"Филофей испуганно тпрукнул…" Это из "Записок охотника".
Немножечко не прав был господин Ерофеев, ведь и у Тургенева не всякий у камина и при жабо. Есть и у него простоволосые народные типы вроде упомянутого возницы.
С точки зрения нас, современных читателей русской классики, Тургенев не был большим писателем, во всяком случае до уровня Толстого и Достоевского ему было далеко. Зато он "первый русский писатель, заметивший игру ломаного солнечного света и светотени при появлении людей" (В. Набоков).
У Набокова свои критерии отбраковки авторов, у нас – свои. Автор "Записок охотника", "Отцов и детей" и проч. – один из самых читаемых писателей в России 60-80-х годов XIX века, да и вообще всей второй половины века и даже начала следующего. И плевать ему на любые критерии – наши они или ваши.
Причины такой популярности критик Николай Страхов объясняет элементарно просто.
Во-первых, Тургенев ни в чем не отделял себя от среднестатистической массы образованных людей своего времени и никогда не противоречил их вкусам и мыслям. То есть если другой писатель всегда в чем-то отличался от толпы, пусть и образованной, имел собственные ответы на те или иные вопросы и отстаивал их как умел, Тургенев, тот всегда этой толпе потакал и поэтому был ее любимцем.
Во-вторых, язык. Язык Тургенева – это язык образованного русского общества, то есть язык общелитературный, избегающий всяческих отклонений от нормы, шероховатостей, новшеств. У него никто не "ложит", только "кладет". Этим он тоже льстил читателям, считающим себя образцовыми носителями правильной и культурной речи.
Третье – изящество описываемых манер. То, к чему стремился и чего добивался от окружающих образованный класс того времени. То есть все должно быть в рамках приличий. Никто не пукает за столом, не отдыхает лицом в салате, не сморкается и не справляет нужду ни малую, ни большую.
И четвертое, главное. Это герой, которого Тургенев вывел на подмостки романа. Читатель видел в нем себя самого, герой романа был равен герою жизни, то есть ему, читателю. И опять писатель шел нога в ногу с публикой. Публике был нужен идеальный герой, мыслящий точно так же, как мыслила она, публика. И публика получила таких героев. Рудин, Базаров, прочие – это они, читатели, люди образованные, передовые, любящие себя такими.
Вот секреты тургеневского успеха. И вообще – любого успеха. А что "великий" Тургенев писатель или не очень, в сущности какая нам разница. Сказал же умный Розанов в свое время: "Нужна вовсе не "великая литература", а великая, прекрасная и полезная жизнь".
Тютчев Ф
1. Кто бы в наше время знал что-нибудь о математике и философе древности Пифагоре, если бы не ходячее выражение "Пифагоровы штаны". О микробиологе Кохе мы знаем исключительно благодаря "палочке Коха". О Вассермане – по "реакции Вассермана". О Пржевальском – спасибо лошади, названной в его честь. Мне однажды приснился сон, что за какие-то непонятные заслуги я удостоин высшей литературной премии – "лопаты Каралиса". Что это такое – лопата Каралиса – хоть убейте, не знаю. Есть пирожное "Наполеон", и, возможно, только благодаря ему имя великого полководца до сих пор на слуху у обывателей. Тютчеву в этом смысле не повезло. Нет ни "тютчевской колбасы", ни водки под названием "Тютчев". А ведь именно по таким параметрам, как присоединение имени человека к какому-нибудь предмету или явлению, судят о популярности той или иной личности.
Итак, Тютчев.
"Пророк в своем отечестве", как назвал Тютчева в книге с одноименным названием литературовед В. Кожинов. На самом деле до 50-х годов XIX века имя Тютчева отечественному читателю практически ничего не говорило. Русские, как известно, не любопытная нация, что же касается русской литературы, то многие во времена Тютчева (и пушкинские, конечно! Ведь основные тютчевские шедевры созданы при жизни первого поэта России) даже не знали, существует ли таковая вообще. Тютчева "открыли" Некрасов с Тургеневым. Через полвека после того, как в пушкинском "Современнике" были напечатаны лучшие стихотворения поэта. "Silentium", "Еще в полях белеет снег", "Люблю грозу в начале мая" – все эти хрестоматийные ныне вещи тогда прошли незамеченными.
И свалившаяся на поэта слава (когда Тютчеву было уже с лишком за пятьдесят) была скорее политическим актом – литературе нужен был новый Пушкин, а популярный в те времена Бенедиктов на Пушкина не тянул явно, вот Некрасов и Тургенев и вытащили из небытия Тютчева, осенив его всеми возможными для поэта лаврами.
Затем, к концу века, про Тютчева снова стали потихонечку забывать, пока символисты не сделали его знаменем новой русской поэзии и не объявили своим предтечей.
Все эти колебания маятника к самой поэзии отношения не имеют. Тютчев во все времена оставался и остается Тютчевым. Как поэзия остается поэзией, независимо от прихотей моды.
2.
Дайте Тютчеву стрекозу -
Догадайтесь, почему… -
с такой стихотворной загадки начинает Осип Мандельштам одно из своих известных стихотворений.
На самом деле загадка решается просто. Достаточно не быть двоечником, который в поэзии, кроме "Маленький мальчик гранату нашел", ничего другого не знает, открыть на соответствующей странице книжку стихотворений Тютчева и прочитать такие его замечательные летние строчки:
В душном воздуха молчаньи,
Как предчувствие грозы,
Жарче роз благоуханье,
Звонче голос стрекозы…
Федор Иванович Тютчев после Пушкина и Лермонтова входит в малую тройку поэтов, без которых непредставима ни русская поэзия вообще, ни, пожалуй, сама Россия. Он, Некрасов и Анненский – вот те отечественные киты, на которых держится вся послепушкинская поэтическая традиция, включая настоящее время.
О Тютчеве-поэте сказано много. О Тютчеве-человеке тоже известно достаточно хорошо. Один из лучших и острейших умов своего времени, автор летучих фраз, и поныне не утративших свою актуальность. Вот несколько примеров тютчевских афоризмов.
О русской истории: "История России до Петра – одна сплошная панихида, а после Петра – сплошное уголовное дело".
О русских цензорах: "Все они более или менее мерзавцы, и, глядя на них, просто тошно, но беда наша та, что тошнота наша никогда не доходит до рвоты".
И т. д.
Кстати, понятие "оттепель" применительно к политической атмосфере России ввел впервые не Илья Эренбург. За столетие до него употребил это слово Тютчев, привязав его ко времени, наступившему сразу после смерти императора Николая I.
Но гениальнее всего талант Тютчева проявился, несомненно, в стихах. В них гармонически соединилось то, что современные Тютчеву стихотворцы всячески пытались разъединить, а именно – романтизм и архаика.
После смерти Тютчева (1873) в русской поэзии наступил упадок, и лишь в первые десятилетия XX века, начиная с Анненского, которым, собственно, и открывается так называемый поэтический Серебряный век, последовало ее бурное возрождение.
3. Умные все же люди служили в советской системе учета кадров, придумывали всяческие анкеты, в которых работник при трудоустройстве обязан был дать внушительный список родственников по прадедов и прабабок включительно, их социальное положение, классовую принадлежность и прочую необходимую информацию, по которой определялось главное качество человека: свой он или чужой. Было бы так при царизме – многие уважаемые тогда и ныне фигуры предстали бы перед публикой в таком неприглядном виде, что, выражаясь языком некоторых героев Зощенко, "хушь плачь".
Вот возьмем для примера такую известную в русской литературе фигуру, как Федор Тютчев, поэт. Знаете, кто был его дед? Не знаете, так сейчас узнаете. Был он незаконным сожителем знаменитого чудовища в юбке, Дарьи Николаевны Салтыковой, более известной под прозвищем Салтычиха. Да-да, та самая Салтычиха, которая раскаленными щипцами выжигала своим крепостным уши и при помощи таких вот садистских методов свела в могилу общим счетом более ста человек дворовых людей. Следственное дело о Салтычихе говорит, что она "жила беззаконно с капитаном Николаем Андреевичем Тютчевым", который и приходится Федору Ивановичу Тютчеву родным дедом. Правда, капитан Тютчев скоро бросил свою возлюбленную и ушел к другой, к Пелагее Денисовне Панютиной. Салтыкова в отместку дает поручение своему конюху поджечь дом очередной дамы сердца неверного капитана, "чтобы оной капитан Тютчев и с тою невестой в том доме сгорели". Конюх отправился на задание, но в последний момент не выдержал и не совершил злодеяния. За что был подвергнут хозяйкой жестоким пыткам. Далее беспокойная Салтычиха подсылает к Тютчеву и его невесте убийц. На Брянской дороге карету, в которой едут молодые любовники, ждет засада, но им чудом удается спастись.
В родословной поэта, составленной Иваном Аксаковым, очень много и подробно пишется о далеких флорентийских корнях древнего рода Тютчевых, о ближайших же предках говорится кратко, хотя и метко: "Брянские помещики Тютчевы славились лишь разгулом и произволом, доходившими до неистовства".
Писатель Марк Алданов, из очерка которого я и почерпнул эти малоизвестные факты, с присущим ему ехидством замечает: "Свою знаменитую остроту о том, что история России до Петра – панихида, а после Петра – уголовщина, великий поэт, быть может, выводил отчасти из своих семейных преданий".
Уу
Ужас
В. Шубинскому
Для кого ужас, когда комета очумит Землю.
Для кого – когда за полминуты до закрытия магазина выскальзывает из рук и бьется о поребрик бутылка, купленная на последние деньги.
Ужасна смерть близкого человека.
Ужасно, когда просыпаешься в чужом городе на чужой планете в чужой постели с чужим тебе человеком.
Ужасно слышать, как трещит под ногами лед, когда ты почти уже одолел заснеженное поле Невы, идя от Академии художеств к спуску возле Адмиралтейства.
Ужасно для человека вздорного остаться неотомщенным, не нанеся ответный удар такому же, как и он, вздорному человеку.
Ужасно улыбаться угодливо дураку-начальнику, воздающему тебе за труды твои.
Но все это, включая смерть и комету, ужас предвидимый, предсказуемый, а значит, мелкий, переживаемый, не абсолютный, не самый-самый.
Что же, в таком случае, самое для человека ужасное?
Самое ужасное – это когда понимаешь, что специалист, квалифицированно и с успехом изучающий Кузмина, Ходасевича, Мандельштама, Хармса, Набокова и пр. (нужное подчеркнуть), делает это, что называется, по долгу службы. А для себя он любит братьев Стругацких. Или, к примеру, бардовскую песню. Галича, Окуджаву или даже Городницкого с Визбором…
Вот где концентрация ужаса, его источник, его энергетический механизм. В противоречии между видимостью и сущностью. В понимании, что личина высокого – только ширма, за которой прячется человекозверь. Глупец всю жизнь может не замечать этой адской бездны, по глупости своей принимая ее за клумбу с ноготками и маргаритками. Умный, постигший истинную природу такого хармсо-, кузмино-, мандельштамо-, набоковеда (нужное подчеркнуть), подобен ангелу Апокалипсиса, сходящему с неба и имеющему ключ от бездны и цепь в руке, чтобы взять дракона, змия древнего, который есть диавол и Сатана, и сковать его на тысячу лет, и низвергнуть в бездну, и заключить его, и положить над ним печать, дабы не прельщал уже он народы. Аминь.
Условности
В 1978–1979 годах я познакомился с питерским (тогда – ленинградским) актером Театра имени Ленсовета Олегом Зориным. Зорин в Северной столице в ту пору был популярен очень, делал моноспектакли по "Городу Глупову" Щедрина, "Историям из жизни города Колоколамска" Ильфа и Петрова, все это было страшно смешно: смешно – сами понимаете почему, страшно – потому что настолько перекликалось с тогдашними советскими буднями, что зрителям порой действительно делалось жутковато от распространяемой со сцены антисоветчины.
Но я сейчас не об этом. Разговор пойдет об условности. Не условности как художественном приеме, а о жизненных, бытовых условностях, навязанных человеку цивилизацией.
Как-то я позвонил Олегу и попросил его оставить в кассе для меня два билета на "Колоколамск", два – потому что я тогда охмурял одну молодую леди и хотел блеснуть перед ней своими связями в театральном мире (вот, мол, сам Олег Зорин…).
Прихожу я, значит, с вышеупомянутой леди в театр, мы устраиваемся с ней в первом ряду, аплодисменты, ожидание, все такое, и вот на сцену выходит Зорин. Выходит на сцену Зорин, засовывает руки в карманы и начинает сольный спектакль. Лучше бы он не засовывал рук в карманы, потому что, как только он туда их засунул, обнаружилось к великому моему стыду, что ширинка-то у Зорина не застегнута. Представляете, первый ряд, молодая красавица слева от моего сердца, я, коснувшись-то ее невзначай, от смущения потею козлиным потом, а тут нате вам – расстегнутая ширинка.
Вот что значит – навязанные нам условности! Казалось бы, ну ширинка, не ее же ради пригласил я девушку в театр, а получается, столько попортил нервов из-за такой, в общем-то, пустяковины.
Стыд и пот – это еще не страшно. Великий астроном Тихо Браге умер за столом во время обеда от разрыва мочевого пузыря. Терпел, терпел, а покинуть королевское пиршество совесть не позволяла. Предпочел природе условность, жертвой которой и оказался. Всегда, когда смотрю на Луну и вижу кратер, названный его именем, вспоминаю эту грустную быль.
Приведу еще хороший пример того, насколько сильно условности внедрились в человеческую природу.
Однажды мы с Натаном Завельским, царство ему небесное, собрались в гости к Вальке Чивчу, тогда еще не женившемуся на американке и не взявшему себе фамилию Стайер. Переходим мы у Техноложки Московский, мирно шлепаем по тротуару к Обводному, и вдруг – батюшки-светы! – нам навстречу по середине проспекта, ровнехонько по разделительной полосе, бежит мужик, абсолютно голый, спортивным бегом, ритмично водя руками и высоко подбрасывая колени. Народ ликует, девушки отворачиваются, транспортный поток тормозит. Добежать он успел до памятника Плеханову на площади перед Технологическим институтом, здесь-то его, беднягу, и повязали санитары из "скорой помощи".
О условности! О етитская ваша сила!
Если кому-нибудь любопытно, чем закончился мой культпоход на Зорина, то пожалуйста, изложу честно и не конфузясь. Тем более это непосредственно связано с затронутой темой.
После антракта, во втором отделении, Зорин появился на сцене с застегнутой на все пуговицы ширинкой. Мы спокойно досмотрели спектакль, а потом я повез мою прекрасную леди к себе домой, чтобы достойно завершить вечер. Свечи, шампанское, шоколод в вазе были приготовлены мной заранее, также заранее на гитару был повязан атласный бант, и вот уже донжуан с гитарой ласкает слух благородной донны аккордами, преимущественно блатными. Донна благосклонно внимает, герой ликует, еще минута – и сердце дамы растает, как во рту карамелька, и тут…
Короче, напрасно я ей пел о полосе нейтральной, все разрушилось в один дурацкий момент, потому что во время паузы между гитарными переборами моя донна возьми и ляпни: "Александр, расскажите о себе что-нибудь выдающее".
Такого я, конечно, пережить был не в силах. Задул свечи, запер шоколад под замок, залпом допил шампанское и указал ей на дверь – выгнал.
Условности – вот наш бич! Я могу перенести многое – шоколад, свечи, атласный бант, блатные аккорды, даже караоке, если перед этим хорошо выпью. Но когда дама просит меня рассказать о себе "что-нибудь выдающее", я, как астроном Тихо Браге, лучше порву собственный мочевой пузырь, чем позволю в своем присутствии глумиться над моим тонким эстетическим чувством.
Уэллс Г
Уэллс занимает в пространстве моей библиотечной жилплощади не скажу, чтобы место главное, но, в общем-то, вполне комфортабельное – на полочках ближе к свету красной планеты Марс, которая порою заглядывает с темных петербургских небес в окна моей квартиры.
Конечно, другие авторы, в силу своей литературной специфики, занимают места обширнее. И другие предметы тоже. К примеру, чучела летающих крокодилов, от которых впадает в страсть мой товарищ писатель Вячеслав Курицын. Или книги Льва Шейнина, чей роман "Военная тайна", все семьдесят четыре издания, занимает в моей коллекции заслуженное второе место. Первое досталось… молчу, оставлю эту тайну неразглашенной.
Мой Уэллс – любовь старая. Я влюбился в этого автора, когда давно, в 1959 году, на сэкономленные, не помню на чем, едва не первые свои карманные деньги купил роман о докторе Кейворе и его экспедиции на Луну. "Первые люди на Луне" – это было событие важное, потому что именно с той поры началось мое путешествие в мир фантастики. Путешествие продолжалось долго. С того самого блаженной памяти 1959 года и примерно по начало 70-х, когда я понял, что эта литература – всего лишь малая дистанция жизни, которую мне необходимо пройти.
Я не предатель детства. Я читал фантастические романы, как до этого волшебные сказки, чтобы понять одно – почему желаемое с имеемым разделяются Китайской стеной, почему мечта и реальность не соприкасаются в настоящем. Я, ей-богу, плакал, как обреченный, когда в 1960 году, прочитав роман Мартынова "Звездоплаватели", сидел в убогой трубе из железобетона (в районе меняли трубы), представляя себя летящим в межпланетном ракетоплане на Марс, и вдруг понял, что мир полетов одинаково равен смерти, потому что "сейчас" и "завтра" в этой жизни не соприкасаются.
Мне было тогда семь лет. Слезы высохли скоро.
Уэллс. "Похищенная бацилла" – так называлась книжка. Обложки не было, помню внутри картинку – мертвый человек на полу и цветок, выедающий тянущимися ростками глаза этого человека. Орхидея. Лет через тридцать, влюбившись в Чейза, Стаута и компанию, я уже вполне понимал, откуда тянутся их орхидейные приключения.
Герберт Уэллс был альфой.
Бетой, гаммой и прочее были все его бессчетные продолжатели – бесталанные или талантливые, неважно. Первый ход в литературе делал Уэллс.
Западных продолжателей знаю мало.
Наших было без счета. Вот, навскидку.
Несколько рассказов у Куприна.
Марсианские социалисты Богданова, высосавшие из красной планеты все ее природные соки и теперь раскатывающие губу на пока еще не высосанные земные.
Альтернативные марсиане Толстого. Этому отдельная благодарность за образ красноармейца Гусева. И толстовский же инженер Гарин.
"Труба марсиан" Хлебникова ("ПУСТЬ МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ РАСКОЛЕТСЯ НА МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ ИЗОБРЕТАТЕЛЕЙ И МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ ПРИОБРЕТАТЕЛЕЙ"), в приложенном к которой приказе (Приказ II) Уэллс как почетный гость приглашается в Марсианскую думу "с правом совещательного голоса".
"Пылающие бездны" Муханова, совершенно безумное сочинение, где вконец осатаневшие марсиане лишают атмосферы Луну, выпаривают лучом "фелуйфа" наши Тихий с Атлантическим океаны, а также обращают в первоматерию принадлежащие Земле планетоиды. Недалеким уэллсовским осьминогам до такого и с похмелья бы не додуматься.