За окном здания, в котором мы находились, уже зажглись неоновые буквы и слова над крышей музея Великой Отечественной войны: "Подвиг народа бессмертен". Что пришло мне в голову, но я вдруг показал на светящиеся слова Николаю Слюнькову: "Вот, и ваше имя вот так, если спасете Белоруссию".
Прошло с того дня почти четыре года. Нет в Белоруссии более ненавистного миллионам людей имени, чем это -
Слюньков. На минских митингах плакаты: "Судить Слюнькова!" Скандирования во время чернобыльских забастовок в Гомеле: "К суду Слюнькова! Нужен чернобыльский Нюрнберг!"
Страшный итог жизни, в общем-то, не самого плохого человека, который встречался на моем пути. Он, конечно, в тот день, когда мы осторожненько перетягивали канат - каждый к своей правде - не догадывался, куда принесет его волна, уже подхватившая. Верно и преданно служа системе, выполняя все правила аппаратной игры, этот бывший "пэтэушник" буквально через полгода после Чернобыля стал членом Политбюро КПСС - о чем еще может мечтать партиец? Но развеялось всё, как мираж, после XXVIII съезда КПСС: он уже не член Политбюро, он лишь Слюньков, а это действительно страшно - носить сегодня фамилию, проклинаемую народом, понявшим, как его обманули и предали.
Три с половиной года больше миллиона белорусов (а сколько украинцев на своих таких же землях, а сколько русских на Брянщине и в Калужской, Тульской областях - тоже преданых своими руководителями) жили там, где жить нельзя, молоко от своей коровы пить нельзя, (подоил и вылей в яму), яблоко, гриб съесть опасно, и вдруг им сказано, они и сами давно предчувствовали, а сейчас поняли: они, их дети были лишь заложниками в какой-то бесчеловечной игре, партийно-аппаратной. Их держат, как подопытных кроликов - и даже сказав правду, все не переселяют.
А начал в Белоруссии это (и действительно так), он, Слюньков.
Конечно, не он один, и не был главным звеном в Большой Общегосударственной Лжи. Но в Белоруссии - он, как на Украине - Щербицкий, а в русских областях - свои руководители.
Ключевым в том нашем шестичасовом разговоре был, пожалуй, вот этот момент. Слюньков вдруг сказал:
- Позвали нас к Председателю Совета Министров Рыжкову, так Ляшко (украинский премьер) полтора часа плакался, клянчил о помощи, а наш Ковалев (белорусский премьер) за десять минут отчитался. Так Рыжков похлопал его по плечу: "Вот, украинцы, учитесь у белорусов!"
Не знаю, чего в словах Слюнькова было больше: призыва не ехать, не клянчить? Вон как на это смотрят там, наверху. Или же это был тот щедринский "административный восторг" чиновника, похваленного и поощренного, который готов теперь в лепешку расшибиться (и кого угодно заложить) только бы еще раз похлопали по плечу.
И всё равно трудно объяснить, как и что произошло после того, как письмо мое (я его все-таки отвез и передал) было неожиданно зачитано на заседании Политбюро (4 июня 1986 года). И Горбачев распорядился, чтобы в Белоруссию было послана комиссия. Авторитетнейшая комиссия выехала и так получилось, что я возвращался в Минск в-одном вагоне чуть ли не с двумя десятками министров и замминистров. Они не знали, что это я их везу в Минск, но и я этого тоже не знал.
2. Эх, Николай Иванович, что же вы сделали?
В одной из статей я вот так упрекнул Председателя Совета Министров Н. И. Рыжкова и именно за то, что он столь неосторожно похвалил, в пример поставил "скромных" белорусских руководителей. За счет собственного народа, нетребовательных и скромных. И без этого готовые пренебречь его интересами во имя партийной и государственной дисциплины, после того похлопывания по плечу они вообще голову потеряли в стараниях доказать, что поощрения достойны. Чего стоит хотя бы такой факт: засыпанная радионуклидами республика отправляет в соседнюю, пострадавшую меньше, все наличные поливальные машины. Мыть улицы, асфальт Киева, словно в этом не нуждался белорусский Гомель или Могилев. Так удивительно ли, что Московскую комиссию они завернули, чуть ли не с вокзала: не нужна нам помощь, сами справимся, да у нас и не так плохо, как вас и Горбачева информируют эти писаки! Казалось бы, приехали министры и замы приборостроения, союзной медицины, зам. председателя Госплана и прочие - воспользуйтесь, добивайтесь чего можно получить, тем более что вас уже обвинить не в чем: не вы клянчили, за вас это сделали. Ничего такого не произошло. Наоборот, когда тот же В. Нестеренко и другой физик Н. Борисевич заикнулись об истинных масштабах радиационного поражения на Белоруссии - это им дорого обошлось. Их немедленно удалили с руководящих должностей. Заодно нас с Нестеренко из списка баллотирующихся в академики: и это у нас контролировала партия.
Но всё это пустяки в сравнении с тем, что сделали с Белоруссией, с ее населением. Сегодня республика (вся) объявлена зоной бедствия. Конечно, Чернобыль виноват. Но и вся послечернобыльская политика руководства республики - причиной тому.
Жители "зоны" да и всей Белоруссии особенно возмущены тем, что сам Слюньков "сбежал в Москву" - после того, как отказался от всякой помощи республике. Да, это так. Но самое большое несчастье даже не в отказе от помощи. Не очень-то готово было руководство комиссии по ликвидации последствий Чернобыльской аварии, тот же глава комиссии Б. Е. Щербина расщедрится на серьезную помощь. Когда Белоруссия все-таки попросила валюту на приобретение хотя бы самых необходимых приборов (уж насколько настойчиво просила, не знаю) заместитель Рыжкова Архипов прислал такой ответ Совета Министров СССР: валюты не будет, обходитесь собственными ресурсами.
Воистину страшное последствие послечернобыльской палитики Слюнькова, Бартошевича (второй секретарь ЦК КПБ), Ковалева (Председатель Совета Министров БССР) заключалось в том, что они своим поведением задали программу всему государственному и партийному аппарату республики. Например, успехи или неуспехи работников медицинского надзора (от министра до врачей санэпидстанций) оценивались не по строгости контроля за продуктами питания и т. д., наоборот, насколько их деятельность и поведение соответствуют принципу: нет повода для паники. И вообще у нас всё хорошо. Поэтому и в Минске на центральном, комаровском рынке, и у себя на родной Могилевщине я наблюдал одну и ту же картину: женщина в белом халате сует в корзину с ягодами или грибами "микрофон" очень грубого, не восприимчивого к большинству излучения аппарата "Д-5" и даже не глядит на стрелку: а что глядеть, всё равно ничего не покажет, да и не требует никто никакой строгости или точности? Похоже, что как раз обратного требуют.
А уж обойти даже такой контроль проще простого: купи килограмм-другой ягод или грибов, мяса или молока сколько-нибудь, которые уже прошли "проверку", неси это к женщине в халате и получай разрешение на продажу всего, что ты сам привез на базар.
Правила игры, заданные на самом верху и в самом начале, выдерживались все последующие годы - и при новом руководстве республики. Действуют они, пожалуй, и сегодня. В результате: вместо того, чтобы локализовать радиоактивное пятно, и без того огромное, его размазали по республике и за пределами ее. Особенно потому, что в зараженных районах не только не прекратили земледельческих работ и животноводства, а даже наращивали и увеличивали планы, стремясь как бы и этим подтвердить, что изначальная оценка ситуации была верная. Где возводили дворцы культуры, пищеперерабатывающие цеха и т. п.? - в зараженных районах прежде всего. Дело в том, что средства на "ликвидацию последствий" все-таки выделялись Белоруссии, и даже не малые. Тратить их можно было лишь в пораженных зонах. Ну, и тратили: не на переселение людей, не на серьезный медицинский контроль и лечение, а на отмывку домов и даже деревьев, асфальтирование дорог, строительство школ-интернатов для детей (чтобы они поменьше находились на улице или, не дай Бог, в лесу, на реке) - сотни миллионов рублей и горы стройматериалов истратили впустую, не жалели, только бы люди жили там, где жить нельзя, невозможно. В партийных сейфах лежали карты с указанием: 40 кюри/км,2140 кюри, 300 кюри, но опасными "районами жесткого контроля" в Белоруссии по-прежнему (и в 1987, и в 1988–1989 гг.) считались лишь несколько районов.
Так что дело, конечно, не в Слюнькове только, или Щербицком, или Щербине, Ильине, Израэле, Чазове - крупных партийных или академических чиновниках. Они лишь звенья и проявление Системы. Созданной и возникшей из "партии нового типа", ленинской, построенной по принципу военной организации. Отрегулированная Сталиным за десятилетия террора, эта партия, вросшая в государство, слившаяся с государственными структурами, действовала в послечернобыльской ситуации по тем же правилам, теми же средствами, которые народам нашим уже обошлись в десятки миллионов жертв.
Но зачем это Системе - такие жертвы и страдания людей, что это ей давало, могло добавить? Она что "нарочно" вредит людям? Да нет, просто она не запрограммирована на обратную связь, на восприимчивость, на чужую боль и чужие, не аппаратные, чувства. Это всё равно, как упрекать мертвую природу в нечувствительности к ушибам и боли живых существ. В том-то и дело, что тоталитарная система сталинского типа (а она всё еще этого типа, невзирая на перестройку) в каком-то смысле мертвая, неодушевленная .
Я потом интересовался у одного секретаря обкома: вы же знали, понимали, что жить людям нельзя в ваших районах? Оказывается, знали уже в 1986 г. И даже некоторые докладывали начальству повыше. И что? А им отвечали: у нас есть наука и она подтверждает, что надо продержаться полгодика, годик, климат в Белоруссии сырой, дождливый, радиация уйдет в грунт, "растворится" (вот такая наука!).
- Ну, а что потом?
- А потом к нам приезжали сами ученые, из института биофизики, говорят, мы не учли, что в горящий реактор засыпали песок, свинец, излучающие частицы оказались как бы в не размываемых стеклянных капсулах. Говорят, мы ошиблись.
3. "Пора ставить на место…"
Как-то по телевидению в 1989 г. показывали: Михаил Горбачев приехал на Чернобыльскую АЭС, с ним Председатель Бюро Совета Министров СССР по делам энергетики Щербина, председатель Гидрометслужбы Израэль и новый директор Чернобыльской станции. Заверяют руководство страны, что с атомными станциями теперь всё в порядке. А если в чем и непорядок, так повинны в этом писатели, газетчики: мешают атомщикам трудиться во благо народа. Даже организовали "голос из толпы": уймите, мол, печать, "неспециалистов".
Горбачев как-то все уходил от разговора, понимая, конечно, что чиновники хотят показать народу, на чьей он стороне. А потом все-таки показал: нет, мол, без помощи общественности трудно добиться главного - безопасности АЭС.
Это один лишь эпизод постоянной борьбы между теми, кто "саркофаг" хотел бы соорудить и над самой проблемой Чернобыля - полную секретность всех данных - и теми, кто сознавал: Чернобыльская катастрофа может повториться в любой час. Тревога нарастала, как ее ни глушили, людей, пытающихся заговорить вслух об этом становилось всё больше. Но в печать, на телевидение нас не выпускали. Когда в 1987 г. я выступил в минском Доме кино перед журналистами, а телевидение снимало наш об этом разговор, материал пролежал "на полке" почти три года. До поры до времени это был наш исключительно устный жанр - Чернобыльская беда. Для белорусского писателя Виктора Козько и украинца Юрия Щербака, для журналиста Бориса Куркина и физика Григория Медведева.
В этом жанре я попытался добиться чего-то на Пленуме советских писателей летом 1987 г. Побывав в Госагропроме, в этом монстре-ведомстве, порожденном, как ни печально, перестройкой и возглавлявшемся земляком нашего Генсека Мураховским, я убедился: ничего через аппарат добиться невозможно. А ходил я к ним с идеей-требованием: прекратить сельхозработы на зараженных землях и практику смешивания "грязных" радиоактивных продуктов (мясного фарша, молока, яичного порошка и пр.) с незагрязненными, чистыми. Это делалось отчасти потому, что "план" на продукцию из зараженных районов Белоруссии (и, конечно, Украины, России) нисколько не снижался. А надо бы земли эти вообще выводить из оборота. В ответ я получил письмо за подписью академика Н. А. Корнеева, в котором писателей приглашали…на борьбу с радиофобией. И на разъяснение народу правильности политики властей.
С этой же проблемой я вышел на трибуну писательского собрания. Слушали. Особенно, когда сообщал москвичам, что они едят сыр из такого вот смешанного молока. И что это наша, белорусов, благодарность за научные рекомендации московского Института питания.
"Литературная газета" набрала текст выступления, но у цензоров был самый строгий наказ: о Чернобыле ничего в таком духе не пропускать.
Приказов таких и запретов, как, оказалось, была уйма. Например, для медиков: никак не связывать заболевания, инвалидность людей из зараженных районов (и даже тех, кто прямо участвовал в ликвидации аварии) с Чернобылем. Мне позвонили из московской клиники ликвидаторы, прямо об этом сообщили. И имена-фамилии главных контролеров над этой практикой назвали: доктор Гуськова, академик Ильин. (Да, да, та самая симпатичная доктор наук Гуськова, с которой так успешно доктор Гейл сотрудничал в 6-й поликлинике Москвы сразу после аварии. Но откуда было знать американцу то, что и мы узнали не сразу. Возможно, специалист доктор Гуськова и стоящий, но как бывает карательная психиатрия, и ее практикуют тоже специалисты, так и вот такая радиология бывает - служащая не людям, а Системе).
Когда я ходил в Госагропром, выступал на писательском Пленуме, у меня, уже, казалось, наученного Слюньковым и его командой, всё равно оставалась иллюзия, что они там наверху нуждаются, бедные, в нашей помощи. Разве не будет рад в глубине души новый секретарь ЦК Белоруссии Ефрем Соколов, если кто-то там, без его стараний и риска с его стороны, добьется сокращения плана на централизованные поставки. Всё то же наивное непонимание наше, что им ничего так не жалко, как власти, чем они никак делиться не склонны, так это властью и авторитетом. Им все кажется, что если, например, что-то полезное сделать хотят неформалы, народные фронты (или вот такие одиночки-писатели) - это замах на авторитет партии (а, следовательно, и их лично). Н. Н. Слюньков прямо заявил: "Этот писатель думает, что у него одного душа болит за республику!"
В газете мое выступление не появилось. Но на столе у руководителей республики - немедленно. Долготерпение их лопнуло. Были позваны редакторы газет, возникла даже идея нового издания для таких дел - "Политического собеседника". Формула-указание: "Всё, пора их ставить на место!" (Когда они разрабатывают вот такие ходы за дверями кабинетов, им кажется, что мы об этом не узнаем).
С этого началась активная газетная и устная кампания, в результате которой я оказался жителем Москвы. Что ж, поближе к Горбачеву, к перестройке - свои в этом преимущества. И я ими вскоре воспользовался.
4. Второе письмо.
С ленинградцем Даниилом Граниным решили мы идти на Старую площадь к Горбачеву с нашими общими писательскими проблемами. Это была уже весна 1988 г. В Москве своя борьба - за влияние на ход перестройки со стороны демократов или консерваторов - из числа писателей. Разве могло нам нравиться, когда от имени писателей (т. е. и от нашего имени) на партийных съездах глаголят, например, дремучий лигачевец Марков или любимец генералов - Карпов. Что у нас с ними общего: членство в одном Союзе писателей? Так зачем такой Союз - прибежище для литчиновников…
Конечно, идя на встречу, рассматривали, как тут устроился наш, тогда еще абсолютный кумир, Михаил Сергеевич: у секретаря ЦК Белоруссии кабинет и обстановка куда внушительнее! Поднялся навстречу, здороваясь. Ко мне: "А, Олесь! Или по-белорусски как: "Алесь"?
Было естественно поблагодарить его за ту немедленную реакцию на мое письмо о Чернобыле, о Белоруссии.
- А, то твое испуганное письмо!
Горбачевское "ты", я знаю, некоторых коробит, но я и сам часто сбиваюсь на этакое панибратство. С людьми даже малознакомыми. Наша невоспитанность: у меня - партизанская, у него - специфически партийная. Хорошо, если бы это был наш самый большой недостаток.
Но про письмо он сказал: "испуганное". Вот это и произошло - с такой информацией, с таким заключением вернулась тогда к нему Ильинско - Израэлевская комиссия. Ясно, что доложено было: преувеличения, эмоции неспециалиста, писатели, они такие!
- Ну, как у вас в Белоруссии дела?
- Дела гораздо хуже, чем я писал тогда.
Из двух часов общего разговора, по крайней мере, половину времени забрал Чернобыль.
Всё, что не находило выхода в печати, я старался, спешил выложить первому лицу в государстве. Заметно было, что такая информация сюда просто не доходит. Помрачневший Горбачев вдруг сказал:
- Напиши мне всё это. Напиши.
Приободренный, я решил "расширить прорыв" - заговорить вообще об атомной энергетике в наших условиях. Сообщил, какой апокалиптический "график" оставил покончивший с собой академик Валерий Алексеевич Легасов. Продиктовал мне (я однажды побывал у него в больнице) график "новых Чернобылей", т. е. последовательность будущих взрывов станций чернобыльского типа. А их - пятнадцать реакторов.
- Ну, Легасов тоже во многом повинен… Действительно, до того, как самоотверженно гасить Чернобыль и затем придти к драматическим выводам обо всей нашей энергетической политике и практике, этот баловень судьбы вполне вписывался в структуры и действия, приведшие к Чернобылю.
- Видимо, так, - возразил я Горбачеву, - но он хотя бы искупил и так страшно свой грех, а другие…
- Почему же нам они не сообщают об этом?
- Я спрашивал у Легасова: знают об этом другие ученые? Знают, ответил. А почему молчат? Клановый интерес. Горбачев взглянул на сидевшего за столом вместе с нами помощника своего Ивана Фролова:
- А ведь, правда, наверное: клановый. И снова повторил:
- Напишите мне об этом. И даже срок указал:
- До восьмого марта постарайся.
Этот разговор, казалось бы, случайные его фразы, многое объяснили потом - в событиях, которые последовали за нашей встречей.
Письмо я написал, перед этим обзвонив знакомых мне академиков (встретиться - времени не оставалось), ища подтверждения или опровержения каким-то своим мыслям и представлениям - у Велихова, Воробьева, Капицы, Гольданского, Моисеева.
События развиваться стали в неожиданном направлении, как это часто бывает с Горбачевым: самую крупную карту выкладывает, когда никто не ждет. Когда он требовал: напиши мне! - видимо, что-то уже планировалось. И разговор только подтолкнул уже вызревавшее. Потому и срок указывался, торопил с письмом, с информацией, о которой услышал.
Дальше - с чужих слов. У Горбачева (присутствовал и Рыжков) собраны были "атомщики": руководители, ученые. Ну, как, мол, дела после Чернобыля? Отчеты пошли: делается, сделано то и то, такие-то трудности, но преодолеваем. Обычная, ни к чему не ведущая чиновничья игра-присматривание: а зачем нас все-таки позвали? И тогда заговорил Горбачев: еще один Чернобыль, и нас с вами не будет здесь - это вы понимаете? Страна не выдержит нового Чернобыля, народ не простит. Безопасность станций - главная цель и задача. Нужен, возможно, специальный институт по безопасности АЭС…
Но самое главное, "козырное": каждый из вас едет на какую-то АЭС и привозит заключение, под личную ответственность , насколько станция надежная.