снял со ржавого гвоздика…
"Ждите! – промолвил. -
Буду я скоро…" И вышел… Ненастье и было ненастьем…
Это стихотворение, как и много других, снабжено исторической справкой: "Рассказ заимствован из старой французской хроники…" и так далее. За этим невыразительным "и так далее" скрывается пространный меевский пересказ соответствующих исторических фактов, положенных в основу стихотворения. Вообще пристрастие к историческим комментариям прослеживается у Мея четко. Особенно густо ими оснащены стихи на древнерусские темы: "Песня про боярина Евпатия Коловрата", "Песня про княгиню Ульяну Андреевну Вяземскую", "Отчего перевелись витязи на святой Руси".
Есть у Мея мотивы библейские, есть античные. Есть стихи про канарейку, про зяблика, про попугая. Вот начало того, что про попугая:
Дворовые зовут его Арашкой…
Ученые назвали бы ара;
Граф не зовет никак, а дачники милашкой
И попенькой… Бывало, я сутра…
Только сейчас заметил, как много в его стихах многоточий. Не знаю, существует ли в русской речи слово "многоточивый", но если не существует, следует его в речь ввести. И именно это определение будет полностью применимо к Мею.
Мистика
Питерский художник Володя Камаев (Soamo) рассказывал у себя в ЖЖ страшный случай, как услышал однажды ночью в своей квартире "тихие скрипучие голоса". Вот дословно его рассказ:
Я сначала думал, ребенок телефон где-то забыл. Потом думал – галлюцинация. Оказалось, это говорящие открытки, которые мне дали в комплект к кинокалендарю, лежат в пакете в углу и иногда самопроизвольно что-то бормочут.
Собственно, чему удивляться: на то они и называются "говорящими", чтобы говорить по ночам. А Камаев: "Какой кошмар! Это все от жары". Потом, когда прислушался, понял: "Там цитаты из фильмов, но так тихо, не разобрать".
Один из френдов его спросил: не друг с другом ли открытки разговаривали? Камаев на вопрос не ответил. Значит, есть такое предположение, что разговаривали они все же между собой. А это уже настоящая мистика.
Сейчас я вам попробую рассказать впечатления о встречах с неведомым, которые я пережил лично.
Это было в 2004 году в Юкках, дачном поселке под Петербургом, там мы снимали дачу. Собственно говоря, маленький сарай, где мы жили, дачей было трудно назвать. Находился он на странном участке, который представлял собой склон – причем довольно крутой и кончающийся глубокой ямой. На другой стороне, за ямой, склон совсем уж походил на обрыв, припорошенный строительным мусором. Словом, на участке у домика невозможно было ни побегать, ни поиграть, не рискуя при этом свалиться в яму, – а дочке моей Ульяне было тогда три года, и девушка не отличалась усидчивостью. Наш сарайчик стоял под елками и не знал, что такое солнце. Эти елки были будто из дремучего леса – высоченные, как какие-нибудь секвойи, сквозь такие не то что солнце – Дух Святой, и тот не найдет лазейку. Это ладно, с этим мы вроде ладили – уходили на весь день на прогулку или к озеру, купаться и загорать. Но вот ночью… ночью было сложнее. Во-первых, сырость. Во-вторых…
Началось это "во-вторых" так. Как-то ночью зазвонил телефон. Не мобильный, а игрушечный, детский. Он сказал: "Алло! Как дела?" – и повторял эту дурацкую фразу, пока Маша, моя жена, не оборвала его нудное лепетание. Ну, бывает, подумали мы с супругой, ну, наверное, замкнуло от сырости. Не прошло, наверное, получаса, как телефон зазвонил опять. На это раз подошел я и вынул из него батарейки. И вот тут-то начинается чертовщина. Мы с женой почти уже успокоились и даже вроде бы немного заснули, как эта сволочь с пластмассовыми мозгами снова начинает звонить. И опять: "Алло! Как дела?" То есть – ночь. Мы знаем наверняка, что игрушка звонить не может, а он плюет на законы физики и превращает наш сон в кошмар. Как в сюжете с оживающим мертвецом. В общем, выбросил я игрушку в форточку, только так мы и избавились от кошмара.
Думаете, на этом все кончилось? Ночь на третью или четвертую после этой мы оставили на кухне черешню. Полную большую тарелку. Утром черешни не было. Мы сначала погрешили на грызунов. Но никаких следов их набега, сколько ни искали, не обнаружили. Дверь и окна в доме были закрыты. Маленькая Ульяна спала. И не решилась бы трехлетняя девочка одна ночью пойти на кухню. Снова мистика? А черт его знает. Все-таки пропажа черешни – не так зловеще, как оживающие игрушки.
Прошло время. Мы уже успокоились. Но успокоились, как выяснилось, напрасно. Однажды вечером, вернувшись с прогулки, мы обнаружили разрезанную подушку. То есть кто-то, при закрытых дверях, рассек наволочку надвое по диагонали. Это уже был явный намек на то, что в домике мы личности нежелательные. Сегодня кто-то взрезал подушку, а завтра шею, лежащую на подушке. Мы не стали вести расследование, просто плюнули на все это безобразие и до срока съехали с дачи. Испугались. А вы бы не испугались?
Михалков С
Сергея Михалкова знает в нашей стране любой мало-мальски грамотный человек. Во-первых, он создал Дядю Степу. Во-вторых, сочинил фразу "А сало русское едят", давно сделавшуюся летучей. В-третьих, написал слова советского, теперь уже российского гимна. Конечно, можно поставить ему в заслугу и рождение двух талантливых сыновей – Никиты и Андрея, – но тут, как говорится, больше постаралась природа.
Некоторые ядовитые языки, завидующие славе михалковской фамилии, распространяли злобные эпиграммы. Самая известная из них эта:
О родина, ну как ты терпишь зуд!
Три Михалкова по тебе ползут.
Литературовед Бенедикт Сарнов в книге "Перестаньте удивляться" приводит следующую "непридуманную" историю, связанную с написанием гимна. Сталин, как известно, был первым критиком и редактором советского гимна. Начинался же он в авторском варианте с такого куплета:
Свободных народов Союз благородный
Сплотила навеки великая Русь.
Да здравствует созданный волей народной
Единый, могучий Советский Союз.
Когда гимн вернулся на доработку, рукой вождя против строчки "Союз благородный" было написано: "Ваше благородие?" А против "волей народной" стояло "Народной воли?" То есть вождь мгновенно предупредил намек на возможную связку с белогвардейским движением и партией террористов-народников "Народная воля".
В результате "Союз благородный" переродился в "республик свободных", а "народная воля" превратилась в "волю народов".
Так ли или не так, а Сергей Михалков фигура в отечественной культуре не менее знаковая, чем Юрий Гагарин или Владимир Высоцкий.
Неважно, кто к нему как относится, но Михалков, независимо от критики и оценок, – несомненный символ эпохи, которую мы зовем советской и которую не вычеркнуть, не изъять из летописи нашей страны.
Он как хозяин в дом входил,
Садился, где хотел,
Он вместе с нами ел и пил
И наши песни пел.Он нашим девушкам дарил
Улыбку и цветы,
И он со всеми говорил,
Как старый друг, на "ты":"Прочти. Поведай. Расскажи.
Возьми меня с собой.
Дай посмотреть на чертежи.
Мечты свои открой".Он рядом с нами ночевал,
И он, как вор, скрывал,
Что наши ящики вскрывал
И снова закрывал.И в наши шахты в тот же год
Врывалась вдруг вода,
Горел химический завод,
Горели провода.А он терялся и дрожал
И на пожар бежал,
И рядом с нами он стоял
И шланг в руках держал.Но мы расставили посты,
Нашли за следом след.
И мы спросили:
"Это ты?"
и мы сказали:
"Это ты!"
и он ответил: "Нет!""Гляди, и здесь твои следы, -
Сказали мы тогда, -
Ты умертвить хотел сады,
Пески оставить без воды,
Без хлеба – города!
Ты в нашу честную семью
Прополз гадюкой злой,
Мы видим ненависть твою,
Фашистский облик твой!Ты будешь стерт с лица земли,
Чтоб мы спокойно жить могли!"
Это стихотворение 1938 года (извините, что привел его полностью) – квинтэссенция предвоенной эпохи, абсолютная классика поэзии социалистического реализма, оно такое же вечное, как лермонтовское "На смерть поэта". И созданный в 30-е годы советский гимн – тоже абсолютная классика, которую не вырубишь топором и не заглушишь никаким рок-н-роллом. Когда некоторые злые писательские языки назвали авторов гимна "гимнюками", Михалков ответил на это просто: "Гимнюки не гимнюки, а петь будете стоя". И оказался целиком прав. Так что творчество и личность Михалкова отнюдь не вчерашний день. Он как душа неразделим и вечен. На нем стояла и стоять будет земля русская.
P. S. Недавно открыл для себя еще один поэтический шедевр Михалкова в авторской книжке 1953 года "Сатира и юмор". Стихотворение "Про советский атом" (с подзаголовком "Солдатская песня"). Вот его (или ее, раз песня?) начало:
Мы недавно проводили
Испытанья нашей силе,
Мы довольны от души -
Достиженья хороши!
Все на славу удалось,
Там, где нужно, взорвалось!
Мы довольны результатом -
Недурен советский атом!