"Роковые яйца" Булгакова. Вспомним Шкловского: "Как это сделано? Это сделано из Уэллса". А конкретнее, из "Пищи богов". Только в "Яйцах" "вместо крыс и крапивы появились злые крокодилы и страусы".
"Туманность Андромеды" Ефремова, полемический ответ на мир будущего, описанного в "Машине времени" (ударим оптимизмом по пессимизму!).
Список можно продолжать в бесконечность. Вехами на этом пути будет и бесспорная классика ("Второе нашествие марсиан"), и беспомощная бледная немочь вроде повести "Внуки Марса" и романа "Марс пробуждается".
Несколькими строчками выше упомянут роман Уэллса, который как ни один другой тешил его писательскую гордыню. Еще бы, автор "Машины времени" опередил самого Эйнштейна с его теорией относительности и парадоксом обратимости времени.
В книге, в ее начале, разворачивается долгое рассуждение об измерениях пространства и времени. Вот что меня в нем покорило. Оказывается, мое бренное тело, по мнению большинства людей способное перемещаться физически лишь в трех пространственных измерениях, может путешествовать и в четвертом.
Четвертое измерение – время. И машина, то есть тот механизм, который это дело осуществляет, перемещая нас по дороге времени, – скрывается в нас самих. Наше духовное существо – вот что это такое.
Сам Уэллс подробности опускает, но суть идеи, я полагаю, в следующем. В каждом из нас таится некая микроскопическая частица от бесконечного и безначального существа, которое одновременно присутствует в прошлом, настоящем и будущем. Не называю его имени всуе, но не сложно догадаться, о ком я.
Остается придумать способ заодно с духовной начинкой, втиснутой в оболочку тела, переносить вперед и назад во времени и саму нашу телесную оболочку.
Уэллс придумал, как это осуществить, и отправил своего Путешественника в печальный мир будущего планеты.
Хотя, по мне, так машина времени – палка о двух концах. То есть штука вроде бы нужная вроде скатерти-самобранки и его величества коммунизма. Но если разобраться по существу, нужна она в первую очередь коллекционерам и спекулянтам. Впрочем, между первыми и вторыми бывает трудно провести грань. Нормальному человеку в прошлом делать практически нечего. Там опасно. Про будущее и разговора нет – сам Уэллс дал убедительные примеры остывающей и задыхающейся Земли и агонизирующего рода людского.
Сразу вспоминаю историю, случившуюся со мной в начале 80-х. Мы с приятелем поехали в Белозерск, старинный город на севере Вологодской области. А под городом есть тюрьма, знакомая, я думаю, каждому по фильму "Калина красная". И как раз в те дни, когда мы там оказались, из тюрьмы сбежали двое заключенных. Мы с приятелем об этом не знали. Теперь представьте следующую картину: идут по тихой провинциальной улице двое незнакомых хмырей и спрашивают у проходящего мимо местного что-нибудь вроде: "Как пройти в библиотеку?" Ясен перец, местный принимает нас за злодеев, тех, что совершили побег, и с перепугу рвет куда-то через кусты. Мы думаем, человек больной, спрашиваем у кого-то еще, и история повторяется. Все, к кому мы ни подходили, шарахались от нас, будто от прокаженных. Хорошо, не навалились гуртом, не повязали и не доставили куда следует.
И это в наше, вполне мирное, время. Чего уж говорить о бдительности народа во времена военные. Попадешь, например, на машине времени в боевой 1943 год, когда бдительность среди населения достигала высот космических. И все, и пиши пропало – не видать тебе любимого настоящего, хоть волком вой.
А попадешь ты, допустим, во времена средневекового мракобесия. Увидят на тебе кроссовки фабрики "Адидас" и мгновенно пришьют статью за сношения с дьяволом. С последующей переменой обуви с кроссовок на испанский сапог и сожжением тебя в итоге на костре инквизиции.
Так что прямо вам говорю: машина времени – вещь опасная, и нужно тысячу раз подумать, прежде чем садиться в ее седло.
Хотя, например, симпатичный мне русский художник Александр Бенуа по поводу той же машины времени говорил следующее: "Из выдумок Уэллса мне особенно соблазнительной показалась "машина времени", но, разумеется, я на ней не отправился бы вперед, в будущее, а легонечко, постепенными переездами и с долгими остановками по дороге, посетил бы такие эпохи, которые мне наиболее по душе и кажутся особенно близкими. Вероятно, я в одной из этих станций и застрял бы навеки".
Уэллс писал для людей взрослых. Но действительно хорошие книги имеют свойство отрываться от возраста и с одинаковой любовью читаться всеми, включая стариков и младенцев.
Другое дело, читательское зрение притупляется с возрастом, глаз туманится всякой экзистенциальной мутью, расстраивается фокусировка, грубеют нервные окончания вследствие сволочного быта и обилия психических травм.
Детство обращает внимание, в основном, на фабулу, на сюжет.
Помните, дворовые пересказы фильмов и прочитанных книг? Этот ему – дыдых! А тот в него – трыдыдыдыды! А этот хватает камень и – бздынь! – ему прямо в череп.
Читательский взгляд ребенка лишен идеологии начисто. Книжки о матерых шпионах и о победителях инопланетных чудовищ читаются с равной скоростью, совершенно независимо от идеи, вложенной в них писателем (или не вложенной). Главное – наличие полюсов, которые создают напряжение. Красные и белые, свои и чужие, хорошие и плохие. Идеология всего лишь одежда, и замени Чапаева на Конана-варвара, интерес от этого не иссякнет.
Уже позже, приобретя опыт, перечитываешь книгу и понимаешь – эта никуда не годится, в этой ни таланта, ни языка, а другая остается, как в детстве, твоим верным и настоящим другом. "Чук и Гек" и "Остров сокровищ", "Два капитана" и "Всадник без головы", Вася Куролесов и Гекльберри Финн, Денис Кораблев и Пеппи Длинный Чулок…
Книг-друзей бесконечно больше, чем книг-обманок и книг-пустышек. Хотя книги "второго сорта" также значат в нашем детстве не меньше, чем "Пятнадцатилетний капитан" и "Три мушкетера". Это позже они уходят, если вы читатель разборчивый и понимаете, кто есть кто в безграничном океане литературы.
Если мысленно представить на ринге двух таких гигантов фантастики, как Жюль Берн и Герберт Уэллс, и посмотреть на их поединок пристрастными глазами подростка, то по части фабульности и эффектности победит, скорее всего, Жюль Берн.
Взрослый решит иначе.
Возможно, напортачили переводчики, но Жюль Берн читателю искушенному видится поверхностнее и мельче своего коллеги из-за Ла-Манша.
Скорее всего, дело в задаче, которую они решали в своих романах.
Жюль Берн старался показать мир, какой он есть и каким он станет, преображенный чудесами прогресса. Причем показывал нам мир скрупулезно, не забывая ни о малых, ни о великих, составляя бесконечные каталоги насекомых, растений, млекопитающих, континентов, морей – всего, что наблюдали его странствующие герои. Человек в процессе этого составления лишь указка в руках писателя, направляющая читательское внимание на ту или иную диковину.
Уэллс показывал человека в мире, искаженном чудесами прогресса. То есть, в общем-то, занимался тем, чем и должна заниматься литература, если не ставит перед собой задачу познавательно-развлекательную, какую ставил перед собой Жюль Берн.
По поводу популярности Жюля Верна среди детской аудитории оригинально высказался его соотечественник философ-структуралист Ролан Барт: "Образы путешествий у Верна имеют противовесом разработку мотивов укромности, и то, что Берн так близок детям, объясняется не банальной мистикой приключений, а, напротив, непритязательным блаженством замкнутого пространства, которое сказывается в детской романтике палаток и шалашей. Отгородиться и обжиться – такова экзистенциальная мечта, присущая как детству, так и Верну. Архетипом подобной мечты является такой почти безупречный роман, как "Таинственный остров", где человек-ребенок заново изобретает мир, заполняет, огораживает его и в завершение своего энциклопедического труда замыкается в характерно буржуазной позе собственника, который в домашних туфлях и с трубкой сидит у камелька, в то время как снаружи напрасно ярится буря, то есть стихия бесконечности".
Понятно, что для нас, первыми отправивших человека в космос, мнение французика из Бордо не авторитетно по определению. Но здравое зерно – вам не кажется? – присутствует в его рассуждении.
Что мне очень нравится у Уэллса – это легкая дураковатость его героев. Другое слово для дураковатости – эксцентричность. Это снижает пафос. Это заставляет нас улыбаться. Это дает возможность наукообразность обращать в образность.
Тип дураковатых героев – важный для англичан тип. Филдинг, Смоллет и Стерн, непременно великий Диккенс, Конан Дойл с его профессором Челленджером, Честертон, куда же без Честертона!
Основание этой дураковатости в любви автора к своему герою. Отрицательные герои холодны, они умны, расчетливы и опасны. Как антоним этим холодным качествам – скрытые под грубоватой корой и за ширмой эксцентрической клоунады мудрость сердца и тепло сопереживания.
То есть случай примерно того же ряда, что и с нашим Иванушкой-дураком, вызывающим своим антиобщественным поведением неизменную читательскую симпатию.
Эксцентрический герой у Уэллса вовсе не Жюль Вернов чудак. Паганель не человеческий тип, он – фигура, обязанная своим присутствием разбавлять серьезную атмосферу повествования и объяснять от лица науки разнообразные природные феномены.
Существует такое мнение (и я его горячо поддерживаю), что взгляд художника сродни всепроникающему лучу Рентгена, и человек, способный показать на бумаге/холсте/экране изменчивую человеческую природу, – если не сам Господь, то из его окружения уж это точно. Или, отталкиваясь от искаженного библейского "устами младенцев": та же самая истина глаголет и руками художника.
Это я о картинках к книгам. Посмотрите, как иллюстрировали двух классиков, Уэллса и Жюля Верна. Иллюстрации к французскому мастеру романтичны, это вне спора. Здесь есть все – и брызги соленых волн, и сражающиеся со стихией герои, и мужественная складка между бровями на лице отважного капитана Немо. Отсутствует только смех (и ирония, его созидательная основа). Ни Фера, ни Риу, ни Беннёт, продолжатели славной традиции великого Гюстава Доре, несмотря на всю свою изощренность, ни разу не передали юмор, который нет-нет да и проявляется у создателя бессмертного "Наутилуса". По-моему, единственный, кто улыбнулся, – Анри Мейер, французский график, когда перекладывал на бумагу образ кузена Бенедикта из романа "Пятнадцатилетний капитан".
Лучшие же картинки к Уэллсу (американские в расчет не беру) – сплошные клоунада и зубоскальство. Даже если описывается трагедия – общественная, "Война миров", или личная, "Человек-невидимка", – она подается так, будто это комедия-буфф или какой-нибудь народный лубок на подмостках площадного райка.
Разбавлять трагическое комическим нисколько не глумление над святынями, а нормальный художественный прием, игра на понижение пафоса, о чем вкратце упоминалось выше. Возьмем Крукшенка, иллюстратора Диккенса. Возьмем Хогарта, Физа, кого угодно.
Смех, конечно, бывает разный – есть убийственный, ядовитый, жалящий. Какого-нибудь глистоподобного Урию Хипа не изобразишь благообразным молодым человеком, сующим милостыню в нищенскую ладонь.
А есть жалеющий, сочувствующий, мягкий.
Только люди, ограниченные в своей угрюмости, готовы углядеть в чем угодно, в том числе и в картинках к книге, святотатство, надругательство и крамолу.
Впрочем, сами уэллсовские романы (лучшие, не утверждаю, что все) сплошь наполнены эксцентрикой и иронией, и художник не более чем подчеркивает эти качества уэллсовской прозы.
Вот как выглядит доктор Кейвор, изобретатель знаменитого кейворита, в описании мистера Бедфорда, его друга и делового партнера в совместном путешествии на Луну:
То был коротенький, кругленький, тонконогий человечек с резкими порывистыми движениями. Его диковинная внешность казалась еще более причудливой благодаря костюму: представьте себе крикетную круглую шапочку, пиджак, короткие штанишки и чулки вроде тех, какие носят велосипедисты. <…> Человек махал руками, вертел головой и жужжал. Что-то электрическое было в этом жужжании. Кроме того, он часто и громко откашливался.
Художник Николай Травин, довоенный иллюстратор Уэллса, удивительно точно и достоверно передает этот комический образ, даже электрическое жужжание каким-то чудом удалось ему передать.
А взять классические картинки к "Войне миров" бельгийского рисовальщика Альвэма Корреа. В них иронией наполнено все – от змееруких марсианских захватчиков до несчастного английского обывателя, которому вместо традиционных овсянки и пятичасового чая предлагают нарезанные в колечки щупальца инопланетного спрута, фаршированные мозгами членов палаты лордов.
Трогательно видеть сегодняшними глазами отношение к Уэллсу в только что революцинизировавшей России, в первые ее, тяжелые и больные, годы. Здесь писателя воспринимали более чем просто писателя. Из России он виделся как надежда, как тот самый вечевой колокол, которым Герцен (тоже, между прочим, из Англии) будил заспавшуюся мировую общественность. Какая ни возникни проблема – от голода в Поволжье до улучшения быта петроградских ученых, – Горький сразу же отправлял воззвание/обращение/прочувствованное письмо, прося Уэллса (плюс Гауптмана плюс Синклера плюс Анатоля Франса) оказать помощь бедствующей республике.
Как поначалу (свидетельство Михаила Пришвина) в случае военной угрозы большевики рассчитывали на поддержку трудовой Индии (мол, только свистни, и сейчас же на боевых слонах выскочит индийская кавалерия и затопчет к ядрене фене всю контрреволюционную шушеру), так чуть позже, в первой половине 20-х, они надеялись залатать прорехи на шинели юной Страны Советов, пользуясь авторитетом писателя.
В этом смысле Уэллс был для нас как Пушкин, даже нужнее Пушкина.
Не омрачила этой меркантильной любви к писателю даже знаменитая "Россия во мгле", книга-отчет о поездке в 1920 году в Россию по приглашению Максима Горького. Многими воспринятая как пасквиль, книжка тем не менее была мгновенно переведена, издана, прочитана и широко обсуждалась в кругах тогдашней интеллигенции.
Особенно обиделся на книжку Корней Чуковский. И было за что. Действительно, Горький попросил его показать английскому гостю какое-нибудь учебное заведение, тот привел Уэллса в школу на Моховой улице, где учились двое детей Чуковского, понятно, школа была не из тех, в которых тайно курят на переменках и тискают по углам девчонок, это было престижное заведение, в другое, впрочем, Чуковский своих детей не отдал бы. Так вот, школьники стали наперебой перечислять писателю свои любимые книжки – "Человека-невидимку", "Войну миров" и т. д., – а затем, прошло время, и Чуковский с возмущением прочитал в "России во мгле", что якобы вся эта ребячья начитанность была лишь инсценировкой, детей заранее подготовили, чтобы не попасть впросак перед визитером.
Знай Корней Иванович, что ему так подкузьмит Уэллс, он наверняка осуществил бы предложение Виктора Шкловского – "утопить Уэллса в советском супе – и это будет Утопия".
Одни (Генри Джеймс) на писателя обижались, другие (Г. К. Честертон) журили, третьи опровергали и отвергали (Вирджиния Вулф).
Я же (и, надеюсь, не я один) просто люблю Уэллса за те наполненные жизнью страницы, которые он мне подарил.
Фф
Фантастика
Однажды Павел Крусанов, прочитав обо мне в какой-то заметке, удивленно меня спросил: "Да ты, оказывается, фантаст?"
"Конечно, – ответил я. – Какой русский писатель не любит писать фантастику?"
Я на самом деле слукавил. Потому что, по определению критика В. Владимирского, писатель-фантаст – это такой писатель, который ничего не пишет, кроме фантастики. Я же пишу иногда и серьезные литературоведческие этюды на серьезные и важные темы. Например, о проблемах икрометания в водоемах России в целом и в поэзии Багрицкого в частности. Или сочиняю стихи о смерти.
Что же до фантастики… Да, порою нападает такое вдохновенное состояние, когда, говоря стихами поэта-самоучки 20-х годов Н. Алексеевского:
Все выше реет мой аэро,
Пробить готово сердце грудь,
И дух мой с неуклонной верой
К планетам направляет путь.
В литературной фантастике у меня была хорошая школа. Мои фантастические учителя: 1) Г. Мартынов и 2) Б. Миловидов – оба, увы, покойники. Это два лучших фантаста в мире.
Знаете, что такое бьеньетостанция? "Бьень" – на каллистянском языке означает "передача". "Ето" означает "волна". Если объединить их вместе, получается "волно-передающая станция".
Планету Каллисто открыл для меня писатель-фантаст Мартынов. Это планета моей мечты. Имя командира каллистянского корабля-шара для меня звучит слаще музыки Моцарта и Чайковского, вместе взятых. Диегонь. Прислушайтесь к звукам этого волшебного имени. Поэт Хлебников за такое имя разбил бы доски всех в мире судеб и полжизни ходил лунатиком, пробуя каждый звук кончиком языка.
А мавзолей героев каллистянского народа – корабль на дне неземного моря с развевающимся зеленым знаменем? Это вам не конструктивистский пенал с трибунами по фасаду на Красной площади. Это романтично, как бригантина из песни на стихи Павла Когана.
Мартынова я в жизни не знал, только по книгам. Андрей Балабуха вспоминает, что Мартынов был абсолютно глухой и, выпивши в компании коллег по литературному цеху, обычно начинал поносить их шепотом, называя дураками и прихвостнями, и думал, что его не слышат.
Борю Миловидова я знал хорошо, у меня есть даже стихотворение Бориной памяти. Вот оно:
Я выхожу под фонарь. Светло.
Б. Миловидов сидит в тени.
Тихо играет в руке стекло.
Тянется, мне говорит: "Хлебни".Б. Миловидов летал на Марс.
Тихое место. Безводье, сушь.
Б. Миловидов писал рассказ,
я его выучил наизусть.Я никогда не бывал нигде.
Крым пару раз, колпаки медуз,
Вологда, Тотьма, топляк в воде -
я это выучил наизусть.Ночь допивает остатки дня.
Марс далеко, да и нет его.
Б. Миловидов, фонарь и я -
больше на свете нет ничего.
"Фарфоровый павильон" Н. Гумилева
В Китае Гумилев не был. Был в Африке, был в Европе, а до Китая не смог добраться. И так ему за это было обидно, что он взял однажды в руки перо и написал про Китай книжку. Называется она "Фарфоровый павильон". Это очень интересная книжка. Я ее помню с детства. Когда мы выпиваем с друзьями где-нибудь возле озера, на природе, я всегда после третьей рюмки цитирую из нее любимые строки. Эти:
И ясно видно в чистом озере -
Мост вогнутый, как месяц яшмовый,
И несколько друзей за чашами,
Повернутых вниз головой.
И эти:
Есть еще вино в глубокой чашке,
И на блюде ласточкины гнезда.
А затем, когда выпито уже достаточно много, я подхожу к какой-нибудь незнакомой девушке и тихонько ей напеваю на ухо:
Девушка, твои так нежны щеки,
Грудь твоя – как холмик невысокий.
Полюби меня, и мы отныне
Никогда друг друга не покинем.
Некоторые отвечают взаимностью, большинство же смотрят на меня как на психа или маньяка и пресекают мои сексуальные домогательства отнюдь не поэтическими словами.