Такая же картина и с коммунизмом. То нахваливает до небес в таком духе: "Компартия призвана дать идею людям. Коммунистическая идея - самая высокая. Ее ничто не может отменить. Жизнь заставит многих к ней обратиться" (СР). Прекрасно. Руку, товарищ! И он дальше: "Во время войны для советских людей разгром коммунизма был бы равносилен разгрому самой России, ибо Россия и коммунизм существовали не наряду друг с другом, а в единстве" (ЛГ). Тоже верно. И однако же сам признался (впрочем, мы это видели и без него), что он и такие, как покойный Владимир Максимов, "целились к коммунизм, а попали в Россию", т. е. целились в это самое неразрывное "единство", но надеялись убить лишь одну составляющую - коммунизм, не соображая, что тем самым убьют целое. То есть целились они и в то и в другое. Но зачем было убивать хотя бы и один лишь коммунизм, коли выше его, оказывается, нет ничего на свете? И вот какой практический вывод он сделал из своей роковой и несуразной ошибки: "Г.Зюганов - не просто личность, а символ. Ударить по Зюганову - ударить по коммунизму. Обвинить его даже в каких-то личных ошибках, просчетах, особенностях характера - значит обвинить идею коммунизма. Он - ее персональный носитель". Обжегся на всероссийском молоке, теперь дует на зюгановскую воду.
Но что ж это за "система" такая, позволяющая столь отчаянные философские перескоки? Он именует ее "зиновьйога".
О себе Зиновьев однажды сказал: "Я вырос как идеальный коммунист". Ничего себе идеальный: Сталин для него, как для Минкина, "воплощал все мировое зло" и он намеревался бросить в него гранату. Правда, мы читали у него и такое: "Я не апологет коммунизма". Что ж, неапологетам можно бросать бомбы?
Как же после всего этого можно называться философом и смиренно принимать эпитеты "мудрец", "гигант", "лидер"?
Так же фокусничает Зиновьев и со своим отношением к родному народу. Чувство принадлежности к нему, говорит, "у меня является самым глубоким", но - "я не восторгаюсь русским народом". И приходит ему в голову, что "таким же было отношение к русскому народу у Лермонтова, когда он писал "страна рабов, страна господ", у Чернышевского, когда он говорил "сверху до низу - все рабы". И это Зиновьев счел возможным объявить в пору небывалого разгула русофобии.
Он и Лермонтов!.. Великий поэт именно восторгался.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
Невосторгающемуся Зиновьеву такая отрада недоступна. И ведь как характерно! Отношение Лермонтова к народу он видит не в "Бородино", не в "Родине" и приведенных оттуда строках, а в гнусном стишке, который написал не он, как давно доказано, а черт знает кто. И Чернышевский никогда не говорил о рабах сверху до низу, это в его романе "Пролог" так сказал один из персонажей, к тому же и не о народе вовсе, а в том же примерно духе, как дед Щукарь: "До чего вы, бабы, вредная нация!" А мало ли что может брякнуть персонаж! В "Горе от ума" Фамусов изрек: "Забрать все книги бы, да сжечь!" Это, что ж, голубая мечта Грибоедова?
Между тем, последствия обиды недоросля Зиновьева на классиков марксизма были в свое время самые ужасные. С "золотым аттестатом" он поступил в известный Институт истории, философии и литературы, где, между прочим, заочно учится и Солженицын. Тот тогда считал себя марксистом, но уж очень своеобразным: изучил марксизм без прикосновения к Марксу, его, говорит, читать трудно. Поэтому он занялся коллекционированием цитат из популяризаторских брошюр. Это вроде купания в водолазном костюме - тоже без соприкосновения с вольной стихией. Бумажки с цитатами Саня хранил в большой китайской вазе на обеденном столе. Идет, бывало, мимо, вспоминала покойная жена, запустит руку в вазу, вытащит цидулку и прочитает: "Бытие определяет сознание". Усек!
Позже Солженицын разочаруется в марксизме и даже проклянет его. Так, по поводу приведенной цидулки скажет: "Слишком низкий закон, по которому бытие определяет сознание. Это даже свинский закон" (Архипелаг ГУЛАГ, т.2, с.405). А между тем, марксисты и перед Солженицыным ни в чем не виноваты. Они говорят совсем другое: "Общественное сознание отражает общественное бытие" (Ленин). Что же касается отдельного человека, то об этом у них, понятное дело, имеются соответствующие оговорки. Например, у того же Ленина: "Личные исключения из групповых и классовых типов, конечно, есть и всегда будут" (ПСС, т.56, с.207). Ярким свидетельством этого могут служить, с одной стороны, сам Ленин - дворянин, сын действительно статского советника, ставший революционером; с другой, Солженицын - активный комсомолец, сталинский стипендиат, офицер Красной Армии, ставший лютым антисоветчиком.
В ИФЛИ, рассказывает метеор, "я стал участником террористической группки из пяти человек". Кто это? Неизвестно. Тут мы опять сталкиваемся с тягой философа к анонимщине.
Итак, террористическая банда создана. Зачем? "Мы собирались устроить покушение на Сталина". Видно, хотели отомстить за проклятую живучесть государства и заодно за непонятных им Маркса, Энгельса и Ленина. "Если бы у нас было оружие, мы реально пошли бы на покушение". Но никакого оружия, даже рогаток, из которых пацаны бьют по воробьям, у них не было, только перочинные ножи. Вот если бы гранату! - мечтал Зиновьев. На парады, говорит, "я продолжал ходить со школой, и наша колонна должна была идти третьей от Мавзолея. Никакого труда не составляло бы прорваться к Мавзолею и бросить гранату".
Это заявление несколько ошарашивает. Во-первых, школу-то он заканчивал, судя по всему, в деревне Пехтино, за 600 верст от Москвы. Неужели эта школа приезжала в столицу на парады? Во-вторых, откуда мог знать юный бомбист, что школа пойдет в третьем ряду от Мавзолея? Я ходил на эти парады множество раз, и никогда мы не знали, в какой колонне пойдем. В-третьих, между колоннами стояли солдаты охраны. И откуда уверенность, что удалось бы прорваться через три ряда бдительных охранников, не говоря уж о демонстрантах?
Словом, все это сильно попахивает липой. И не было ни метания гранаты, ни выстрела из рогатки, ни меткого броска столового ножа. Тем не менее, говорит, "всех потом разоблачили и судили. Двоим дали высшую меру, позже заменили на 25 лет". И даже тут имена мучеников по обыкновению не называет. А ведь им сейчас Путин мог бы присвоить звание Героев России или дать премию, как Ахмадулиной. А Вячеслав Клыков и памятник смастачил бы.
Героическую историю о том, как он был террористом и готовил убийство вождя, Зиновьев рассказывает в каждом интервью, в некоторых - не один раз в таком духе: "Я готов был убить Сталина. И это казалось мне величайшим делом моей жизни" (Г., с.55). Ему ужасно нравится гарцевать в роли страшного бомбиста, но нам-то читать это, право, надоело, несмотря на то, что он рассказывает каждый раз по-разному.
В "Вечерней Москве" уверял, что его арестовали вместе со всей группой студентов-террористов, но отпустили, постольку, говорит, "я был несовершеннолетним". Однако же, когда поступил в ИФЛИ, ему не хватало всего два месяца до 17 лет, а судить могли с 16, но - дать не больше десяти лет. И, конечно, дали бы все десять за участие в банде, имевшей целью не ограбление пивного ларька, а убийство руководителя страны. Так что, похоже, либо - самое вероятное - не было никакой группы с ужасным замыслом, либо никого не судили, а просто вызвали на Лубянку, если не в райком комсомол, да намылили шею.
Однако гигант террора настаивает: меня не судили по малолетству. Но вдруг в "Независимой" - новый виток героизма: "Я в 16 лет был арестован как антисталинист, сидел на Лубянке и ждал расстрела". Даже расстрела! Так, значит, приговорили? Да, да, подтверждает в "Завтра": "Меня должны были расстрелять". Не из пушки?
Но есть и другие варианты трагедии: "К нам на комсомольское собрание (в ИФЛИ) приехали колхозники (первый раз слышу о таких визитах. - В.Б.), начали нахваливать колхозную жизнь. А я встал и сказал, что за свои трудодни не получил в колхозе ничего. И мои близкие друзья написали донос. Меня арестовали, привезли на Лубянку". Сразу! Да неужто на Лубянке в 1939 году других дел не было, как возиться с юнцом, допустим, из плохого колхоза? В "Горизонте" читаем: "Я с юности был антисталинистом. В 1939 году меня арестовали за выступление против культа Сталина". Так против колхозов или против культа? И какое выступление, где? "Правда": "В 16 лет я стал антисталинистом и собирался убить Сталина". Из книги "Нашей юности полет" узнаем кое-что еще: "В 1939 году на семинаре в ИФЛИ я рассказал, что творилось в колхозах". Теперь уже не на комсомольском собрании, а на семинаре! Новое недоумение: почему? Неизвестно. А известно только, что сидел недоросль на Лубянке и ждал расстрела. Но тут случилось чудо.
После допроса юного террориста должны были куда-то переправить, может быть, на место лютой казни. Его повели два чекиста (в книге - один, но молодой). "Мы втроем вышли на площадь, но вдруг выяснилось, что мои конвоиры забыли какие-то документы. Они приказали мне стоять и ждать". А сами пошли обратно в здание НКВД. Да разве не мог пойти один? Конечно, мог. Но, видите ли, говорит, "им и в голову не пришло, что я могу уйти". Это почему же? Может, то были не чекисты, а балерины Большого театра, ведь он там недалеко? Они же оставляли на площади не кого-нибудь, а террориста, который, по его собственным словам, за намерение убить вождя заслуживал расстрела.
И он бежал. Как же не чудо! "Скитался по стране год, без документов. В 1940 году меня арестовали. Доставили в участок, предложили на выбор: или добровольцем в армию, или в тюрьму. Я выбрал армию". Во-первых, где скитался? Любопытно же узнать! Неизвестно. А куда делись документы? Молчание. Где арестовали? Неизвестно. За что грозили тюрьмой? Молчание. Разве милицейские участки направляют в тюрьмы и занимаются призывом в армию? Вот уж это известно очень хорошо: не они. И, наконец, при чем здесь "добровольцем", если осенью 1940 года метеору уже 18 лет. Пора служить!
Так что же поведал нам о войне сей всемирно известный мудрец в юбилей великой Победы?
Сперва о себе: я, говорит, был кавалеристом, потом - танкистом, потом летчиком да еще и разведчиком. Энциклопедический случай! О втором столь многопрофильном воине я и не слышал ни на фронте, ни в последующие шестьдесят лет. Но когда именно герой попал на фронт? где воевал - на каких фронтах? в каких армиях? в каком полку? Почему-то опять и опять умалчивает. А ведь все имело название или номер. Неужели забыл? Я до сих пор помню даже номер нашей полевой почты - 66417. Сказал хотя бы, в каких краях сражался? кто был командиром? какое звание сам имел? Тоже ничего не известно. Опять сплошная анонимщина.
Оказавшись перед войной со своим танковым полком неизвестно где "на западной границе", Зиновьев сочинял стихи:
С нашей мощною силенкой
Мы раздавим, как котенка,
Всех врагов одним ударом,
В их земле дадим им жару…
Вызывает удивление не то, что молодой солдат сочинял тогда такие вирши, а то, что они 65 лет сидят в ученом мозгу всемирно известного гиганта, а "Литературная газета" сочла возможным их обнародовать.
Но вот война началась. Автор рассказывает такой эпизод: "В июле 1941 года в одном месте скопились остатки различных разбитых частей".
В каком месте? Каких частей? Молчит, словно это до сих пор военная тайна. И вот из этих таинственных частей в неизвестном месте неизвестно кто образовал "новое подразделение". Человек не понимает разницу между "подразделением", "частью", "отрядом" и т. д. Добровольцы, в числе которых оказался и Зиновьев, должны были "любой ценой" прикрыть отход сего "подразделения". Об этом опять есть колченогий стишок:
Доброволец, два шага вперед!
Ну а мы пошагаем дале.
Пусть потом кто-нибудь соврет,
Что тебя, как и всех, принуждали…
И в том же примерно духе стихотворец долго шагает по строчкам дале. Чем дело кончилось, удалось ли обеспечить отход "подразделения", как обернулось дело для самих добровольцев, - обо всем этом автор в интересах все той же военной тайны умалчивает. Но зато сообщает: "Среди добровольцев не было ни одного члена партии, были даже штрафники и исключенные из комсомола". Откуда в 41 году взялись штрафники? Штрафные части были созданы летом 42-го. И почему же не оказалось ни одного члена партии, ни одного комсомольца, а только, как на подбор, исключенные? Какой опять нетипичный факт: ведь те и другие, по данным хотя бы недавно вышедшей книги "Социология великой победы" (М.,2005) составляли в действующей армии до 50 процентов. Так что, струсили коммунисты и комсомольцы, что ли, в этом эпизоде? Или весь эпизод - досужая выдумка, потому и анонимность опять и конца нет?
От человека, который говорит "я прошел всю войну", крайне странно слышать и то, допустим, что "одним из важнейших - если не самым важным! - фактором обороны" Ленинграда и Сталинграда были сами их имена: "Если бы Ленинград назывался Петербургом или Петроградом, его сдали бы. Но город, названный именем Ленина, должен был устоять любой ценой. Любой!.. И если Сталинград назывался бы Царицын, его сдали бы". Ну, а почему же не спасло имя областной центр Сталино (Донецк), крупный город на Украине? Он был сдан 21 октября 1941 года. А города Калинин (Тверь), Ворошиловск (Ставрополь), Ворошиловград (Луганск), Киров в Калужской области? Да и такие города, как Пушкино (Царское Село) или Лев Толстой (Остапово). Ведь тоже дорогие имена, но все эти города, увы, были сданы. Зиновьев отвергает религию, но его вера в спасительную силу имен ничуть не лучше россказней о том, что-де Москву спасли не мужество и обильно пролитая кровь народа, а икона Божьей матери, которую на самолете обнесли вокруг столицы.
С поразительной уверенностью автор извещает нас дальше: "Для большинства людей (а это были, прежде всего, молодые), отправлявшихся на фронт, главным в их психологическом состоянии было состояние отупения, окаменелости, какое бывает у приговоренных к смерти. Все остальные чувства заглушаются". Есть веские основания полагать, что здесь автор либо передает свое собственное состояние, но приписывает его большинству советских людей, либо он просто не был на фронте, - отсюда и вся анонимщина.
И какие же чувства у попавшего на фронт отупевшего человека "заглушались"? Оказывается, прежде всего - патриотизм: "Понятие патриотизма в применении к нам, фронтовикам, было лишено смысла". Нет, он признает, что на фронте совершались подвиги, "но патриотизм тут, повторяю, ни при чем".
Конечно, если под патриотизмом понимать барабанные речи, то они не имеют никакого отношения к подвигам, но Толстой знал, что есть "скрытая теплота патриотизма", а советский поэт об этом же сказал так:
Никто не говорил "Россия!",
А шли и гибли за нее.
Да, это всегда называлось патриотизмом, любовью к родине. И чего тут мыслитель мутит воду, наводит тень на Победы ясный День, непонятно.
Да не просто тень, а сплошной мрак: "Советских людей, которые стремились уклониться от фронта, было гораздо больше тех, кто добровольно рвался на фронт". Да откуда взял? Как подсчитал? Известно, что в народное ополчение желали вступить свыше 4 миллионов человек, но зачислено было около 2 миллионов. Например, Дмитрий Шостакович 4 июля 41 года на страницах "Известий" выразил желание идти на фронт, но его, конечно, не пустили. Добровольцы составили 36 дивизий, из которых 26 прошли всю войну, а 8 стали гвардейскими (Великая Отечественная война. Энциклопедия. М. 1985. С. 479). Я уж не говорю о партизанском движении, оно было только добровольным. А это - 60 соединений и около 2 тысяч отрядов. 183 тысячи партизан награждены орденами и медалями, из них 95 стали Героями Советского Союза. А каковы ваши цифры, сударь философ?
Вместо ответа он выдвигает еще вот какой праздничный постулатик: "Для большинства россиян слово "фронт" означало муки, раны и смерть. Наивно думать, будто патриотизм и преданность идеям коммунизма могли пересилить осознание этой реальности". Во-первых, ни о каких идеях коммунизма на фронте и разговоров не было. И всем, разумеется, было понятно, что фронт это не у тещи на блинах - что тут "пересиливать? - но получали повестку, распивали с родными, с друзьями заветную поллитровку и шли на призывной пункт:
Значит, наш настал черед,
Значит, мы в ответе -
За Россию, за народ
И за все на свете.
Но мудрец таких простых вещей не понимает, он привык всегда умствовать, и вот вам новый извив бойкого ума, научная гипотеза: "Если бы во время войны предложили на фронте остаться только добровольно, то фронт опустел бы в считанные дни", ибо он уверен, что "строить коммунизм и побеждать в войне русский народ заставляли правители". Да, да, "народ строил коммунизм, оборонял страну и героически сражался, ибо этого хотели его вожди и начальники. Они принуждали народ к этому". А сам-то по себе он лежал бы на печи да сидел на завалинке. И делай с ним хоть татары и поляки, хоть французы и немцы что хошь!
Как нравится оракулу, бегая из одной газеты в другую и бормоча "Я не восторгаюсь русским народом" (Г), фабриковать о нем такие постулаты.
Но, говорит, "усматривать в этом (в поголовном дезертирстве с фронта. - В.Б.) отсутствие патриотизма также лишено смысла". То есть философ полагает, что можно одновременно быть и дезертиром, негодяем и патриотом.
И еще одно открытие: "Большинство непосредственных участников боев погибало или было ранено в первом же бою. Какая-то часть выживала и участвовала еще в нескольких боях, но таких было в процентном отношении не так уж много". Да откуда опять-таки взял? У Яковлева, что ли, который, пробыв на фронте два-три месячишка, причем в обороне, любит трепаться, что в его взводе за это время состав сменился 3–4 раза? А кто эти проценты сообщил? Не Эдуард ли Володарский? В недавнем фильме "Штрафбат" у него что ни бой, то 70, а то и 90 процентов потерь. Но что с него взять, он и в армии-то не служил. А ведь этот уверяет, что "войну с первого дня всю прошел", и притом, заметьте, ни в первом бою не убит, ни в последнем не ранен, и вот уже за восемьдесят перевалило. И опять же разухабистый стишок об этом есть:
Повезет, коль нас с тобою
Разнесет снаряд до боя.
Нет - так выгрузят с вагона,
Сунут в рыло три патрона,
И пойдет опять мура:
В бой за родину! Ура!..
Разгуляешься на воле,
Серый труп на мерзлом поле…
И тут же очередная философема о "серых трупах": "Самым поразительным в потерях начала войны было то, что они не переживались (!) трагически как на фронте, так и в тылу". Что значит "не переживались" - родные, близкие, фронтовые друзья гибли, а живым было безразлично? Нет, право, он был на фронте?