– Рубашки на фиг грязные все, – ворчит он. – Костян, вот взял бы, простирнул. Чем в опере штаны просиживать.
– Чего? В какой опере?
– Тебя видели. Ты примелькался.
– Откуда ты знаешь? Ты с ней встречаешься, да?
– Этот вопрос мы опустим. Твоя фигура меня беспокоит. Ты был ясен и светел, а стал тёмен и смутен. Вот что у тебя за работа? Куда ты ходишь?
– Так…Типа охранного предприятия. Ребята ко мне пока присматриваются.
– Какое предприятие? Как называется? Есть лицензия? Кем ты работаешь, где?
– Да так, пока нечего говорить. А где она живёт? Ты у неё был?
– Костян, твоя страсть обречена, поверь…
Звонит мобильный, это Маша.
– Мишенька, у нас облом! Нельзя ехать! Мать приезжает!
– Какая мать?
– Господи, моя мать, из Израиля, не знаю, чего она взбесилась, прилетает завтра утром. Миша, надо встретить! Мы два года не виделись.
– А мы можем её с собой захватить, к папаше? Скажем, что поженились, покажем свёкра…
– Ну не знаю, это с ней надо говорить. Миш, там всё непросто. Самолёт в десять, ты можешь?
– Да попробую. Да, заеду за тобой, хорошо.
– Это она? – спрашивает упрямый Костян.
– Нет, братец, это не она. Она – недоступна для смертных…
– Да, – соглашается Костя с удовольствием, – я тоже так думаю. Недоступна и светит всем – как солнце. Никого рядом не надо, чтоб путался…
Мужские руки заворачивают в тряпьё и укладывают в сумку ружьё с оптическим прицелом.
Маша и Миша в аэропорту ждут прибытия израильского самолёта.
– Только ты ни на что не реагируй, – предупреждает Маша. – Инга Станиславовна любит сразу человека убить. Не поддавайся. Молчи.
– Стани-славовна, господи, язык сломаешь… – ворчит Миша.
Выход Инги Станиславовны трудно было пропустить. Её смех появился на минуту раньше её самой. Маленькая, ярко-рыжая, коротконогая женщина в мини-юбке и кофте, переливающейся всеми цветами радуги, выскочила в зал ожидания как пуля.
– Йес! – закричала Инга Бирман, в первом замужестве Горенко. – Мама моя Родина, а где моя шинель! Доча, а вот твоя блудная мама! Шалом, Раша!
– Здравствуй, мамочка, – кротко говорит Маша. – А где твои вещи?
– Какие вещи могут быть у бедного еврея? Это у нас что – муж?
Инга обходит Мишу кругом, как памятник.
– Ты с ума сошла – на таком красавчике жениться. Как фамилия?
– Трофимов, – рапортует Миша.
– Он русский? Чисто русский? – интересуется Инга.
– Да, мама.
– Что, никакой-никакой кровиночки здоровой нет? Польская бабушка? Еврейский дедушка?
– Нет, – смеётся Миша. – Ничего нету. Ну что теперь поделаешь…
– Инга Бирман, – представляется мамаша. – Актриса эстрады… бывшая. Бывшей советской эстрады бывшая актриса. Так сказать, отставной козы барабанщик! Так. А теперь мы все пойдём и сядем в машину! Алле-гоп!
Мишиного жигулёнка Инга оглядывает критически.
– Ха, карета прошлого. В карете прошлого далеко не уедешь! Так говорил Максим Горький. Пьеса "На дне". Помните, конечно?
– Довольно смутно, – признался Миша.
– Машенька, твой муж тёмный, неграмотный человек? – интересуется Инга.
– Мама, он грамотный. Он педагог по образованию.
– Неправильный ответ! Педагоги-то и не знают ни фига…
В машине Инга беспрерывно охорашивается – красит губы, взбивает волосы, подтягивает колготки, поправляет бюстгальтер, снимает какие-то ворсинки с кофты.
– А я дико извиняюсь, Миша, но на что вы живёте?
– Работаю помаленьку.
– Непонятный ответ! Помаленьку – это сколькаленько получается?
– В долларах где-то восемьсот – девятьсот… Инга Станиславовна, а что, грамотные люди, они прежде всего спрашивают у мужа своей дочери, сколько он зарабатывает? Максим Горький так советовал поступать?
– Максим Горький тот ещё был жук. Своего не упускал. Но я поняла, поняла вашу тонкую иронию! Да, мы, евреи, мы очень интересуемся – кто на что живёт, что кого везёт…
– Мама, ну хватит, а? Понимаешь, меня раздражает этот театр одной актрисы, – объясняет Маша Мише. – У неё ни капли еврейской крови нету, украинка по маме, полька по отцу.
– Ты знаешь состав крови? – спокойно спрашивает Инга, без ажитации. – Там есть много чего – лейкоциты, эритроциты… а никакой национальности там нет. Не обнаружено. Вот где она – национальность, – Инга стучит по голове. – Только здесь! Вот он где – мой Израиль! Яков Бирман и триста его родственников…
– Как дядя Яша поживает?
– Он поживает пока со мной. По ночам пишет в еврейские газеты проекты обустройства обетованной земли в сверхобетованную. Сила привычки, как говорится. Продолжаем спать и видеть сны. Бирману в России снился сон, что он журналист, мне снилось, что я актриса… Вообще он, слава Богу, инженер-электрик, – объясняет Инга Мише, – так что пока есть на что видеть наши сны…
– Ты выступаешь?
– А! – махнула рукой Инга и, помолчав, добавила, – вы сегодня не трахайтесь, а то я буду нервничать.
Ночь, квартира Маши. Миша и Маша в постели.
– А твоя мама – тоже певица?
– Да брось ты… Она это… организатор массовых представлений. Массовик-затейник, короче.
– Темперамент подходящий… Теперь понятно, что откуда взялось…
– Миша, мы обещали маме… – шепчет Маша. – Ты не представляешь, какой у неё слух.
– Китайская пытка… – отвечает Миша. – Ну мы тихонечко…
– Я не умею тихонечко… Это вы, православные, умеете тихонечко, незаметненько… Потерпи. Всего три дня. Считай, что это пост.
Миша вздыхает, ворочается. Встаёт, выходит в кухню попить водички – там сидит Инга.
– Миль пардон, Инга Станиславовна.
Инга молчит.
– Ну, как вам первый день на Родине? – любезно спрашивает Миша.
Инга смотрит на него – без кривлянья.
– Где она, моя Родина? Где моя Родина, сынок?
Миша не знает, что ответить.
Грязноватый пустой офис. Две дешёвые спортивные сумки – про одну мы уже знаем, туда укладывали ружьё. Мужик с маленькими глазами и большими плечами говорит нашему Костяну:
– Это анекдот такой есть, знаешь? Фельшер в зоне спрашивает зека: что болит? Тот отвечает – голова и живот. Фельшер ломает таблетку и даёт: это, грит, от головы, это, грит, от живота. Да смотри не перепутай!
Мужик хохочет, Костян натянуто улыбается.
– Да точно говорю. Я тот зека и был! – веселится мужик. – Вот, значит, и ты: смотри не перепутай. Эту бандуру отнесёшь по адресу, я тебе скажу, а эту на чердак закинешь, я тебе ключ дам. Лады?
– А что там?
– А там такие подарки от деда мороза, чтоб всем любопытным пидерам носы оторвало. Мы денежки взяли? Взяли. Мы ротик на замочек закрыли? Закрыли. О’кей, как америкосы говорят?
Костян кивает.
Миша, Маша и Инга едут к Мишиному отцу. Показываются ворота чего-то вроде древнерусской крепости за глухим бревенчатым забором-частоколом. Гости вылезают из машины, и Миша начинает колотить в ворота.
– Папа! – кричит он. – Папа! Это я!
За воротами заливается лаем собака.
– Вот это поместье… – восхищается Инга. – Ваш папа – удельный князь.
– Вроде того, – смеётся Миша.
– Папа! Давайте вместе – И-ван Пе-тро-вич! И-ван Пе-тро-вич! – кричит вся команда.
Ворота открываются.
На высоком крыльце сказочного дома, стоящего среди такого же сказочного сада-огорода, стоит Иван Петрович Трофимов – жилистый старик с седыми усами, смахивающий на капитана пиратского корабля. В будке, похожей в миниатюре на дом, на толстой цепи лает похожий в миниатюре на хозяина пёс.
– Заезжай, – командует Иван Петрович. – Молчать, – это он псу сказал, и тот моментально заткнулся.
Миша поставил машину и подвёл дам к недвижно стоящему на крыльце отцу.
– Познакомься, папа. Моя жена Маша. Её мама, Инга Станиславовна.
– Я читал твою телеграмму, – ответил Иван Петрович и нажал на пульт управления. Ворота закрылись. – Проходим.
Гости и хозяин проходят в дом, блистающий чистотой и порядком. На стене в нижней большой комнате – два ружья, сабли.
– Вещи наверх, – командует хозяин. – В белую комнату. Маму рядом. Где зеркало. Жду к столу!
Гости поднимаются по лестнице.
– Суровый какой – шепчет Инга Маше. – Я прямо оцепенела вся.
Гостевые комнаты обставлены просто и удобно – комната, предназначенная Инге, поменьше, и в ней есть большое зеркало. Инга ставит сумку, смотрит на себя в зеркало скептически.
– Миш, а что он с нами даже не поздоровался? – спрашивает Маша.
– Ещё чего – здороваться. Буржуазные предрассудки. Да ты погоди, привыкнешь.
Инга "к столу" оделась поскромнее – почувствовав стиль Ивана Петровича. Стол накрыт красиво – овощи, колбасы, яйца, зелень, солёные огурцы и два графина, с зеленоватой и красноватой жидкостью.
– Садимся, – объявляет Иван Петрович. – Вот – всё своё. Ничего покупного нет.
– И колбаска? – удивляется Инга.
– Папа свинок держит, – объясняет Миша. – И водку сам делает.
– Огородная, – показывает Иван Петрович. – И клюквенная.
– И сметанка ваша? – радуется Инга.
– Две коровы, – отвечает Иван Петрович. – Ха! Вчера пошёл, в озере щуку взял. На ужин пойдёт. Во – вашему Гайдару! – и Иван Петрович делает недвусмысленный жест. – И Чубайсу – во!
– И всё на одного? – дивится Инга? – Куда ж вам столько? Торгуете?
– А нет. Покупщикам сдаю. Да и родственникам посылаю.
– Да, папа, ты нас выручаешь просто. За стол не садимся без твоего гриба либо огурца.
– Баню топить? – спрашивает Иван Петрович.
– Топить! Топить! – восклицает оживлённая Инга.
Иван Петрович смотрит на неё строго, та осекается. Маше нравится суровый папаша, она поглядывает на него с любопытством.
Сумка, которую покорно отвёз Костя, уже стоит на чердаке, ждёт.
Иван Петрович и Миша в бане. Отец хлещет сына веником.
– Чего приехал, говори.
– Папа, деньги нужны. Тысяч тридцать – если в рублях.
– Про жену соврал?
– Да. Это для её мамаши… Отец, пойми, ну – пробило меня на эту женщину.
– Деньги – для неё?
– В Крым хотим поехать.
– В Крым! За границу, значит! Деньги дам – только с возвратом.
– Конечно, пап, о чём речь.
– Красавица, – говорит Иван Петрович, – Маша твоя. А Ленка так себе, пятачок пучок, мелкашка. Жену надо себе вровень брать. Помнишь маму? Как она ходила? Как морская царица! А ведь совсем из простых, проще некуда. Дам денег. Больше дам – свозишь её в Крым и купишь на прощание что-нибудь. Колечко хорошее на память или там брошку. Они как-то меньше плачут, если им колечко…
Утро. Маша бродит по владениям Ивана Петровича. Поглазела на парники, поздоровалась с курицами, раскланялась с двумя коровушками. В дальнем углу сада нашла место непонятное: обсаженная сиренью и жимолостью ограда, в ограде дверца, внутри скамеечка, цветы. На могилу похоже. И точно, фотография женщины стоит – "Елена Трофимова. 1939–1994". Маша присела на скамеечку.
– Рано встаёшь, красавица, – послышался голос за спиной.
– Утро доброе, Иван Петрович. А я как в сказке, весь ваш дворец обошла и нашла потайное место.
– Жена моя Лена.
– Это для воспоминаний – такой уголок?
– Это могила. Там она, прах её захоронен. Урна.
Маша засомневалась, правильно ли она поняла Ивана Петровича.
– Вы здесь жену похоронили? Да разве так можно?
Иван Петрович присел рядом с Машей.
– Нет, Маша, так нельзя. Россия – страна казённая… Родился – бирку на руку, помер – лежи в строго отведённом месте. А я вышел из крематория с урной, и думаю – а пропадите вы все пропадом. Я свою жену похороню в своей земле. Вам не достанется! Хватит! Больше ничего своего вам не отдам!
Маша подумала, что Иван Петрович далеко зашёл в своей войне с государством.
– Мы тогда в городе жили, сюда только на лето… Положи я её в городе, кто бы сейчас за могилой ходил? А так она всегда со мной.
– Хорошо жили?
– Эх, – крякнул Иван Петрович, – не рассказать. Бывало, молчу целый день, а то два, а она только улыбается, ничего в душу не лезет. Весёлая была, как птичка. Вроде тебя.
Маша внимательно смотрит на портрет Мишиной матери, ей кажется – и она глядит на неё с тёплым сочувствием: дескать, попалась к Трофимовым, так что уж теперь чирикать.
Кто-то открыл сумку на чердаке, установил прицел, приготовился.
Инга вытащила в тень кресло-качалку и лежит, читает. Иван Петрович поливает грядки. Миша подходит к нему.
– Папа, мы бы после обеда и поехали.
– Ладно. Укропа, хочешь, нарежу, редиски. Творог есть.
– Давай, не откажусь.
Инга расхрабрилась, подошла к Трофимовым.
– Я вот смотрю на ваше хозяйство и восхищаюсь. У меня лично нет никаких способностей к земле. Абсолютный ноль. Мне кажется, если я посажу свёклу, вырастет тыква. – Инга игриво засмеялась, но Иван Петрович был неумолим. Тогда Инга добавила простым, искренним голосом: – А по правде говоря, ничего у меня не вырастет.
Иван Петрович скользнул боковым презрительным взглядом по Инге, промолчал.
– У вас зато дети получаются, – ответил Миша. – Вот Маша и вправду… как тыква.
– Маша у меня от Бога, – серьёзно говорит Инга. – Там от меня мало. Она сама как-то выросла. Я её никак и не воспитывала.
– Люди сами не растут, без никого, – не утерпел Иван Петрович, продолжая поливать грядки. – Вы если устранились, другие нашлись.
– Я не устранялась, – обиделась Инга. – Я просто над душой у неё не стояла. Она свободно росла.
Иван Петрович хотел было сказать насчёт свободы, но раздумал.
– Мы после обеда едем, – сказал Миша.
– Ой, уже едем? – расстроилась Инга. – Жалко.
– Так оставайтесь, – засмеялся Миша. Инга заметно обнадёжилась, и напрасно.
– Ещё чего, – буркнул Иван Петрович.
Деньги Иван Петрович долго считал на глазах у Миши, завернул по-крестьянски в чистую холстину и вручил – всё молча, без наставлений.
Человек на чердаке выстрелил и тот, в кого он метил, другой человек, вышедший из своей машины, упал ниц.
А за обедом прощальным неладно вышло. Сначала сидели мирно, Маша напевала. Иван Петрович хлопнул несколько рюмок и распустил себя. Может, и от жалости к отданным деньгам. Сначала всё молчал и глядел неодобрительно – как Миша шепчет Маше что-то на ушко, как Инга ест, стараясь выглядеть "по-светски", несмотря на божеский природный аппетит. Потом прорвало – из-за мамаши, конечно. Та решила душевный тост сказать.
– Дорогой Иван Петрович! Позвольте мне, по-простому, по-еврейски, пожелать вам здоровья, как говорится, долгих лет жизни и спасибо за сынка – так сказать, по-родственному…
– По-родственному? – налился кровью Иван Петрович. – По-родственному? Нет уж, это ты, старушка, замечталась. Никакой я тебе не родственник.
– Старушка? – охнула Инга. – Какая старушка?
– Да, ты – старушка. Хоть ты в розовых брюках ходи, хоть в оранжевых. А всё то же будет – жизнь прожила, а ума не нажила. Тоже мне, родственница! Балаболка, пустельга.
– Иван Петрович, вы маму мою не обижайте, – вмешалась Маша. – Она вас ничем не оскорбила.
– Папа, ты потише, – тихо, страдальчески сказал Миша. Он папашу знал и давно ждал чего-нибудь такого.
– Я на своей земле, в своём дому, – взревел Иван Петрович. – А эти что носятся туда-сюда? Что они тут вынюхивают? Ты в Израиль поехала? Вот и сиди в своём Израиле. Родственница хренова! Смотрела бы лучше за дочкой, чтоб меньше блядовала, родственница!
Инга сначала опешила от хамства, изумилась до слёз, а потом и сама взорвалась.
– Ты на себя посмотри, отопок! Сидит тут взаперти, землю ковыряет и с ума сходит помаленьку. Да ты и знать не знаешь, как порядочные люди выглядят, как они себя ведут. Старушка я ему! Это вы, куркули, своих жён доводите, что они в пятьдесят лет уже старушки, а мой Бирман со мной до сих пор живёт, и на здоровье, и… как хочу, так и одеваюсь, и вы меня не запугаете, сволочи, и я… Я… не старушка, я прелестная женщина в зрелом возрасте! И дочь моя – гений, звезда, красота, не для таких, как вы, предназначена, не для этого медведя… И вообще – пошёл ты к чёрту, старый дурак.
Последние слова Инга сказала абсолютно хладнокровно, внезапно успокоившись. Всё-таки бывший организатор массовых представлений.
– Мама, не надо, не связывайся, – попросила Маша.
– А я вот тебя сейчас пристрелю, – ласково молвил Иван Петрович.
В самом деле вскинулся за ружьём, пришлось задержать, повалить, встряхнуть, чтоб одумался. Миша всё-таки покрепче оказался.
– Папа, хватит! Папа, мы уезжаем! Давай тут стреляй без нас сколько хочешь! – И шепнул потише: – Стыдно с женщинами воевать, и чего ты взъелся-то на неё? Нормальная тётка, весёлая, живая…
– Давайте, валите, – придя в себя, устало ответил Иван Петрович. – Отвык я от людей. Надоели вы мне за день, как за год. Господи, которого нет, скорей бы к Лене в могилку.
В дорогу Инга нарочно надела что-то несусветное – лиловые брючки с топиком, открывающим пупок. Специально для Ивана Петровича. Но тот, пережив свои желания, был угрюм и тих. Маша остановилась рядом с ним на крыльце, посмотрела на него с горькой симпатией.
– Всё вы испортили, Иван Петрович. Было так здорово – взяли и смешали с дерьмом.
– А ты не привыкай к хорошему, – посоветовал Иван Петрович. – У тебя хорошего впереди ничего нет.
Маша закусила губу, ничего не сказала.
Инга издали сделала реверанс, фыркнула:
– О-ревуар, месье.
Миша обнял отца:
– Спасибо, отец, прощай, что ли.
Уселись в машину. Иван Петрович нажал на кнопку пульта, ворота открылись.
Иван Петрович смотрит вслед автомобилю.
В машине молчали. Инга Станиславовна, глядя в окно, заметила.
– Совсем нет людей. Едем, едем – и никого. В России что, никто не живёт?
– Мы сейчас одного русского человека повидали, мама, – отвечает Маша. – Тебе мало?
Инга хмыкнула.
– Вообще-то видный мужчина, только самодур и одичал в одиночестве. Нет, если бы мне времени побольше, то, я думаю… Я так поняла, кстати, что вы не расписаны?
– Пока нет. Не успели мы, мама.
– Понятно.
– Что тебе понятно?
– То же самое, что я и в твои семнадцать лет понимала – что ты редкий талант и такая же дура.
Опять замолчали – что тут скажешь.
Вернувшись домой, Миша застал Костяна на кухне в состоянии плачевном – видно, напился в одиночку. Уж Миша и водой его кропил, и тряс, нет – смотрит белыми глазами и чушь несёт, не разберёшь.
– Миша! Брат! Там фигня получается… Ой, брат, какая там фигня… Я боюсь…
– Понятно, – вздохнул Миша. – Огни большого города, как говорится. Костян, давай держись, мне ехать надо.
– Я пропал, – отвечает Костя. – Всё, пинцет. Приехали, брат… Ты куда?
– Я грешить пошёл, – отвечает Миша, пытаясь разобраться с вещичками, которые ещё можно с собой взять. – А ты кончай распадаться. Квартиру спалишь – голову снесу.
– Мишка… ты с ней?