– С ней, конечно, не с ним. Я белый русский мужчина – гетеросексуал, опора государства. То есть если бы оно было, государство, так я был бы опорой…
– Я хочу умереть у её ног, – говорит Костян. – Лягу и умру.
– Ладно. Вернусь – мы организуем. Ляжешь и умрёшь.
– О, как я попал, – тоскливо мычит Костян. – Улетаю… И всем по фигу…
Повторить-то крымское счастье не удалось: уже в самолёте стали ссориться. Сущие пустяки – купила Маша себе пиво, а Миша возьми да заметь:
– Что-то, смотрю, у тебя любовь с алкоголем пошла.
– Что-о?
– Да что слышала. Мне в последнее время везёт на вас, на пьяниц. Брат вот запил.
– Миша, ты в уме? Помнишь, какое сегодня число?
– Двадцать второе июня, кстати. Тяжёлый день. Я в уме, в уме. Просто, гляжу, у вас в роду вообще какая-то распущенность. Прямо всё вы себе позволяете. Что хотим, то и делаем.
Маша от обиды ничего даже сказать не смогла. Миша и не заметил, что она плачет. Читает себе журнал, хотел что-то сказать, взглянул, а у Маши слёзы текут и лицо трагическое.
– Что с тобой? – удивился Миша.
– А ты… не помнишь… что ты сказал…
– Я сказал? Что я сказал? Маш, это психоз.
– Ты меня… оскорбил.
– Повторяю: это – психоз. Ты что, собираешься на каждое моё слово реагировать?
Маша смотрит на него отчаянными глазами.
– Но я так живу, Миша. Я на всё реагирую. Я пока живая!
– Прекрасно. Я очень рад. Но видишь ли, у всего сущего на свете есть своя мера. Мера, понимаешь? Твои реакции чрезмерны.
Сквозь Машу идёт волна большой злости.
– Ты меня учить не будешь, как мне жить. Ты, со своим жалким умишком, со своими копеечными мещанскими правилами, ты, бревно, меня учить не будешь!
– Ах вот оно что, – деланно спокойно отвечает Миша. – Тогда разговор закончен.
С каменным лицом он продолжил чтение, и уж тут не сунешься ни с какими репликами. Маше осталось только губы кусать, продолжая дуэль разве что в мыслях.
На площади у аэропорта Миша остановился без выражения лица.
– Я думаю, будет разумно посадить тебя в машину и откланяться, – говорит он.
Маша, на этот раз захватившая с собой щегольской чемоданчик, села на него и схватилась за голову.
Миша присел, обнял её, заглянул в мокрое, несчастное лицо.
– Ладно, Маш, ладно, пошумели и хватит… ну не реви. Я вот он, никуда не денусь.
– Ты сказал, что я распутная! Что я алкоголичка!
– Детка, это не так. Я, пытаясь вульгарно пошутить, сказал, что у вас в роду есть распущенность. Не распутство, а распущенность, то есть склонность к свободному поведению…
И я тебя и за это обожаю. И вообще за всё. И лучше на всём свете нет и не предвидится.
Маша улыбнулась и стала успокаиваться.
– Конечно, я стала психованная. Ты не понимаешь, сколько я пережила за этот месяц. Я всего боюсь, я помешалась на тебе, я на каждое твоё дыхание откликаюсь, а ты говоришь – не реагируй… Господи, побереги ты меня хоть немножко, Миша, я тебе ещё пригожусь!
– Да… да… – растерянно отвечает Миша.
Наутро Маша пришла на пустынный берег и вздумала распеться. Вдруг мелькнула спинка, потом другая. Маша смеётся, поёт всё громче, спинки мелькают всё ближе – дельфины приплыли на её голос.
– Миша! – прибегает Маша в комнату, где дрыхнет Миша. – Ко мне дельфины! Много! Я пела, а они ко мне! На голос!
– Здоровски, – говорит Миша сквозь сон. – Иди сюда. Я твой дельфин. А тех диких забудь. Я им вот задам! Вон пошли, да. Это моя Маша…
– Твоя, твоя, – смеётся она.
Но такие идиллические мгновения редки. Вообще-то дни переживаются нашими героями нелегко. Перекоряться они начинают уже за завтраком. Маша сделала сложную яичницу с овощами и волнуется, как оценит её труд Миша, а тот что-то ковыряется в тарелке.
– Тут перцы, помидоры, лук… ты не любишь разве яичницу с овощами?
– Да, конечно. Очень вкусно. Проблема в помидорах. Не люблю жареные помидоры.
– Я не знала, что у такого крупного мужчины есть такие нежные сложности.
– Никаких сложностей. Я всё ем, просто жареные помидоры я не люблю.
– Я не знала.
– Ну, спросила бы. Да какие проблемы. Отодвину их в сторонку – и все дела.
– Их не отодвинуть. Там всё размешано. Проще выкинуть всё к чёрту.
– Маша, я съем, не надо психовать.
– Ну, зачем это себя насиловать, не надо! – Маша резко дёргает Мишину тарелку и выбрасывает её – всю целиком, с пищей вместе – в мусорное ведро.
– Маша, возьми себя в руки. Я тебя серьёзно предупреждаю. Включи контроль.
– Давай сам включай свой контроль! А мне это по барабану! Целый час ему готовила, старалась как дура, а он, видите ли, помидоров у нас не кушает!
– Послушай, это уже невыносимо! Я имею право что-то любить из пищи, что-то нет! Это привычки, это биохимия, в конце концов!
– Да, конечно, у тебя биохимия, а мы веники вяжем!
Работающая в саду Галуша слышит перебранку, сокрушённо качает головой.
– Мог бы сказать, что не жрёшь помидоров!
– Ты меня не спрашивала! Тебя вообще не волнует, что происходит со мной, тебя волнует только твоя жизнь, твои чувства! А я как вирус – возбудил болезнь, и пошёл на фиг.
– Это неправда! И ты не вирус, а бревно.
– Нет, Маша, я не бревно. Я живой человек. Может быть, я чувствую не так и не то, что ты, а как-то иначе. Но ты не имеешь права меня оскорблять. Ты говоришь: "Я столько пережила за этот месяц…" А я что, по твоему, не пережил?!
Голос Миши задрожал, ему стало стыдно. Надулся, ушёл к морю. Ходит там один и сердитый.
Сидит в комнате, разложил свои бумаги.
Маша вошла, осторожно спросила:
– Мы в Севастополь хотели?
– Я поработаю тут… – хмурится Миша. – Раз свободное время… Так, кое-что в голову пришло…
– Да, хорошо, Мишенька, – отвечает шёлковая Машенька. – Конечно. О чём речь.
В голову Мише, однако, ничего не пришло и прийти не могло в таком состоянии. Он угрюмо перебирает бумажки, перечитывает, смотрит в окно. Срывается с места, бежит за Машей. Догнал на море уже.
– Маш! Ладно, чего там. Поехали… Ну, что ты.
Маша всхлипывает у него на груди.
– Я понимаю, ты думаешь, что я сумашайка. Нет, Миша, честно, нет. Я боюсь очень. Мне кажется, вот-вот что-то случится. Что-то нехорошее.
Миша отвечает как-то невпопад.
– Ты не думай, что я что-то демонстрирую… Я думал, может, пописать чего-нибудь, раз свободное время… Просто как-то стыдно ничего не делать здоровому мужику…
– Ты меня любишь. Это твоё дело.
– Понимаешь, зайка, мы, мужики, так уж устроены – счастье счастьем, а работа работой. То, что даёт блаженство, делом быть не может, это железно.
– Пожалуйста, не сердись на меня… Эти помидоры чёртовы на завтрак… Мне и в голову не пришло, что ты их не любишь. А я всегда ужасно расстраиваюсь, если делаю что-нибудь неправильно. Я должна жить с мыслью, какая я хорошая…
– Понятно – смеётся Миша. – Отличница Маша! Всё экзамены сдаёт…
Гуляли по Севастополю, веселились от молодости, хотя ничего особенно весёлого в Севастополе нынче нет.
– Эх, – вздохнул Миша, – когда же проснётся русский дух? Где она, богатырская сила?
– Проспится после пьянки и проснётся, – ответила Маша. – Слушай, мне бы это самое… в комнату для девочек, короче…
– А вон кафе какое-то. Пошли.
Маша направилась в уборную, а у Миши зазвонил мобильник. Когда она вышла, сразу поняла по его опрокинутому лицу – беда.
– Что, Миша, что?
Миша ответил не вдруг, промычал что-то.
– Авария. Там, в деревне. Лена, Даша в больнице… Чёрт, чёрт, чёрт!
Миша стукнул кулаком по старенькому столику бедного, советского ещё кафе, так что ёкнулись специи в стеклянных бочонках и салфетки в пластмассовом стаканчике.
Тут у Миши сознание стало работать с перебоями, как-то больше вспышками. Он всё бежал. Бежал к самолёту, бежал домой, бежал по коридору провинциальной больницы.
В глазах стояли картины катастроф: звон стекла, визг тормозов, крики, кровь на асфальте, недвижная детская рука, свисающая с носилок, накрытых простынёй или чем они там их накрывают. Миша стискивал зубы, мотал головой, пытаясь картинки эти прогнать.
Только у постели Даши пришёл в себя. Даша пострадала несмертельно – рука ушиблена и шишка на лбу, а Лена и совсем оказалась здоровёхонька.
Миша гладил Дашу по рукам, по лицу, целовал в щёчки.
– Доченька, ну как ты, ну что ты, дочура…
– Так мы же сзади сидели, Миша, – рассказывает Лена. – Она головой ударилась, и я головой, только я в просвет попала, между сиденьями… Ничего себе съездили за продуктами, да?
– Болит? Что-нибудь болит? С головой всё в порядке?
– Нет, уже не болит, – ответила Даша. – Бабушку жалко.
– Ты ложись, спи, тебе больше спать надо, – говорит Лена. – Всё теперь в порядке, теперь папа приехал…
Даша вцепилась папе в руку, смотрит серьёзными глазёнками.
Лена и Миша присели в больничном коридоре – бедном, но чистом и приличном коридоре провинциальной больницы. Лена обняла Мишу, заплакала.
– Они, скоты, уже в пятницу днём все пьяные… И этот гад на грузовике… Мама сразу, не приходя в сознание… И дядя Толя… А мы сзади…Что теперь делать, что делать…
Миша ласкает Лену, вздыхает горько и нежно.
– Что делать, Ленок. Пропало лето. Поживём в Москве, ничего. Главное, вы у меня живые.
– Да, да, – шепчет Лена. – А ты где был? Еле дозвонилась.
– А я за город поехал, к приятелю. Глушь, три часа выбирался. И не позвонить – там едва пробивает.
– Так в глазах и стоит, – качает головой Лена. – Так всё и стоит, не уходит.
Звонит Мишин телефон. Миша взглянул на дисплей, не ответил.
– Миша, телефон, – говорит Лена.
– Потом перезвоню, мне сейчас ни до чего…
– Да, – соглашается Лена. – Дом-то мамин продавать придётся.
– Продадим, – отвечает Миша. – Даше рентген делали?
– Да, конечно, Миша, тут врачи все хорошие. Хирург только запойный, но он вчера вышел как раз.
– Откуда вышел?
– Из запоя. Миша, как у нас люди страшно пьют всё-таки… Что это с нами?
– Интересно жить хотим, – слабо усмехается Миша. – Нам праздник подавай!
– Ага, праздник будет у парня – два трупа и тюряга впереди. Мишка, никогда пьяный за руль не садись! Лена трясёт Мишу за грудки. – Клянись! Дашей клянись!
– Хорошо, Лен, клянусь Дашей. Только не тряси меня, мне и так тошно.
Из больницы Дашу выписали через несколько дней. Семейство осторожно укладывалось в машину – Миша нёс Дашу на руках, хотя она сама могла ходить. Даша печально смотрела на закрытый домик.
– Скоро черника… Мама, может, останемся?
– Котик, я не могу одна. У меня сил не хватит.
– А с папой?
– Папе работать надо. Вот, может, через месяц, в августе, да, Миш?
– Может быть.
Миша какой-то сонный, заторможенный.
– Миш, а ты чего как спишь на ходу?
– Да так…
Миша смотрит на убегающую дорогу. Примерно каждые восемьсот метров здесь лежат цветы и поминальные веночки – последняя фраза в рассказе о чьей-то злосчастной жизни. Частотность этих фраз может ужаснуть внимательного наблюдателя, но Мише сейчас не до этого. Он точно придавлен.
Дома не лучше – опять пьяный Костян на кухне, и почему-то под столом. Заполз. На вопросы не отвечает, мычит, машет руками.
– Миша, чёрт с ним, – говорит Лена. – Давай вещи разберём. А он пусть сидит под столом, как обезьяна в зоопарке.
– Папа, смотри, у меня новый зверь, – Даша приносит игрушечного тигра. – Это откуда?
– Миш, тут музыкальный центр какой-то, – кричит Лена. – Новенький!
– Слушайте, это Костян, наверное, банк ограбил, – отвечает Миша. – Ничего этого не было, я уезжал. Ладно, как проспится, разберёмся. Пока не трогай ничего, Лен, хорошо? Дашура, давай мы тигра отложим в сторонку. До выяснения обстоятельств. Мне что-то всё это не нравится.
Ночью Лена заплакала, обняв Мишу.
– Мишенька… Вот ты и Даша, и всё, и больше никого… больше ничего… Такое счастье, что ты у меня есть, такое счастье…
Миша ничего не отвечал, не мог. Только гладил её по голове.
Ранним утром, когда семья ещё спала, Миша постучался в ванную, где заперся Костя.
– Открой, живо!
Костя открыл, скорчился в воде.
– Ну, что у нас происходит? – осведомился Миша.
Костя молчит.
– Откуда деньжишки? На что шикуем, спиваемся и покупаем тигров?
– Они сказали – отнести сумки. Я отнёс. А потом по телевизору показали…
– Что показали? Тебя показали?
– Улицу, дом. Этот замминистра, Корольков, ну, его грохнули. Это на этой улице. Чердак. Я сумку отнёс.
Миша всё понял и садится прямо на пол ванной.
– Ты говорил – охранное предприятие, лицензия!
– Уже нет никого, – убито ответил Костян. – И дверь на замке, и ни по одному телефону…
– Понятно, нашли лоха, подставили – теперь можно гулять. Ты соучастник, тебе это ясно? Года четыре – без вариантов.
– Может, не найдут? – с надеждой спрашивает Костя.
Миша качает головой.
– Постой… Это ты… на эти деньги?? Моей дочери игрушки – на эти деньги? Придурок. Долбаный придурок, мразь. Убирайся из моего дома и цацки свои прихвати, а то я их выкину в помойку.
Миша выходит из ванной, мокрый Костя, наспех завернувшись в полотенце, бежит следом.
– Миша, прости, Миша! Я не знал! Они сначала дали зарплату, а потом сказали, будет поручение! Я ничего не знал!
Я думал, это по частному сыску что-нибудь. За мужем чьим-нибудь следить! Мишка, я сам с ума схожу!
– Какой же ты дурак-то оказался, братец ты мой!
– Миша, мне так плохо, – заплакал Костян. – Человека убили, а я помог, получается. Миша, а если я пойду и всё расскажу, меня арестуют?
– Думаю, да. Господи, сколько же вас, русских дурачков, попадает в зону, в восемнадцать, в двадцать лет! А всё лёгких денег надо, всё сладких ощущений не хватает. Пороть вас некому. Я тоже хорош – ведь видел, что с тобой неладно, а мимо прошёл. Не до тебя было. А что сейчас – сухари сушить?
– Дня четыре на улицу не выходил. Боюсь жутко. Миша, ты думаешь, точно посадят, да? Но я же ничего не знал.
– Не ври. Всё ты знал. Сразу ведь догадался, что в сумочке, правильно?
Костян принимается рыдать.
– Реветь не надо. Надо принимать решения. Да, – говорит Миша уже будто сам себе. – Надо принимать решения. Надо.
Миша в своём кафе. Взял тарелку борща – перекусить. Машет уборщице:
– Полинка, давай пообедаем!
– Да я, Миш, на диете, вечером не ем ничего.
– Что ж, каждый по-своему с ума сходит, – заметил Миша.
– Ты, говорят, тёщу похоронил.
– Правильно говорят. В аварию попала. Хорошая была женщина. Я её мало знал, правда.
– Что-то ты грустный стал. Сильно переживал?
– Конечно, сначала по мозгам дало. Живу себе нормально, вдруг – хоп! Звоночек! Жена, дочка в больнице, тёща в морге. Но я уж оклемался вроде.
– Глаз у тебя рыбный. Тусклый какой-то. Что, нет счастья?
– Счастья нет, – твёрдо отвечает Миша, хлебая борщ. – И не надо. И так хорошо…
– Да? Может быть, тебе пора… в оперу сходить?
Судорога проходит по лицу Миши.
– Поля, не шути, с чем не знаешь.
– Тебя спрашивали, – отвечает Поля.
– Кто?
– Мама её. Там что-то произошло. Вроде как она болеет, в больнице… не знаю, не поняла.
– Маша Горенко? – переспрашивает дежурная, улыбаясь симпатичному посетителю. – Девятая палата.
Двухместная палата с отдельным туалетом. Маша, осунувшаяся, поблёкшая, лежит в постели. Рядом Юра и Инга Станиславовна.
Входит Миша с нелепым кульком яблок. Молчание.
– Убьют, а потом посмотреть приходят, – наконец говорит Инга.
– Мама… – укоризненно шепчет Маша.
– Инга Станиславовна… – Юра делает выразительный знак – дескать, давайте выйдем.
Миша и Маша одни.
– Что случилось? – решился Миша. – Я ничего не знаю.
– Я отравилась, – отвечает Маша. – Неудачно.
– Маша, зачем?
Маша молчит.
– Маша…
– Что ты хочешь от меня? Что я должна отвечать? Зачем люди травятся? Затем, что не хотят жить.
Миша всё никак не мог увидеть её целиком, а воспринимал отдельными деталями – то увидит руку, бессильно лежащую на одеяле, то слипшуюся от пота прядь волос возле уха, то закрытые в тоске глаза.
– Я виноват, – говорит Миша. – Этот экзамен я не прошёл, нет. Не хватает меня на всё и на всех. Виноват. Если можешь, прости. Но жить ты должна по-любому. Нас, идиотов, много, а ты одна. Что, из-за каждого травиться? Плюнь ты на нас, и всё. Мы большего не стоим.
Маша чуть-чуть улыбнулась, посмотрела на Мишу.
– Что у тебя там?
– Яблоки.
– Давай сюда.
Взяла яблоко и стала грызть.
– Хоть бы позвонил, хоть бы слово сказал…
– Я не мог.
– Нет, ты мог. Я тебе скажу, почему ты так сделал: ты решил, что это тебя Бог наказал, за грехи, за меня. Что твоя семья попала в аварию из-за меня! Да? Это так? Скажи правду!
Миша молчит.
– Это так. И ты молчи – не молчи, всё равно. Так вот, Миша, никакой Бог тебя не наказывал, а это ты всё сам выдумал, чтобы жить стало полегче. Чтоб не отвечать за… ну, неважно. Не хочу говорить. Я на самом-то деле умерла. Той Маши, которую ты знал, её больше нет – бедняжка скончалась в страшных мучениях. Ей здесь было не прожить. Теперь я вместо неё.
Миша внимательно смотрит на Машу в некотором испуге – всё ли там в порядке с психикой? В Машиных глазах действительно появилось что-то новое – спокойная решимость, холод свободного разума.
– Маша, я проклятый гад. Раздави меня, если хочешь. Я бы вот с удовольствием умер, правда. Но что, что я могу сделать? Маша, я отвечаю за Лену, за Дашу. Они на мне, больше никого нет. Да, я решил… что мы не можем сейчас встречаться. Я не могу быть такой сволочью – ради своих удовольствий предавать жену, которая только что мать похоронила! Не могу!
– Ты думаешь о своих удовольствиях. Я – удовольствие, значит. А может, я живой человек, с которым надо обращаться по-человечески? Поговорить со мной, объясниться? Нет, не обязательно, и так сойдёт? Эх вы, куркули. Никакой половой культуры. А, впрочем, уже всё равно. Ты за меня больше не бойся. За эту новую Машу, которая сейчас во мне подрастает, можешь вообще никогда не беспокоиться. А ту, погибшую, – конечно, жалко. Хорошая была женщина… Всё, иди, я тебя не держу.
Миша поцеловал ей руку и вышел.
Инга сразу бросилась обратно в палату, а Юра задержался возле Миши, как бы желая нечто важное ему сказать. Про то, кто на самом деле должен быть возле Маши, а кто должен уйти насовсем. Никак не мог Юра ничего произнести, только губами шевелил.
Но Миша понял его, криво усмехнулся и похлопал по плечу.