Нашим инакомыслящим больше не на что надеяться. Россия может передавить своих внутренних оппонентов хоть танками. В мире, конечно, почтят их память, но встревать никто не будет: Россия нужна в качестве источника сырья, и чем спокойней ее внутриполитический ландшафт, тем лучше. В Китае вон тоже демократии нет, однако никто его не трогает. Саддам Хусейн был, конечно, ужасный диктатор и вдобавок нефтяной магнат, но у него не было ядерного оружия, и потому с ним вскоре разобрались. С Россией подобный экспорт демократии не пройдет. Россия давно не церемонится с собственным народом, без всякого уважения разговаривает с чужими, и все это продлится до тех пор, пока не появятся альтернативные источники энергии. На наш век такой России хватит. Когда закончится нефть, начнется какой-нибудь молибден: земли много и зарыто в ней много всякого.
Это, как вы понимаете, были размышления друга. Я во многом согласен с ним, но сам по вновь образовавшейся российской привычке высказался бы, конечно, помягче. Чего нарываться-то? Интересует меня, собственно, другое: никогда не стоит думать о вещах нереальных. Мол, России бы не было, Африки бы не было, земля была бы плоская… Россия есть. Такая, какая есть. Быть русским с точки зрения патриотов-готтентотов действительно значит сегодня быть наиболее отвратительным, и мало кто способен убедительно им возразить. Но наша страна существует, она зачем-то создана Богом и вдобавок сделана такой исключительно устойчивой, такой одинаковой на всем протяжении своего существования. А это уже вопрос внутренний, метафизический: зачем она такая - и в чем смысл?
Может быть, только в такой обстановке рождаются русские женщины с их сильным и тихим характером и уникальной красотой? Может, только в условиях русской истории возможна такая культура, в которую уходят все силы и таланты, невостребованные в государственном строительстве? Может, в замысел Создателя как раз и входило создать страну со столь отвратительной и вдобавок неистребимой государственностью, чтобы у порядочных людей не было соблазна в эту государственность лезть, чтобы у них было время писать шедевры, да вдобавок под сильным цензурным давлением, чтобы они получались вовсе уж алмазными? Если так, это вполне соответствует концепции Бога-эстета, которой я и придерживаюсь: весь мир Богу потребовался для того, чтобы прочесть несколько книг и прослушать несколько музыкальных произведений - ну и кино по мелочи. Потому что никакой другой высшей целесообразности в существовании такой страны усмотреть нельзя.
Конечно, никакая эстетика не оправдывает репрессивных эпох вроде ивано-грозненской или сталинской (обычно пик репрессивной активности у нас приходится на четные века - в нечетные цикл проходит мягче, ибо свежа память о самоистреблениях). Но дело в том, что Россия очень большая и нарочно такой создана: всех не перерепрессируешь, кто-нибудь обязательно останется, и тактика мимикрии, непостыдного выживания, с годами оттачивается до виртуозности. Конечно, страдания миллионов, лишаемых то тепла, то света, не окупаются никакими шедеврами - и в Америке вон по части шедевров все благополучно, а глубинка живет не в пример лучше нашей. На это я возражу, что и американские женщины, и американские шедевры лишены той пронзительной тоски, того надрывного чувства вины, что пронизывают собою все русское искусство. Интонация не та. И, стало быть, для творчества в русском жанре возможны только русские условия - ни в каких других, как доказал, например, Набоков, классическая отечественная традиция не выживает. Точно также и для Кафки была выстроена умирающая Австро-Венгрия, и ни в каком другом месте ни он, ни Майринк элементарно не могли бы появиться. Вдобавок в России есть еще и то существенное удобство, что народ действительно читает и любит своего писателя, а власть делает все, чтобы у него не возник соблазн государственного служения. Чтобы даже обычная лояльность представлялась ему несмываемым позором. Пиши и не высовывайся, баб мы тебе обеспечим.
Воля ваша, никакого другого смысла в нынешних - и всегдашних - метаморфозах России я не вижу. А почему циклическое это развитие продолжает бесконечно воспроизводиться, моя теория позволяет объяснить легче легкого. Богу надо читать новые книги - все старые он уже знает наизусть.
№ 1, январь 2008 года
Что с нами будет?
В: Что с нами будет?
О: Религиозный ренессанс.
Думать о будущем надо сейчас - пока не все мозги заросли тиной, пока не отошли философские пароходы.
Раньше у нас бывало как? - половинчатая и низкокачественная свобода, зато уж настоящая, первоклассная диктатура. А сегодня деградация проекта дошла до того, что и головы-то рубят спустя рукава, часто попадая мимо шеи. Оно, правда, так даже и больней, но особого рвения в рубке, слава богу, не наблюдается: всем лень. Нельзя же обожествлять совсем уж пустое место, раздувать врагов государства из абсолютно сторонних людей и назначать идеологами добродушных толстяков из ФЭПа, которым, чтоб кого-нибудь заклеймить, надо полчаса раскачиваться и самоподзаводиться.
Так что вопрос, который перед нами стоит, не имеет отношения к анамнезу, диагнозу и даже прогнозу. Нам надо понять, что делать потом, вот в чем штука. Это касается не всех, потому что одни не доживут по естественным биологическим, а другие - по столь же естественным политическим причинам.
Я хоть и вывел закономерность, что в нечетные века русские заморозки не так суровы, однако помню и про декабристов, и про петрашевцев, и про другие государственные забавы, когда инакомыслящих сначала на пустом месте выдувают, а потом всерьез истребляют. Нас ждет травматичный период, а поскольку масштабы краха будут соответствовать масштабам сегодняшнего, пусть и фальшивого, ликования, в преддверии этого краха верхи занервничают и колошматить вокруг себя начнут не разбирая, куда дотянутся. И тем не менее думать о будущем должны все - без этого можно с ума сойти.
Мы очнемся, как после тяжелого сна, на краю настоящей, а не выдуманной либеральными журналистами бездны. Деидеологизация окажется невозможной ввиду отсутствия идеологии. Предполагать, будто суверенно-сырьевой глиняный колосс расшатается в результате народного восстания, наивно: у нас и в семнадцатом-то никакой революции не было, все развалилось само, и большевики подобрали власть не потому, что больше всех сделали для ее падения, а потому, что были самыми наглыми и могли внятно сформулировать простые пункты для народного обольщения: мир хижинам, хрен дворцам и прочая демагогия. Поэтому передового отряда революционеров, знающего, как нам обустроить Россию, не будет тоже. Наиболее вероятный сценарий общенационального кризиса - обидное военное поражение вроде Крымской войны. Мы окажемся перед необходимостью серьезных реформ, и того запаса, который был у Александра II, у нас не будет: ему досталась богатейшая страна, пережившая в начале его правления культурный взлет, которому по сию пору дивится человечество. Наши Толстые и Достоевские будут так же соотноситься с великими предками, как мы сегодняшние - с пушкинским периодом; поправку высчитывайте сами. Булгариных, правда, навалом - так ведь и те не умеют увлекательно писать, почему их доносы и выглядят такими скучными.
Я вообще не уверен, что Россия выдержит это последнее разочарование: она использовала националистическую идеологию. Это последнее и самое примитивное - то, о чем нельзя думать всерьез: опора на голос крови и почвы. Если отбирают и это - начинается нешуточная общенациональная депрессия, и нацию, как Германию, приходится отстраивать с нуля. Хорошо, если ее при этом не делят победители. Мы окажемся в состоянии, близком к первобытности: все ценности скомпрометированы, ресурсы на нуле, а главное - мучительно стыдно за то, что все мы вытворяли еще позавчера, лобзая пустую глиняную статую. Нет незапятнанных - диктатура была так глупа, что большинство прогибалось не из страха, по доброй воле. И оппозиция была равна диктатуре. Свобода обернется разочарованием. Время, которое можно было потратить на рефлексию и самосовершенствование, потрачено на очередное садомазо - да и то вялое, импотентное, никакое. С чего начинать при строительстве нового дома - и новой страны?
Новую Россию придется возводить идеалистам: без идеализма циклическое, природное вращение русской истории повторится опять. Надо научиться жить в линейном времени - то есть верить во что-нибудь, ставить что-то выше жизни. Уже сегодня на месте будущих идеологов новой России я выбрал бы союзниками наиболее умных и молодых из русских православных христиан. Потому что ренессанс России будет религиозным - либо никаким. Это не будет изучение основ православия в школах. Это будет формирование ценностной шкалы, при которой человек является мерой всех вещей, но не целью, а инструментом истории. Ничто, кроме христианства, такой системы ценностей не предлагает. И ни у кого, кроме христиан, не получилось построить нормальное общество, в котором человек отвечает за себя, но не ограничивает своих целей личным благосостоянием.
Вы скажете, что это все утопизм. Возможно. Но, во-первых, каждый сам выбирает сны, которые ему будут показывать во время всенародной спячки. А во-вторых, в 70-е в "Новом мире" я прочел доклад Луиса Корвалана о том, что делать коммунистам после Пиночета. Пиночет тогда казался вечным. Между тем осмеиваемый всеми Корвалан оказался прав - Латинская Америка качнулась к социализму. Когда живешь на качелях, следующий поворот истории предсказать нетрудно. Штука в том, чтобы слезть с качелей и пойти своими ногами. Тренировать ноги для этого надо уже сейчас.
№ 2, февраль 2008 года
Станет ли Россия действительно единой?
В: Станет ли Россия действительно единой?
О: Зависит от отношения к морским гадам.
Чем громоздить абстрактно-политические размышления, я лучше расскажу вам про каракатицу. Эта нехитрая история, во-первых, может способствовать смягчению нравов, а во-вторых, тоже содержит некий политический смысл, но он откроется не всякому.
"Это было у моря, где лазурная пена", а именно в Неаполе, куда съемочная группа петербургского Пятого канала поехала снимать фильм о Горьком к его 140-летию. Я там был автором и ведущим, так что должен был некоторое время провести в кадре, показывая пальцем на склон или балкон: вот здесь Горький умолял Ленина не ссориться с Богдановым, а здесь угощал вином рыбака Джованни Спадаро. Работали мы трудно: световой день в декабре короток даже на Тирренском море, времени и денег в обрез, вдобавок режиссер - москвич, бывший пограничник и болеет за "Спартак", а оператор - петербуржец, бывший пограничник и болеет за "Зенит".
Совместить со мной молодую красивую переводчицу, по совместительству редактора итальянской серии, оказалось еще труднее. Ее отталкивало во мне все - московская вульгарность, громогласность, привычка выражаться на площадке и полное незнание итальянского. Сама она была утонченная жительница Васильевского острова, сдержанная, прямая, учившаяся во Флоренции и бескомпромиссная, как все хорошие девушки в 23 года. Прибавьте к этому, что полгруппы не может без граппы, другая на дух ее не переносит, и атмосфера, царившая в коллективе, станет вам ясна.
После особо трудной съемки на Везувии, где мне пришлось пять раз проговаривать сложный текст, спускаясь по заснеженному склону, и в результате пятый дубль (оказавшийся лучшим) я договаривал уже съезжая на попе, - мы с режиссером позволили себе некоторое количество рома. Мы заслужили. Ром повлек граппу, граппа потребовала еще - короче, мы были веселы. Путь наш к гостинице лежал через гигантский рыбный рынок в центре Неаполя: в бадьях с морской водой извивались черные склизкие миноги, в пластмассовых ведрах кучами валялись раковины вкуснейших местных гребешков, а в отдельном тазике, стоящем на прилавке перед толстой усатой теткой, плавала небольшая пестрая каракатица.
Представления мои о каракатицах до этого базировались в основном на сказке Заходера "Отшельник и роза", в которой бедные кроткие морские жители - рак-отшельник и актиния, существующие в симбиозе, - больше всего боятся ужасной госпожи К. с ее чернильным облаком. С тех пор я думал, что каракатица - это нечто огромное и с щупальцами, а эта была с мою ладонь и с большими, бесконечно печальными глазками.
Глазки меня и добили. Я не знал, что они у каракатиц такие большие. Вдобавок эта оказалась необыкновенно дружелюбной и, завидев меня, продемонстрировала весь набор своих нехитрых умений: суетливо поплавала, колыхая мантией, и два раза сменила цвет - с пестрого на лиловый и потом на зеленый, после чего опять сделалась совино-пестренькой.
- Смотри, какая прелесть, - сказал я режиссеру.
- А съедобно? - спросил режиссер. Он вообще-то человек духовный, но в тот момент желал закуски. Толстая тетка его каким-то образом поняла и протянула мешок вареной каракатичины, стоявший тут же наготове. Каракатица, кажется, это заметила и стала испуганно следить, как режиссер насыщается.
- А ничего, - сказал он ей ободряюще.
- Послушай, - попросил я режиссера, - давай ее купим.
- А где варить?
- Да я живую хочу. Я бы ее сыну подарил.
- А в чем повезешь?
- Ну, не знаю. Аквариум купим. Она же не меховая, ее можно и так провести, без сертификата.
- Да никто тебя не пустит. Вдруг она ядовитая.
- Договоримся. Пошли за Лизой, я без Лизы не договорюсь.
Лиза ждала нас в гостинице. Она укладывала вещи к вечернему отъезду. Я начал сбивчиво объяснять, что мы хотим купить каракатицу, она нам очень понравилась, смотрит, понимаете, как человек, вы должны, Лиза, должны немедленно пойти с нами, чтобы мы ее купили, потому что ведь могут опередить, и тогда я за нее не ручаюсь…
Лиза посмотрела на меня с невыносимым скепсисом. Если бы в комнате было молоко, оно бы скисло. Ей хотелось элегически попить кофе в центре Неаполя и совершенно не улыбалось тащиться с двумя пьяными москвичами через полгорода за сомнительной каракатицей. Но ром действовал, граппа все это усиливала, я был красен и настойчив - и Лиза, сжав зубы, отправилась с нами на рыбный рынок. Оператор, чтобы не скучать в одиночестве, увязался с нами - он никогда еще не видел каракатиц.
Мы успели вовремя. Какой-то мужик уже приценивался к моей каракатице, подробно расспрашивая тетку об ее параметрах. Уже потом я узнал, что главной доблестью каракатицы является большое количество чернил - утехи гурманов. Видимо, он спрашивал, много ли в ней чернил, но я по-итальянски не понимаю.
Завидев меня, каракатица подплыла к бортику таза и попыталась изменить цвет, но у нее уже получалось не очень. Она устала и вдобавок перепугалась. В общем, она имела бледный вид, и мы были ее последней надеждой.
- Синьор в нее прямо влюбился, - сказала усатая тетка переводчице, что она и перевела.
Режиссер решительно взял ее в горсть, а Лиза спросила, сколько с нас. Каракатица влетела нам в тридцать евро. Мужик был очень недоволен, что мы перебили покупку, но Лиза уже расспрашивала, чем кормить каракатицу и может ли она жить в пресной воде. Оказалось, что в пресной воде она не живет, а кормить ее надо теми самыми гребешками, которые продаются рядом, но достать их в Москве проблематично.
В эту секунду меня осенило. Может быть, действие граппы наконец достигло апогея, а может, большие печальные глазки каракатицы пронзили мою душу, но я принял радикальное решение.
- Ребята, - сказал я. - До Москвы мы ее, конечно, не довезем. Мы выпустим ее тут!
Лиза с неожиданной прыткостью кинулась ловить машину, и хотя в Неаполе не так легко остановить таксиста, какой-то усач мгновенно остановился. Наверное, ему понравилась Лиза. Он был явно разочарован, увидев нас с режиссером. Мы умудрились втиснуть в такси еще и оператора. Я держал в руках целлофановый пакет с каракатицей. Сквозь хаотичнейшее на свете неаполитанское движение мы неуклонно приближались к набережной. Мы рисковали опоздать на поезд, но об этом не думали. Каракатица в мешке уже еле трепыхалась.
- O, sepia! - понимающе сказал водитель. Наверное, он думал, что мы торопимся обедать.
На набережной я спустился к воде, за мной сбежали по ступенькам Лиза, режиссер и оператор, и я развязал пакет над синим, безусловно самым синим на свете Тирренским морем.
Каракатица плюхнулась в воду, и я успел увидеть, как она сильно двинула щупальцами, уходя на глубину. Режиссер - человек глубоко религиозный - прочел пятидесятый псалом. Оператор смотрел на все это в задумчивости.
С этого дня в группе воцарились совсем другие отношения. Каракатица оказалась символом, сплотившим всех. Лиза примирилась с моим громогласием и дурновкусием, режиссер с оператором сблизились на почве ненависти к ЦСКА, и даже световой день как будто удлинился. Короче, одно небольшое совместное доброе дело изменило микроклимат нашей команды больше, чем самые щедрые суточные. Правда, меня продолжают подкалывать, рассказывая, как я спас дочь морского царя и как теперь мне за это пришлют русалку, но я не обижаюсь, потому что это ведь любя. Вот я и думаю иногда, что если бы у нас в стране нашлось какое-нибудь одно, совсем небольшое, совсем скромное доброе дело на всех - жизнь наша стала бы гораздо лучше, и, может быть, обычай выпускать птичек на волю при светлом празднике весны имел высокий смысл, а может, помогая вместе кому-нибудь, мы и друг друга стали бы ненавидеть гораздо меньше… Но это уже пошли политические размышления, которых я на этот раз так старался избежать.
№ 3, март 2008 года
Почему в России нет правосудия?
В: Почему в России нет правосудия?
О: Спросите у педофилов и наркоманов.
У Виктора Голявкина есть гениальный рассказ "Мальчика поймали", написанный в начале 60-х. "Он украл на пляже дарственную ручку, зажигалку (…), нейлоновые японские носки и портсигар из вывернутой оленьей кожи (…). Он украл ключи и платок с инициалами. И вот он сидит на песке, девятилетний мальчик, попавший в дурную компанию". А весь пляж, стало быть, обсуждает: сдать мальчика в милицию или отпустить. Мальчик начинает рыдать, и его жалеют. Он начинает смеяться, и весы общественного мнения тотчас наклоняются в другую сторону. Мальчик плачет, женщины вступаются, он начинает улыбаться - и т. д. "И глядя на все это, я тоже заплакал", - признается в финале автор.
По-моему, это круче "Хамелеона". Ведь чеховский надзиратель Очумелов находится по крайней мере под действием объективной, понятной силы: собака, искусавшая золотых дел мастера Хрюкина, может быть, а может и не быть собственностью генерала Жигалова. В зависимости от этого рационального аргумента он и обвиняет в происшедшем то собаку, то Хрюкина. В России же аргумент наличествует далеко не всегда, и общественное мнение колеблемо ветром - или чем-то столь же прихотливым. Главное, что никто никогда не желает разобраться в происшедшем и либо наказать, либо отпустить мальчика: аргументы не принимаются. Они случайны. Главным остается намерение толпы либо дружно - и необоснованно - жалеть, либо столь же дружно и незаслуженно карать. Именно поэтому у нас нет правосудия. И именно поэтому так странен аргумент полемистов, желающих, чтобы законы опирались на народные, глубинные ценности. Нет этих ценностей. Есть хаотические колебания.