А у нас еще один Чернобыль, да нет, целая адская цепочка (по "графику Легасова"). Мир, конечно, зафиксировал бешеное повышение радиационного фона, но МАГАТЭ и подобные организации на Западе, как и в истории с первым Чернобылем, блюдут авторитет атомной энергетики и помогают нам врать. Ну, а в наших "зонах", как и во времена первого Чернобыля: "никакой паники", положение лучше, чем когда-либо прежде, именно там строим дома отдыха, культурные центры, фабрики по переработке пищевых продуктов, пашем, сеем, убираем - ну, всё, как в Белоруссии в 1986–1989 гг. Специалисты из Минздрава, Госкомгидромета, Института биофизики, членкоры и академики заверяют народ, что есть и пить можно все (только руки мыть), главное, не поддаваться радиофобии. Население благополучно вымирает (тем более что добровольцев-"ликвидаторов" очень мало: все помнят, как отблагодарили их за первый Чернобыль), а в газетах - подвиги, победы.
Противная сторона заподозрила неладное. Отчего обезлюдели города? Не засовывают ли население в бомбоубежища, не готовят ли ядерное нападение? Не выдержали нервишки - ударили из всех шахт. И убили, отравили все страны, все континенты и себя тоже.
Мое второе письмо о чернобыльских делах М. С. Горбачеву (напечатано как статья в "Новом мире": "Честное слово, больше не взорвется, или Мнение неспециалиста") имело более прямые и заметные результаты. Но и время было уже другое - 1988 год, начало марта. Но как же у нас всё трудно дается, даже при прямой поддержке и заинтересованности Первого лица в государстве!
А что, если это нарушение самой природы Системы, запатентованной самым кровавым в истории правителем: она не приемлет на месте Первого человека в государстве никого с добрыми, человечными намерениями, не кровопийцу, не жестокосердого? Вон как конвульсивно Система эта пыталась от него избавиться, отторгнуть - на последних партийных съездах.
4
Трудно самим себе признаться, от какого мира мы уходим, во что нас превратила Система. В газете "Совершенно секретно" напечатан отрывок из книги ["Последняя война" английского лорда, писателя] Николаса Бетелла о судьбе казаков, воевавших на стороне немцев и переданных англичанами Сталину (1990 г. № 6). Вся трагедия в том, что казаки не одни, а с семьями, при них дети, а значит, и их передают в руки Сталина. А какие руки у "лучшего друга детей", знали хорошо. Отец стреляет, убивает жену и детишек - только бы не это. Мать бросается с моста с ребенком - лучше на дно, чем к Сталину.
В работе Бетелла присутствует и та правда, что казаки, служившие у немцев, вели себя в Югославии, куда их послали бороться с партизанами, как жестокие каратели, на их совести немало убитых, сожженных заживо мирных жителей, чьих-то матерей, детей. Об этих частях жуткая память и у наших людей, действовали они и в Белоруссии.
Так что: по делам вору мука? Да, по делам, пока это касается самих карателей, даже если у них была "русская идея", "казацкая идея", украинская или белорусская: если ты палач, замучил ребенка, ты теряешь право называться борцом за идею. Ты всего лишь маленький Сталин, возненавидевший "большого". Яблоко, которое недалеко падает от яблони.
Когда мы собирали материал для книги о Хатынях - "Я из огненной деревни", - бывшие жертвы карательных акций всё спрашивали у нас и как бы у самих себя: "Ну, ладно, чужеземцы, но как могли свои так измываться над своими?!" Ну, а до войны не измывались над своими - вот там, тогда и научились. Ну, а кто был наш вождь и учитель - известно. И как раз по детям самый специалист был: умел расколоть самого твердокаменного ленинца, заставляя объявить себя шпионом и подонком - и именно через детишек. Арестованные понимали, в чьих руках оказались дети, в каких руках.
Ладно, он. Но мы-то, мы! Как легко (не сразу, но старания учителей пошли впрок) люди соглашались, что, если человека отделить от остальных словцом "элемент", "кулак", "враг народа", "вредитель", с ним можно делать что угодно. Главное, что мы чистые. Пока, конечно, очередь до тебя не дошла, но человек этого знать не хочет.
Раз человек - винтик, его не так уж сложно приспособить к другому механизму, ну а смазка новая, нацистская: "бей жидов", "бей коммунистов", "сталинских бандитов"!
А иногда идеологическую смазку бессовестно смешивали, я сам слышал, как полицай орал на крестьян: "Кулацкое семя!"
Мне всегда казалась исполненной страшного смысла судьба двух деревень на Полесье, где жестокий механизм перемалывания народа сработал особенно наглядно. Недалеко от Березины эти деревни, обе назывались Ковчицы ("первые" и "вторые"). Одну из деревень называли еще Ковчицы-еврейские. Со времен "оседлости" там действительно жили евреи вперемешку, конечно, с белорусами. У нас в отряде был мальчик Рубин (имя забыл), он рассказывал, что когда евреев стали убивать в Бобруйске, в Паричах (это по соседству) на улице его остановил сосед, он увидел в руках у мальчика коньки (кузнецу нес в ремонт) и сказал:
- Отдай коньки моему Кольке (Колька был друг того мальчика), тебя все равно убьют.
Заплакал, побежал домой. А когда приехали, пришли убивать (и этот сосед, уже с полицейской винтовкой), Рубины спрятались на чердаке у другого соседа и слышали разговор внизу;
- Не знаешь, куда эти убежали?
- В лес, куда же. Теперь от них ты будешь убегать.
Партизаны перебили ковчицких полицаев осенью 1943 г., а сами поселились в их домах, в их семьях. Нас хозяйка кормила картошкой, мы с ней и детьми ее делились мясом, консервами. (Уже наведывались к своей армии через линию фронта.)
Да, именно так: в домах, в семьях убитых нами мужей, отцов. А что было делать, если начатая, еще в гражданскую, война со своими продолжалась в н у т р и войны с немцами?
Утром 25 декабря 1943 г. (такие даты помнишь) Ковчицы атаковали немцы и власовцы. К вечеру нас из деревни вытеснили. Теперь там памятник 82 погибшим партизанам. И 102 жителям Ковчиц - семьям полицейских, которых немцы и власовцы перебили, почти всех, кого достали. Такая она, наша история.
А когда пришла одна на всех Победа, многие, очень многие скоро убедились, что, нет, побед много. Одна - та, что на груди у Сталина, уже Генералиссимуса, единовластного хозяина страны. Другая у тех, кому достались паспорта. И совсем иная (и победа лиг) у беспаспортных колхозников. До сих пор помню, как мы, горожане, встречались с хлопцами, нашими бывшими партизанами, и как не получались, гасли разговоры об общих наших делах в войну. Мы ведь их Победу похитили: Сталин - у нас у всех, а мы, горожане - у колхозников.
Когда мы снова слышали на XXIII съезде партии настырное, ноздревское расхваливание преимущества сталинской системы земледелия, было и противно, и стыдно: ведь еще в 1943 г. мы добросовестно врали нашим бабам и мужикам насчет новых порядков там, под Москвой: людям так обидно было умирать за эти самые колхозы. И смешно делалось от нелепости происходящего, когда в помощь себе на трибуну Егор Кузьмич, как Вия (снова-таки Гоголь), кликал: "Стародубцев! Где Стародубцев?" Наверное, уже не услышим Лигачева с таких трибун, но Стародубцев остается на своем месте. Террором и долголетней крепостной зависимостью лишили земледельца всех желаний, а теперь нам председатель Крестьянского союза говорит: не хотят люди быть вольными на земле, а хотят нас, председателей!
Сколько же это может продолжаться? Кто и зачем, по какому мандату от народа на столько лет вручил судьбу нашего земледелия Лигачеву, а дело перестройки промышленности - Слюнькову? Ну, хоть бы у белорусов спросили или у томичан. Но и то сказать: у этой партии свои традиции в таких делах, да и цели скорее преследовались внутрипартийные, а не государственно-хозяйственные…
25 июля 1990 г.
Чернобыль и власть
Ученые считают: из 600 условно хиросимских (по радиации) бомб 450 упали на Белоруссию.
1. "Учитесь у белорусов…"
Чернобыль и власть - почему я берусь писать об этом, хотя сам очень далек от "коридоров власти"?
Особенностью нашей страны, системы, как она сложилась за семь десятилетий, является то, что у нас всё - политика: пахота земли, уборка урожая, литературная деятельность, всё, всё. А уж тем более - атомная энергетика или, например, строительство гидростанций. Поэтому, когда я попытался напрямую вмешаться в послечернобыльскую ситуацию в Белоруссии, сразу же раздался в Минске телефонный звонок "самого Чебрикова" (председателя КГБ), а мне потом передали слова неодобрения очень высоких начальников: "Куда он лезет - это же высокая политика!"…
До Чернобыля мне и на ум не пришло бы по каким-то делам и проблемам обращаться "на самый верх": подальше, подальше от них держись, никому из писателей добра и чести не приносила близость к "царям"! А тем более - к Политбюро. И в то же время сказано: русский писатель - больше, чем писатель. (Я - писатель белорусский, но эта традиция у нас общая). Чем только писатель в нашей стране не занимается: западному этого, пожалуй, и не понять.
Например, помогаем одной части ученых опрокидывать проект или направление другой группы ученых, чаще всего обслуживающей ведомства, т. е. ту же власть. Ну, а что делать, если в советской науке, как и в политической жизни, всегда процветала монополия направления или лиц, тот или другой вариант лысенковщины? Не приближенные к властям ученые публичного голоса почти не имели. И вот случалось, что за них первыми голос подавали писатели, т. е. неспециалисты. Не все, конечно, писатели, многие как раз хвалебные оды сочиняли "грандиозным проектам и планам партии". Но всегда находились и "рискованные". Не выступи Сергей Залыгин в 60-е годы против проекта затопления бесконечной западносибирской, обской низины и строительства там ГЭС - жить бы нам (или как в России говорят, куковать) без тюменской нефти и газа. Или добывали бы их втридорога - из под воды. Несколько упрямых публикаций, выступлений писателя С. Залыгина проломили стену, плотину научно-ведомственной монополии на истину, следом включились в полемику несогласные с проектом ученые - и Тюмень была спасена.
Та же история - с Байкалом. И именно писатели избавили, спасли страну от разорительного и непредсказуемого по последствиям "проекта века" - поворота на юг сибирских рек. Ох, эти "проекты века", напоминающие преступления века…
Сказанного, по-видимому, достаточно, чтобы пояснить цель и пафос вот этого моего письма М. С. Горбачеву: не просто привлечь внимание властей и получить помощь, но, прежде всего, проломить стену молчания вокруг самой большой трагедии Чернобыля - трагедии Белоруссии.
У письма этого была предыстория, было и продолжение. Так получилось, что как раз в ночь с 25 на 26 апреля я летел лечиться на Кавказ, а на земле в это время всё как раз совершалось. Первая информация по телевидению об аварии в каком-то Чернобыле прозвучала невнятно, но тревога кольнула: в 1986 г. мы всё еще жили с привычкой, что о таких вещах не сообщают, но уж если сообщили… Вдали от родины тревога о том, что дома происходит, всегда острее. Поэтому, когда вернулся в Минск, оказался, может быть, самым восприимчивым к чернобыльской информации. Те минчане, кто приняли на себя "чернобыльский дождь" 26-го и 27-го апреля (люди отдыхали на озере, загорали, никем не предупрежденные) были встревожены, но считали своим долгом храбриться: а ничего, живем, всё нормально! Мне, "неветерану", храбриться было нечего, я тотчас понес проверять одежду дочери, "одежду того дня", "грязно!" Выбросил. Ко мне приходили, со мной встречались - писатель - знакомые, в том числе ученые Академии наук Белоруссии, физики, биологи, нагружая меня тревожной информацией. Как бы с расчетом нагружая: это как-то надо обнародовать, дать этому выход! А как обнародуешь, если в газетах чуть ли не праздник, не ликование казенно-журналистское: такой повод народу, советским людям проявить свой коллективизм и героизм! У нас и землетрясения как бы "ради этого" случались: продемонстрировать преимущества социалистической системы, когда все за одно и нет таких крепостей, какие бы мы не взяли!
Венчала весь этот кощунственно-неприличный "праздник", пожалуй, статья в "Правде", бодро оповестившая страну заглавием: "Соловьи поют над Припятью".
И те, и другие, своего добились (если того добивались): стало невмоготу молчать и ничего не делать. Начал обрывать телефоны и лацканы пиджаков у московских коллег по Комитету советских ученых: ну, уж они-то понимают; что если ветер дул не на Киев ("к счастью", как было в газете "Известия" написано), тогда - на Гомель, на Могилев, на Белоруссию дул - именно на севере прозвучали первые сигналы международной тревоги, из Швеции.
Но все были словно заворожены "тридцатикилометровой зоной" и за пределами ее ничего почти замечать не желали. (Ну, чем не банальный эксперимент с курицей: посадите на пол, обведите мелом круг - всё, замерла, сидит неподвижно!).
Через философа Юрия Карякина мне удалось, наконец, выйти на помощника М. СГорбачева - на Анатолия Сергеевича Черняева. Выслушал и всё понял, первый: готовьте письмо, как можно больше точной информации!
Вот с этого, с удачи, и началось мое практическое знакомство с проблемой: Чернобыль и власть.
А в Минске вещи происходили удивительные. Даже высшее руководство республики, от которой Чернобыль в 6-ти километрах, какое-то время пребывало в неведении о происшедшем. Как мне потом пожаловался Слюньков Н. Н. (первый секретарь ЦК Белоруссии): "даже Щербицкий даже не позвонил!" Сосед называется! То же самое на более низком партийном уровне: по обе стороны Припяти, на белорусском и на украинском берегу, жили-дружили секретари райкомов, часто уху варили сообща. И вот белорусские начальники видят: что-то обезлюдел украинский берег. Переплыли речку, а там уже ни одного жителя - эвакуировались. И ни слова, хотя бы по телефону: и не потому, что друзья они плохие, а потому, что хорошие партработники, превыше всего блюли тайну партийно-государственную.
Вот в эту цепочку, таких вот правил игры и взаимоотношений, я норовил встроиться со своей тревогой, письмом, наивно полагая, что правды они ждут и ей обрадуются.
Узнав, что я еду к Горбачеву, меня тотчас позвали на самый высокий республиканский уровень - к Николаю Никитовичу Слюнькову, Первому секретарю ЦК КПБ. Может быть, мне что-то непонятно и потому я решил ехать? Мне разъяснят…
Меня, неспециалиста, позвали сами. Моим мнением заинтересовались. Потому что я каким-то ухищрением смог выйти на уровень выше республиканского, на горбачевский. А вот когда в этот же кабинет прорывался в первые же после аварии дни настоящий специалист, руководитель белорусского атомного центра Василий Нестеренко, перед ним все двери захлопывались. Еще бы: из Москвы никаких распоряжений, а этот шумит, паникует, требует, чтобы людей оповестили об угрозе их здоровью, убрали с уличных лотков пирожки и фрукты, не проводили массовых мероприятий. (Может, и майской демонстрации не проводить?!)
Не без юмора он, Василий Нестеренко, хотя и говорили, что плакал (в прямом смысле) от отчаяния, что не слышат, не хотят ничего понимать, воспринимать. Но когда его гнали от начальственных дубовых дверей, он что придумал: мерить дозиметром щитовидки у секретарш. Те - в панику. Немножко, но передалось это и их начальникам, забеспокоились…
Вот от него, от Нестеренко я и получил конкретную информацию (о типах нужных нам приборов и т. д.). Он искал обходные пути, чтобы как-то прошибить стену, ну, и вышли мы друг на друга. У него, да еще у Николая Борисевича, президента Академии наук Белоруссии, получил я основную научную информацию. И для письма, и для разговора со Слюньковым.
Не очень-то я был готов к разговору: у руководителя республики вроде бы все "данные" об уровнях радиации по различным районам Белоруссии, а у меня лишь неотступная тревога и знание, но тут уж точное, что приборов для защиты миллионов людей от внутреннего облучения через продукты питания нет. Совершенно отсутствуют они, и когда будут неизвестно. А главное: будем ли стараться их получить, купить, сделать, если и впредь будет считаться, что "ветер дул никуда…"
Шесть с половиной часов государственного времени отнял я у первого лица республики. Я-то понимал, когда шел к нему, что меня позвали лишь потому, что теперь я не просто какой-то там писатель, нет, я человек, который едет к Горбачеву. Лишь в этом качестве я нужен и интересен, а точнее, опасен. Но хочется всегда думать о людях получше. Тем более что и плавный голос, и широкая улыбка, и воспоминание хозяина кабинета о своем голодном послевоенном детстве "пэтэушника" (ученика производственно-технического училища), рабочего на строительстве минского тракторного завода - всё настраивало на доверительный тон, даже на искренность. Ну, разве ему тоже не хочется, чтобы было как можно лучше? Кто же захочет; чтобы было Хуже? Да, да, уровни радиации в миллирентгенах и кюри на километр вроде бы не такие страшные (по его бумагам), правда, делали замеры больше с воздуха, с вертолетов и самолетов, но даже если и так - приборов для контроля за продуктами питания нет?.. Нет. Так это же вон чем грозит!
О переселении… Из "зоны" увезли людей. Ну, а которые рядом с "зоной", там детям жить можно? И почему людей не увезли подальше от "зоны", раз уж стронули с места, а поселили почти рядом? Не придется переселять еще раз? Ответ, который мне дан был, слово в слово и по пафосу совпадал с тем, что я потом слышал от директора института биофизики Академии наук СССР академика Л. А. Ильина: мол, эвакуируя такую массу людей, не обойтись без травм и даже жертв. Так что надо еще подсчитать, что гуманнее… (Пройдет несколько лет и мы услышим, увидим, как ученые типа Ильина или Председателя гидрометеорологической службы Израэля будут спорить прилюдно с партийно-государственными деятелями, кто и кого обманывал и кто требовал лжи. До сих пор спорят и приводят доказательства. С переменным успехом. Но тогда было полное единение между ними в действиях и взаимопонимание).
Еще проблема, которую республиканскому руководителю пришлось обсуждать с писателем (напомним: который едет к Горбачеву) - куда дели мясо зараженного скота. Ведь это тысячи тонн. В холодильниках? А не лучше было в могильниках оставить? Что с ним потом будем делать?… Снова ссылка на науку: вылежится - освободится от некоторых "элементов", а там видно будет. (Ну, а там, как уже известно, его стали смешивать с чистым продуктом - преступление, кстати, тоже освященное ведомственной наукой, московским Институтом питания).
Не могли не заговорить о судьбе строящейся в 30-ти километрах от Минска тепловой атомной станции - неужто и после Чернобыля продолжим? Мне были выданы цифры: потребность города в тепле, запасы нефти в Тюмени, средства, затраченные на строительство…